бараны 
И бьют в барабаны. 
Шкуру на них дают 
Сами бараны. 
 
   Это мы писали вместе с Игорем Царьковым, соавторство удалось. Листов-
ки получились настолько хорошими, что снискали одобрение одного из  мас-
титых диссидентов, хотя они и не любили таких вещей. Этот диссидент  мне
и напечатал на папиросной бумаге основную партию,  около  двухсот  штук.
Печатали ночью у него на работе, под диктовку. Дома квартиры прослушива-
лись. Напечатали. Пронесло. Костя Пантуев к тому времени разжился машин-
кой и одолжил ее Игорю Царькову. Тот, по своей безалаберности, напечатал
из положенной ему доли только 60 штук, в последний  вечер;  нарушил  все
правила безопасности, поздно, почти перед акцией  отвез  Косте  машинку,
которую тот уже убрать не успел. К тому же полагается чистить от компро-
мата квартиру, а он схалтурил и здесь. Во всем была  виновата  я.  Видя,
что человеку до смерти не хочется идти на этот безумный риск, я могла бы
сжалиться и освободить его от "клятвы". Но мы, волки,  жалеть  ягнят  не
умеем. Даже либеральный Владимир Буковский со злобой и ненавистью  пишет
в своей книге о бывших товарищах, ушедших из дела и прикованных к  коля-
сочке.
   Пишет он об этих людях и их колясочках с такой злобой, что становится
неприятно. Все мы, бывшие там, жалеем только своих. "Вольняшки" для  нас
чужие. В "Круге первом" у Солженицына то же самое. "Вольняшка" у него не
имеет души, только зэк - человек. А ведь Буковский и Солженицын  револю-
ционерами себя не считали... Бедный Царьков не мог отказаться, тем более
перед женщиной (о, я ведала, что творю; я искренне  думала,  что  участь
мятежника выше судьбы доктора наук).
   Листовки решено было распространить в рабочих кварталах, в двух  мес-
тах: на Пресне и в районе Калужской заставы, в ночь на День Конституции,
на 7 октября. Но на старуху случилась проруха, и даже не одна,  а  целых
две.
 
   "ВОТ ЧЕТВЕРТЬ БЬЮТ ЧАСЫ ОПЯТЬ..."
 
   На нашу беду, в это же примерно время в Москве были кем-то  распрост-
ранены еще какие-то листовки (дело ј190). Мы к ним не имели никакого от-
ношения, но после их обнаружения все потенциальные "листовочники" столи-
цы были взяты "на карандаш", то есть на постоянное телефонное и наружное
наблюдение. С телефонным им, положим, утруждать себя  не  пришлось:  мой
телефон и так прослушивался непосредственно на Лубянке,  а  не  на  АТС,
причем круглосуточно. Насчет квартиры не скажу, но на всякий случай  все
писалось на бумажках. У меня - но не у Игоря Царькова. По своей  беспеч-
ности он всеми моими ЦУ пренебрег. Этим он подписывал себе  приговор,  и
не только себе. Видя такую "неряшливую" работу, полагалось  выводить  из
дела. Если бы я могла предположить, что машинка не спрятана вовремя, что
она поехала к Косте в последний вечер и осталась  там  (по  правилам  за
20-30 дней до акции все чистится, убирается подальше, и прекращаются все
опасные для кого бы то ни было контакты), я бы отменила  акцию  и  потом
через две недели сделала бы все сама, без Игоря  Царькова.  Но  про  все
накладки и проколы, про то, что в Москве есть еще нераскрытые "листовоч-
ники", я узнала там, где узнают про такие вещи  "сапожники"  Сопротивле-
ния, его двоечники: на Лубянке. Наша акция была  образцово-показательной
на предмет "Как не надо распространять листовки". Впрочем, теперь я  по-
нимаю, что мой богатый опыт и знание всех тонкостей мне все равно бы  не
помогли. Не было ни чего тайного (при моем-то досье), что тут же не ста-
ло бы явным. Подпольная работа для диссидента была исключена. Он был из-
вестен КГБ, отслежен и, следовательно, полностью профнепригоден. А Игорь
Царьков и опыта не имел, и советами пренебрегал. Итак, в 12 часов ночи я
вышла от одного студента из сети, который жил с семьей в районе  Пресни.
Его квартира была почищена на славу, и он ничем  не  рисковал  даже  при
обыске, а за знакомство со мной в 1986 году уже не могли посадить. Я се-
ла в трамвай, не замечая никакой слежки (когда КГБ хочет следить,  а  не
впечатлять, он на ноги не наступает, а делает все  дистанционно).  Народ
накануне выходного 7 октября празднично спал. Проехав 3-4  остановки,  я
вышла и, как тать в ночи, почти ничего не  видя  (-12  зрения,  особенно
ночью, - это почти слепота), стала искать  домик  побольше  с  почтовыми
ящиками внизу, и чтобы в них была широкая щель. Облюбовав себе  восьмиэ-
тажный дом с наружными лифтами, я аккуратно засыпала листовки  в  ячейки
на первом этаже первого подъезда и пошла опылять второй.
   Больше всего я боялась, что загулявшие  жильцы  неожиданно  войдут  в
подъезд и придется с ними объясняться. Про КГБ я как-то забыла, зато  он
обо мне не забыл. Едва я успела опылить второй подъезд, как дверь с  шу-
мом распахнулась, ворвались семь или восемь человек очень специфического
вида (это была так называемая "группа захвата"), прижали меня  к  стене,
схватили (но не грубо, а бережно, как рыболов хватает  снятую  с  крючка
драгоценную форель) и с торжеством заявили: "Добрый вечер". И тут же ка-
ким-то специальным аппаратом стали освещать почтовые  ячейки.  "Да,  все
они тут. Лежат. Надо забрать и из  соседнего  подъезда",  -  с  глубоким
удовлетворением констатировал самый противный на вид "захватчик". Гэбис-
ты пошли звонить в квартиры, чьи номера были написаны на ячейках.  Когда
смертельно испуганные жильцы в халатиках и пижамах спускались  вниз,  их
заставляли открывать ящики своим ключом; потом  им  издалека  показывали
листовку и просили запомнить, что ее достали из ящика при них,  а  также
записывали паспортные данные: имена, фамилии, адреса. Это означало  пол-
номасштабный арест, КГБ, Лефортово,  суд.  Волнение  совершенно  прошло.
Мною овладело какое-то ледяное спокойствие. Бояться было больше  нечего,
на этом подъезде для меня кончались все земные проблемы. Оставалось дос-
тойно встретить конец. После Казани и пыток сюрпризов у них для меня  не
оставалось (по крайней мере, я так считала). Испуганным  жильцам  я  еще
пыталась что-то объяснить, ведь это была моя последняя возможность гово-
рить с людьми. Поэтому меня быстро увели, посадили в машину и отвезли  в
ближайшее отделение милиции. Там мои рыболовы отобрали у  меня  сумку  с
листовками (добровольно я не отдавала) и стали звонить на Лубянку. В  их
тоне звучал нескрываемый восторг рыбаков, делящихся впечатлениями с  ис-
тинными знатоками подледного лова: "Вот такая щука... Пять кило! И прос-
то на блесну!" Мы ждали часа два-три. Ведь взяли меня оперативники,  гэ-
бистская черная кость. Когда мне понадобилось пройти в  "дамскую  комна-
ту", меня не отпустили одну, а снабдили женщинойдежурной (откуда-то  вы-
копали). Это тоже означало арест. У меня отлегло от сердца. Я  обрадова-
лась! Значит, они переигрывают пластинку, значит, не принудительная гос-
питализация, а срок, то есть смерть (я давно решила, что в  неволе  жить
не буду, на каторгу добровольно не пойду, а объявлю смертельную голодов-
ку. Даже в случае искусственного кормления она кончится медленной  мучи-
тельной смертью от механических травм).  И  вот  приехали  "сливки"  гэ-
бистского общества, офицеры следственного отдела и импозантный  седовла-
сый джентльмен, который представился мне как "Петр  Александрович"  и  к
которому все обращались как к старшему. Он был очень похож  на  Великого
Инквизитора из "Жаворонка" Ануя.  Он  смотрел  на  меня  ласково  и  со-
чувственно, мудро улыбался, горестно качал головой и поведал мне следую-
щее: "Я, Валерия Ильинична, ваш куратор. Мне поручили  вас  еще  с  того
первого вашего глупого поступка в 1969 году. Я всегда  вас  защищал.  Мы
вас щадили при всех обстоятельствах, надеялись, что вас можно будет сох-
ранить для общества. Но вы упорствуете. Вас нельзя  оставлять  в  живых.
Поэтому это наша первая и последняя встреча". Что можно было ответить на
столь прямые и откровенные комплименты?
   Только то, что я благодарна ему за слишком позднее, но все же  состо-
явшееся признание моей неисправимости, хотя я и прежде не давала  повода
для подобных надежд на мое примирение с советской действительностью.
   Петр Александрович полистал мои листовки, одобрительно хмыкая, прочел
и заявил, что по тексту они тянут не на статью 70, а на 1901, но если  я
договорюсь со своим следователем о статье 70, то поеду в лагерь к своим,
а он возражать не будет.
   Я была на верху блаженства. Я знала, что в лагере не выживу,  но  это
была возможность умереть достойно и пристойно, да еще  среди  товарищей.
Это работать с диссидентами мне было трудно; сидеть  с  ними  было  одно
удовольствие, потому что кодекс тюремной этики, этики политзаключенного,
они соблюдали до тонкости, то есть "сидели красиво". В красивом же крас-
ном автомобиле мы приехали на Малую Лубянку, в следственный  отдел  мос-
ковского управления ГБ. Я там уже была в 1969 году. Первый допрос длился
15 часов. Потом Лариса Богораз очень пеняла мне на то, что я не прервала
этот "конвейер", который занял всю ночь и часть дня: это было  нарушение
советского законодательства и международных конвенций. Но я  никогда  бы
не согласилась высказать завуалированную мольбу  о  пощаде  ("Прекратите
допрос, я больше не могу, у меня нет сил"). К тому же гэбисты с  40-х  и
50-х годов порядком дисквалифицировались и забыли, что надо менять  сле-
дователей.
   Так что утром мы с моим следователем Сергеем Сергеевичем Юрьевым зас-
нули каждый в своем кресле по обе стороны его письменного стола. Не  ус-
пели мы хорошенько рассмотреть первый сон, как явился подполковник Вале-
рий Мелехин и добродушно, но с укором нам сказал: "Вы что  это,  ребята,
разлеглись? У вас еще в смысле работы и конь не  валялся.  Вот  допишите
протокол, тогда и поспите". Во время допроса я  главным  образом  ругала
всячески советскую власть и наводила в деле тень на  плетень.  Обычно  я
так все запутываю, беря на себя ответственность не только за свои, но  и
за чужие действия, что потом даже Малюта Скуратов не разберется, и новых
обвиняемых впутывать в мое вранье чрезвычайно сложно, потому что на  них
просто не остается криминала. Вот и сейчас я зафиксировала в  протоколе,
что все листовки я лично сама и напечатала (а я и печатать-то  не  умею,
но это надо доказать!). Второй обыск у меня дома дал  такие  же  скудные
результаты, как и первый, в 1969 году. Все ценные книги  и  бумаги  были
заблаговременно убраны. Сергей Сергеевич  был  сама  любезность.  Допрос
можно было бы назвать журфиксом. Даже статью предложил выбрать  себе  по
собственному желанию. "Я пишу: статья 70-я, - заметил он. - Ведь  вы  не
возражаете? Ведь у вас же был умысел подрыва строя?" Что я могла  возра-
зить? Я сказала, что я "за", что семидесятка - вообще моя любимая статья
в УК. А в это время происходило  следующее.  Игорь  быстренько  рассовал
свои листовки. За ним шли два агента, он заметил их, но решил  обмануть.
Они слышали характерный стук листовок о дно ящиков. Когда они  поднялись
на четвертый этаж, Игорь сложил губки бантиком и сделал вид, что  он  ни
при чем, в весьма своеобразной форме. Представляете себе человека, кото-
рый в холодную осеннюю погоду в час ночи стоит на  лестнице  у  почтовых
ящиков и читает "Иностранную литературу"? Они хотели его  взять,  но  их
было мало, и Игорь "сделал ноги" и ушел. Мы договаривались, что, если  я
не позвоню до четырех часов ночи, это означает, что я арестована.  Я  не
позвонила. Игорь спокойно лег спать, не попытавшись хоть как-то  о  себе
позаботиться. О себе и о Косте! После обыска (ко мне домой пришли в  три
часа ночи) мама опять ему позвонила. Игорь поблагодарил и заснул. Разбу-
дили его утром гэбисты. Они ухитрились найти завалившиеся  за  шкаф  мои
памфлеты, в том числе и программу Сопротивления. А мы-то их искали! Если
вы чтонибудь потеряете, не делайте генеральную уборку, а  вызывайте  ГБ.
Они сразу найдут! Потом гэбисты, забрав на Лубянку Игоря, отправились  к
Косте и Артему, у которого я коротала вечер на Пресне. Артем был предуп-
режден и не боялся. Из квартиры давно убрали все.  Гэбисты  сделали  его
ребенку "козу", обшарили напрасно шкафы и удалились. Добыча у Кости была
гораздо богаче, ведь он из-за Игоря ничего убрать не успел: машинка, ру-
кописи, журнал, который мы  издавали  (впрочем,  безобидный),  кое-какие
книги, фотообъективы для копирования. Если бы гэбисты не  нашли  ничего,
они бы Костю не забрали с собой, даже зная о нем все. Отсутствие улик  и
твердое поведение (не признаваться хотя  бы!)  обеспечивали  безнаказан-
ность, по крайней мере, для новичков. Против Игоря улик не хватало тоже.
Взяли с поличным только меня. Костя держался стоически (какой-то апофеоз
порядочности) и даже спросил, не надо ли ему взять с собой зубную щетку.
Гэбульники посоветовали взять с собой десятку (Костя думал, на  тюремный
ларек, а оказалось, на обратное такси). Дальше вся  компания  стала  де-
монстрировать массовый героизм. Когда мне только заикнулись в форме воп-
роса, не распространял ли Игорь Царьков листовки на Калужской, я  немед-
ленно заявила, что сделала это лично, до Пресни. Игорь Царьков,  в  свою
очередь (а ему велели дома одеться потеплее, потому что  решили  заранее
брать), взял на себя мои листовки на Пресне. Костя Пантуев писал в  про-
токоле, что листовки печатал лично он (когда ему объяснили, что установ-
лено, что они были напечатаны на его машинке). Ведь он  не  хотел  гово-
рить, кому дал машинку. Я утверждала (когда мне показали  машинку),  что
печатала я и брала ее сама, лично, а у кого - не  скажу.  Игорь  Царьков
признавался в том, что печатал и  распространял  все  листовки.  Гэбисты
ошалели. Три Дон Кихота сразу для одного дела - это было многовато. Осо-
бенно интересно допрашивали Костю. Они никак не могли  понять,  к  какой
категории он относится. "Вы хотите сесть в тюрьму?" -  вопрошал  гэбист.
"Нет", - честно ответствовал Костя. "Так чего же вам нужно?!" - кипятил-
ся следователь. Костя добросовестно пытался объяснить: "Видите ли, я хо-
чу знать, что есть истина. Я ее ищу". "Вот-вот, - радовался гэбист, - мы
тоже ищем истину. Поищем вместе. Итак, кому вы дали машинку?"
   За весь этот массовый героизм меня мало было убить.  За  любые  срывы
отвечает всегда организатор, даже если он лично  сделал  все  правильно.
Организатор отвечает и за других, и их ошибки - его ошибки.  Мой  Сергей
Сергеевич очень огорчался. "Ну, если вы  настаиваете,  доламывайте  свою
жизнь, а я умываю руки", - сказал он. Это было прощание. Как  говорится,
до скорого в Лефортове. Валерий Мелехин тоже напутствовал меня: "Ну, Ва-
лерия Ильинична, вы сделали все по вере своей и теперь с  сознанием  вы-
полненного долга можете ехать в тюрьму. Впрочем, вы там  уже  были".  Я,
конечно, сохранила о Лефортове самые  теплые  воспоминания.  Но  если  в
1969-1970 годах отель "Лефортово" был с двумя звездочками, теперь он по-
лучил еще одну. Душ устраивали и белье меняли теперь каждую неделю.  Душ
выложили розовым, белым и голубым кафелем, даже кабинки-камеры для пере-
одевания были все сплошь в кафеле. Получилось  лучше,  чем  в  Сандунах.
Прогулочные дворики сделали на крыше (перенесли снизу). В камеры  выдали
красные пластмассовые тазики для стирки. Следователи стали  вежливыми  и
воспитанными до тошноты. Они теперь напоминали месье Пьера из "Приглаше-
ния на казнь" Набокова. Извинялись, что задают вопросы на допросе!  Сами
записывали нужный ответ: "Отказываюсь отвечать по морально-этическим со-
ображениям". Вопросы звучали так: "Я понимаю, что вы на этот  вопрос  не
ответите. Но я обязан его задать. Я записываю, что вы отказываетесь  от-
вечать по морально-этическим соображениям?" Среди этих Джонни Джентльме-
нов хорошо было бы ставить пьесы из театра абсурда.  Мои  воспитательные
акции возымели действие и спасли грешную душу следователя Юрьева.  Он  в
конце концов сказал, что ему стыдно вести это дело. Зато полковник Меле-
хин был непробиваем. Он мне заявил, что слово - тоже оружие, поэтому от-
вечать на Слово Делом (арестом) совсем не подло (в чем укоряла его я). И
в самом деле, для не владеющих Словом какое остается оружие, кроме авто-
мата и дубины? Вам это скажет первый встречный питекантроп,  разделяющий
с КГБ его нравственные принципы. А вообще-то спорить с ГБ неинтересно: в
конце концов попадаешь на вечный гранит несходства моральных  установок.
Это все равно что спорить с марсианами Уэллса о недопустимости их спосо-
ба питания. Кое-что было прежним. В  частности,  желание  прибавить  мне
статью 72 (антисоветская организация) на основании  памфлета  "Возможная
программа возможного движения  Сопротивления".  Я  не  возражала  против
статьи (кашу маслом не испортишь), но спросила, не считает ли он (следо-
ватель), что слово "возможная" делает  версию  об  организации  неубеди-
тельной. Ответ меня потряс:
   - Ну и что? Главное, что есть программа, а есть организация или нет -
это дело десятое.
   Здесь у меня возникли подозрения, что за организованных  антисоветчи-
ков платят вдвое больше, чем за неорганизованных. А вообще-то мое  пове-
дение на следствии сильно раздражает. Его модель - это поведение разбой-
ника (видимо, архаичного партизана) из народной баллады "Не  шуми,  мати
зеленая дубравушка"). То есть сначала ты нагло  заявляешь,  что  воровал
(бунтовал) и не каешься, а потом на конкретные  вопросы  о  соучастниках
несешь полную чепуху: первый товарищ - острый нож, второй - борзый  конь
и т.д. Кого брать под стражу? Темную ночь, что  ли?  Здесь  и  Иван  Ва-
сильевич, и гэбисты лезут на стенку, особенно последние, потому что пер-
вый располагал застенком и Малютой. Желая меня убедить в том, что  не  я
распространяла листовки на Калужской, следователи даже показали мне про-
токол допроса Игоря Царькова. Он производил сильное впечатление. "Я  по-
нимаю, что мой поступок был бессмыслен, но не жалею о нем. Я не мог это-
го не сделать..." Полк спецвойск КГБ, поднятый по тревоге,  обошел  весь
район Калужской заставы и, запугивая жителей, выловил все листовки. Плюс
к этому еще пожелание ветеранов войны в смысле расстрела авторов.
   Костя Пантуев успел съездить к Ларисе Богораз и написать отказ от да-
чи показаний в знак протеста против политического  процесса.  Комитет  в
это время начал уже халтурить. Они спокойно записали, что экспертиза ус-
тановила, что все листовки были напечатаны на одной машинке, а они  были
напечатаны на двух! А Игорь Царьков на очной  ставке  попросил  оставить
ему его долю листовок на Калужской. После чего наши показания надо  было
склеивать: каждый говорил только о своих листовках, полностью  игнорируя
вопросы о второй половине акции, и получалось, что мы действовали  неза-
висимо друг от друга. Впрочем, меня очень  мало  заботило,  как  гэбисты
сведут концы с концами. Это были их трудности.
   Допрос утром 10 октября шел вполне традиционно. До  часа  дня.  Потом
гэбисты как-то странно забегали, словно петухи  с  отрубленной  головой.
Они задавали вопросы и забывали слушать ответы, противоречили  собствен-
ным версиям - словом, впали в помешательство на наших глазах. И все вре-
мя прислушивались, словно ждали марсианского десанта. То хамили, то  за-
искивали. Я заикнулась про книги для научных занятий (из  дома),  а  мне
заметили со злобой, что не за что, я же им навстречу  не  иду.  А  потом
возник монолог на тему: "Мы честные люди, мы защищаем страну. Нас  окле-
ветали,  никто  нас  не  любит..."  и  т.д.  И  вдруг  явился  начальник
следственного отдела полковник Яковлев и предложил мне свободу! В  обмен
на отказ от антигосударственной деятельности! Я расхохоталась, как  гие-
на. Он сказал, что не ждал от меня другого ответа, но что  есть  решение
сверху, которого они не понимают. Если бы их воля была, они  никогда  бы
меня не освободили.
   Но надо сесть и написать, как я к этому отношусь. Я поняла, что долж-
на написать такое, что исключит саму возможность моей компрометации этим
освобождением. Это было хуже Казани. Из-под следствия освобождали т