льный  особнячок,  в
котором жил до Октября Киса Воробьянинов. Даже стулья похожи, только что
без бриллиантов . Потолки низкие, кабинеты  уютные,  коридорчики  узкие,
всюду дорожки, и тепло. Полы натерты, а на стенах вместо  портретов  са-
новных предков висят фотографии отличников чекистского производства. Мне
вежливо предложили сигарету; я, конечно, понесла что-то насчет испанско-
го обычая "не пить, не есть и не курить с врагами". Оперативник  обидел-
ся. Ботаники же настроились на обычную волну при общении с  очень  юными
жертвами: "Мы хотим Вам добра, мы хотим Вам помочь, помогите нам  и  Вы.
Помогите Вам помочь". Я сбила эту волну, а дальше кончались разговоры  и
начиналась дуэль, то есть избиение младенцев. Здесь уже появляются двад-
цать проснувшихся гэбистов, которые, усадив меня на стул, сели и  встали
вокруг, словно за стол, на котором высится именинный пирог.
   Поскольку растение было редким, в них проснулся  научный  интерес,  и
они больше не пеняли мне на испорченные праздники. Где-то час с лишним я
читала им лекцию о том, какие они дурные люди, какие  злодеяния  творят,
как губят Россию (мое западничество всегда было романтическим порождени-
ем российской почвы и для российской почвы), и какая в  стране  начнется
против них борьба, и как она завершится восстанием и революцией.
   Этой речью я подписала себе ордер на арест (потом я узнала, что, если
бы не мое поведение на Лубянке, дело бы передали в комсомольскую  инсти-
тутскую организацию). Меня ни о чем не спросили, со мной все было  ясно.
Записали анкетные данные, посадили в другую "Волгу" между  двумя  опера-
тивниками (это и означает арест, иначе просто кто-нибудь садится рядом);
на переднем сиденье - еще один оперативник и шофер, и мы поехали  в  Ле-
фортово.
   Я ничего тогда о нем не знала, думала, что на Лубянке попрежнему есть
"внутрянка". Лефортово показалось уютным и патриархальным: всюду  ковро-
вые дорожки, никаких звуков, бесшумная вежливая охрана, все какое-то ир-
реальное и бесплотное. Не охрана, а призраки. Не тюрьма, а замок сказоч-
ных гномов. Потом я уже поняла, что дорожки здесь не  для  уюта,  а  для
конспирации, чтобы создать эффект сурдокамеры или склепа.
   Лефортово - это преддверие Ада,  сумрачный  луг,  за  которым  только
Стикс. В этом Лимбе действительно встречались мыслители и художники,  от
Солженицына до Льва Тимофеева, но Данте не предвидел, что они будут  си-
деть в разных камерах и не смогут беседовать  и  что  их  потом  потащат
дальше, кого в 5-й круг, кого в 6-й, а Лимб - это только  зал  ожидания.
Лефортово - это просто раздевалка перед газовой камерой. Подходит вежли-
вый эсэсовский персонал, объясняет, как сложить вещи, чтобы  не  перепу-
тать, что сейчас можно будет помыться горячей водой, вон в  том  зале  с
тяжелой дверью... И показывают, куда сдавать золотые вещи, которые  вер-
нут после освобождения. И отрезают волосы  "из  гигиенических  соображе-
ний", а потом сплетут из них абажур... В  отдельном  боксе  просит  раз-
деться женский тюремный персонал (мужчинам хуже: фельдшер - обычно  жен-
щина; если мужчина, для женщины при ведут фельдшерицу, а для мужчины  не
станут искать мужчину-врача); просят раздеться  вежливо,  без  грубости;
душ вполне приличный, как в пионерском лагере, но я  сразу  поняла,  что
это конец, что отсюда не возвращаются, что это погребение заживо.
   О достоинстве своих жертв в 1969 году гэбисты заботились мало: у меня
отобрали все с железными застежками: пояс, сапоги. Я осталась босиком, в
огромных мужских ботинках без шнурков, крючок сзади у платья тоже среза-
ли. Меня это не оскорбило, если в этом была цель (я  ведь  ожидала,  что
будут босиком по снегу водить). А вот когда велели в коридоре руки взять
назад, это оскорбило, я отказалась и  никогда  не  подчинялась  подобным
приказам. Предложила надеть мне наручники, если уж они так меня  боятся.
Хватило чувства юмора не надевать... Мой  вид  испугал  моих  следовате-
лей... Они устыдились, сапоги приказали вернуть, и, хотя я ничего у  них
не просила, заявив, что на войне, как на войне, они тут же позаботились,
чтобы мне доставили из дома чулки, резинки, одеяния с пуговицами, разре-
шенные в тюрьме. Я ожидала, что в Лефортове полно политзаключенных,  что
кроме политических там вообще никого нет. Кем еще будет заниматься  КГБ?
Я не знала, что мы, политические, не составляем ежедневное меню охранки,
но только лакомство на десерт. А повседневная пища,  завтраки,  обеды  и
ужины - валютчики, крупные взяточники, расхитители. В то время Лефортово
со мной делили те самые Оля Иоффе, Вячеслав Бахмин и Ира Каплун,  так  и
не расклеившие из-за Юлия Кима свои листовки.
   Оля давно на Западе, Ира в 1980 году погибла в автокатастрофе, а  Вя-
чеслав Бахмин служит в каком-то департаменте при МИДе, и мне не приходи-
лось слышать, чтобы он за кого-нибудь заступился, кому-нибудь помог  или
хоть слово молвил против властей предержащих. Если бы Юлий Ким их не от-
говорил, их бы не выпустили из Лефортова без суда через 10  месяцев,  их
постигла бы страшная участь Оли Иоффе, которая ушла не домой,  а  в  Ка-
занскую СПБ - за строптивость, но, если бы повезло, могли бы и в  лагерь
попасть (всетаки трое, группа).
   У группы были все шансы неполным составом, но все-таки самого худшего
избежать... Это была группа МГУ. Если бы не отказ от деятельности  и  не
арест уже после этого (а такой арест ломал, он был не желанным итогом, а
катастрофой), может быть, Слава Бахмин не пошел бы в  МИД  служить  нео-
большевикам? Хотя как знать... Сергей Ковалев сидел  много  и  хорошо  и
много сделал до ареста, а ведь служит в ВС верой и правдой.
   У университетской группы была девочка-руководитель, ее не  нашли,  не
взяли, она терзалась, но на допросах (а  допрашивали  чуть  ли  не  весь
курс, всех друзей) не призналась, вину на себя не взяла, в тюрьму не се-
ла, но и дело не продолжила. В диссидентской среде  это  считалось  нор-
мальным (мне потом пришлось это обсуждать с Ирой Каплун), для  меня  это
была измена. Мое расхождение с диссидентами началось задолго до встречи,
заочно.
   Где-то близко к этому времени в Лефортове был и Петя Старчик. В каме-
ре меня ожидал сюрприз. Я вошла (за мной конвоир тащил мой матрас с пос-
телью), увидела двух женщин и спросила: "У вас,  конечно,  70-я  статья,
товарищи? Листовки, нелегальная литература или рабочие кружки?" Они  так
рты и раскрыли. Одна была Тамара Иванова из  комиссионного  магазина  на
Арбате (сел весь магазин за валютные сделки с иностранцами), другая счи-
талась крупной  спекулянткой  (Зоя  приехала  из  лагеря  к  кому-то  на
следствие). Меня они приняли за валютную проститутку,  сбывавшую  что-то
иностранцам. То же оказалось и всюду в соседних камерах. В маленьких ка-
мерах сидели по трое, по двое (по двое чаще). В  одиночках  по  правилам
держать узников запрещено, но я сидела и в одиночке. Лефортово  сталинс-
кие политзэки называют тургостиницей (теперешнее Лефортово,  потому  что
тогдашнее было самой страшной пыточной тюрьмой, куда посылали из Бутырок
или с Лубянки самых несговорчивых; здесь же и расстреливали).
   Атмосфера осталась: атмосфера безликой, холодной,  неумолимой  машины
уничтожения. Абсолютная чистота в камерах,  чистое  белье,  горячий  душ
каждые 10 дней, роскошная библиотека, на которую я набросилась с большим
аппетитом, нагло получая образование там, где  жизнь  кончалась  вообще.
Белье меняли каждые 10 дней, и оно было лучше, чем в поездах.  Унитаз  с
крышкой, полки, стол, табуретки, что еще  надо?  Света  почти  не  было,
толстенные стены прорезаны окнами под самым потолком, плюс  двойные  ре-
шетки. Камера больше всего была похожа на монастырскую келью. Тогда  зи-
мой и осенью было холодно, топили хуже, чем сейчас. Холодно, но терпимо.
В других местах потом было много холоднее. Питание, которое для сталинс-
ких зэков было бы роскошным, для меня оказалось совершенно  непригодным.
Организм, видимо, отказывался выживать и не хотел адаптироваться. И  еще
мне казалось, что есть это - унизительно. Утром давали скверную  пшенную
кашу, немного сахару (норма прежнего ГУЛАГа), 600 граммов скверного чер-
ного хлеба. На обед - съедобный суп (два дня из четырех съедобный),  су-
хую кашу. На ужин - сухую кашу. Но раз в четыре дня устраивали  праздник
- винегрет с отличной баночной селедкой. Эту селедку,  съедобный  суп  и
ложку каши с сахаром (без сахара ее в рот взять было нельзя)  я  и  ела.
Чувство голода было постоянным фоном, я слабела, но кротости у  меня  от
этого не прибавлялось.
   Питалась я ларьком и передачами. Интересно, что в сталинские  времена
зэку не препятствовали получить из дома все,  что  могли  ему  прислать.
Можно было умереть, но Цезарь в солженицынской повести  получал  по  две
посылки в месяц, и никто калорий ему не считал. Сталинские времена - это
времена беспредела, а всякий беспредел - лотерея: или пан,  или  пропал.
Когда нас стало меньше, инквизиторская машина стала работать .более при-
цельно, научно выверяя каждый лишний грамм, добиваясь истощения еще  под
следствием, но полностью исключая смерть. За "хорошее поведение"  следо-
ватели разрешали лишнюю передачу и запрещенные жиры. Валютчики все  вели
себя хорошо, с кем я ни сидела, всех закладывали, писали с утра до вече-
ра собственноручные показания. За что бедняг сажали, я до сих пор не по-
няла, жалко их было страшно, рыдали они в три ручья, как белуги,  и  все
вспоминали свои люстры, ванные и шубы. Но сидеть с ними противно и скуч-
но.
   Подсаживали ко мне и "наседок", но они очень грубо работают, а  потом
я была начитана насчет таких вещей (опыт эсеров  и  эсдеков).  На  ларек
разрешалось тратить 10 рублей в месяц в два приема. На две недели - пол-
кило колбасы, полкило сыра, белый батон, 200 граммов масла, ручки,  тет-
ради, сигареты. Политзэку полезно не курить, большая экономия. 400 грам-
мов масла уже купить нельзя - лишние калории. А в передаче на 5 кг в ме-
сяц тогда разрешалось получить 1 кг колбасы, 0,5 кг сыра, 1  кг  сахара,
1,5 кг печенья и сухарей (печенья только 0,5 кг!) и 1 кг овощей (лук)  и
фруктов (яблоки). И ассортимент, и количество были  железно  определены,
никакой отсебятины вроде свежих овощей, сала, масла. Не умрешь, цинги не
будет, но здоровье потеряешь. Язва желудка у меня  последовала  еще  под
следствием, в первые шесть месяцев. Зрение при скудном свете поубавилось
еще на пару диоптрий. Ожидаемых пыток не было, но чувствовалось, что ка-
кие-то рычаги запущены. Человек, бросившийся в Лефортово, похож на  Анну
Каренину, бросившуюся под паровоз: что-то мягко взяло за спину и  неумо-
лимо куда-то потащило... Мои следователи должны были  работать  в  паре,
под "доброго" и "злого". "Злым" был майор Евсюков, начавший карьеру  еще
в 1938 году. Он был прост и ясен, как слеза. Честно  говорил:  "Всех  бы
вас, антисоветчиков, на лопату да в печь". "Доброго"  хотел  бы  сыграть
Алексей Иванович Бардин, образованный, просвещенный палач с двумя дипло-
мами.
   Следствие доставляло большое удовольствие мне и очень раздражало моих
ботаников. Я хотела играть по своим правилам и все время возвращала их в
старые добрые сталинские времена, куда очень хотел вернуться майор Евсю-
ков и совсем не хотел возвращаться Алексей Иванович.
   Евсюков откровенно размахивал руками перед моим лицом и цедил: "Двад-
цать пять лет назад мы бы с вами не  так  разговаривали".  Наши  уставы,
программы, мои воззвания и стихи (особенно впечатлял опус под  названием
"У развалин Лубянки") лежали в деле, я их не  стала  прятать,  их  сразу
взяли на обыске. Но под всю эту роскошь не было людей! Я  твердила,  что
есть грозная организация, которая готова перейти к терактам, но не назы-
вала никого, что вызывало сильное непонимание.
   Обычно наличие организации или отрицается, или признается (но с фами-
лиями членов). А здесь человек признается, что он  член  очень  страшной
для строя организации, и не называет никого! Похоже  на  издевательство.
Искали они усердно, облазили весь Физтех, весь ИНЯЗ (про нашу  дружбу  с
Сережей в ИНЯЗе знали, мы ведь на нашем институтском вечере и познакоми-
лись), ходили даже в школу (хорошо, что я не посещала детсад, а то и ту-
да бы пошли). Добыча была жалкой. Никто ничего конкретного  не  знал,  а
кто знал, тот замер, слава Богу. Один Сережа зачем-то признался, что нес
листовки и знал об акции (хватило ума не сказать, что он имел  отношение
и к "Тайному обществу троечников"). Я это не подтвердила, но мое  молча-
ние ему не помогло: исключили из комсомола  и  института.  Это  означало
возвращение в Таганрог и призыв в армию. Мне было очень жаль Сережу, ко-
торый так бездарно загубил свою жизнь, ничего не  сделав.  Конечно,  это
была моя вина, но у революционеров толстая шкура, они не умеют долго жа-
леть мирных обывателей, они жалеют равных, своих.  Я  сделала  все,  что
могла, чтобы выгородить Сережу, вольно же ему  было  на  себя  доносить,
причем не из солидарности, а из слабости. Как положено, через 10 дней  я
получила свое обвинение по 70-й статье; для 19 лет - немалое достижение,
если учесть, что ответственность по этой  статье  наступает  с  18  лет.
Предъявил мне его мой ботаник Бардин без всякой помпы поздно вечером  не
в следовательском корпусе, а в боксике. Первый этаж - вотчина московско-
го ГБ. Верхние этажи - владения КГБ Союза, но тогда я  этого  не  знала.
Бедный полковник Петренко, тогдашний комендант Бастилии! Он со мной нап-
лакался, потому что мое поведение соответствовало всем лучшим стандартам
ХIХ века ("Революционер в тюрьме"). Я помнила все правила поведения  по-
литзэков дооктябрьского периода и старалась перещеголять Веру  Фигнер  и
Софью Перовскую. Я была обязана продолжать борьбу  и  в  тюрьме!  Задним
числом сочувствую моим тюремщикам и моим  следователям.  Все-таки  божьи
твари... Допросы я превращала в "последнее слово Павла Власова на суде",
угощая бедных гэбистов филиппиками об ответственности перед потомством и
их злодеяниях с 1917 по 1969 год.
   Речи перемежались рафинированными оскорблениями и издевкой. Например,
майору Евсюкову я исправляла ошибки в протоколе и ставила отметку.  Доп-
росы длились по 6-7 часов, потому что следователи записывали не то,  что
я говорила. Они старались хоть когото скомпрометировать, а я всех  выго-
раживала, как могла. Получалось, что вокруг  меня  были  одни  советские
обыватели и никто ничего не знал. Откуда тогда тайное общество? Следова-
тели не могли свести концы с концами; выход из этого был один, но я тог-
да не знала какой. В конце концов в протоколе писали слово в  слово  мой
текст, и мы расставались до утра. Я могла спросить у Бардина, будет ли у
чекистов елка, и посоветовать подарить Евсюкову грамматику русского язы-
ка. Бардин читал мне письмо группы зрителей, бывших на опере "Октябрь" и
просивших для меня смертной казни, и спрашивал, не удовлетворить  ли  их
просьбу. Я с энтузиазмом говорила, что буду очень рада. Бардин  отечески
пенял мне на мой глупый поступок.
   Бардин: Ну вот, Валерия Ильинична, могли бы учиться в престижном  ву-
зе, а вместо этого в лагерь поедете... Я: А у вас  восстания  в  лагерях
были?
   Бардин: Мы об этом даже и не слышали. Я: Когда я до лагеря доеду, ус-
лышите!
   Они поняли, что лагеря я не боюсь, что не боюсь и смерти. В камере  я
нарушала все правила: не вставала, когда входила  охрана,  офицеры,  на-
чальство (кодекс политзаключенных!). Перестукивалась по "сетке"  (тюрем-
ный код), пока не поняла, что "своих" не найду. На прогулке (каждая  ка-
мера гуляет отдельно в своем дворике) бросала записки с  весьма  антисо-
ветским текстом в другие дворики. Я даже умудрялась своим противным  го-
лосом петь на прогулках революционные песни. Мои соседки были в  востор-
ге, хотя подражать мне не смели.
   1 марта я отметила распространением листовок. Наверное, первый и пос-
ледний случай в истории Лефортовской тюрьмы. На листочках бумаги,  выда-
ваемой для туалета, я написала текст (штук 40 листовок) с напоминанием о
покушении первомартовцев. Далее понятно: Александр II ответил за зло ца-
ризма, КГБ ответит за зло коммунизма,  народовольцы  найдутся,  а  потом
грянет революция, вас будут в Нюрнберге судить... После завтрака 1 марта
я поставила на койку табуретку, валютчицы меня поддерживали, и я высыпа-
ла всю партию листовок в форточку. И надо же было так случиться, что под
нашим окном был вход в следственный корпус  и  следователи  шли  большой
группой допрашивать своих клиентов! Представляете их впечатление? В род-
ной тюрьме КГБ на голову сыплются антисоветские листовки! Через 10 минут
прибежали Петренко и два его зама. Петренко был белый и  сказал:  "Соби-
райтесь в карцер". Я сказала, что мне плевать, хоть на расстрел, и что я
тут же объявлю голодовку (меня и так ветром шатало, и они это знали).  В
карцер меня не посадили, но этот  инцидент  был  последней  каплей.  Моя
участь была решена. Я наивно предполагала, что здесь идет честная  игра,
что я могу сказать "нет", стоять на ушах  и  расплачусь  за  это  только
жизнью и физическими мучениями.
   Но в этой лавочке еще и обвешивали. В 30-40-е, ранние 50-е годы я  бы
получила то, что хотела! НКВД играл честно: брал жизнь, но оставлял вза-
мен честь. Игра была на уровне чемпионов, но тот, кто  мог  вынести  все
пытки, выигрывал и получал свою пулю, как олимпийское золото. Но  конча-
лись 60-е годы, и было изобретено Абсолютное оружие, против которого бы-
ли бессильны и мужество, и решимость, и вера.
 
   АБСОЛЮТНОЕ ОРУЖИЕ
 
   Есть у Роберта Шекли рассказ "Абсолютное оружие". Действие происходит
на Марсе. Два друга набредают на древний склад вымерших марсиан и  начи-
нают пробовать всякое оружие, надеясь продать его на  Земле  и  разбога-
теть. На одном ящике написано: "Абсолютное оружие". Они открывают  ящик.
Появляется огромная пасть. Один из них просто падает  в  обморок.  Пасть
глотает его и говорит: "Мне нравится пассивная протоплазма". Другой  на-
чинает защищаться: огнеметами, гранатометами, пушками, атомными  ракета-
ми. На пасть все это абсолютно не действует. Она глотает человека вместе
со стингером) и говорит: "Активная протоплазма  мне  тоже  нравится".  И
все. Марс обречен. Земля обречена. Жизнь во Вселенной обречена. Психиат-
рический террор - тоже абсолютная победа Зла. Если ты уступаешь  -  тебя
сломали. Личности нет. Если ты противишься - твою личность разрушают хи-
мически или механически (электричество, скажем). И  победы  нет,  потому
что личности не осталось: победу  можно  праздновать,  когда  есть  КОМУ
праздновать. А здесь не будет достойной смерти, но будет слюнявый  идиот
под твоей фамилией. На карательной медицине кончается всякая  борьба,  и
всякое достоинство умаляется, растаптывается навеки,  будь  ты  хоть  Ян
Гус, хоть Муций Сцевола. Кроме чисто морального триумфа, КГБ здесь прес-
ледовал две практические цели:
   I. Сохранялась монолитность советского народа, бодро ворующего в сво-
их вождей и свои идеалы. Наличие "врагов" сильно подорвало бы  эту  кон-
цепцию (через 15 лет после исправления извращений "культа" - опять  вра-
ги!). А за больных правительство не отвечает. На Западе тоже психов дос-
таточно.
   II. Дискредитация альтернативных идей общественного развития и  оппо-
зиции в глазах простого народа. Даже читая школьные учебники, народ  мог
узнать, что "врагами народа" у нас часто именовали зря.  С  врагом  надо
еще разбираться, враг он или друг. А врачам простой  народ  верит.  Если
врачи сказали, что антисоветчик - псих, то что здесь судить да рядить  о
его идеях? Бред сумасшедшего не анализируют. Со времен Чаадаева этот ме-
тод действует безотказно.
   Правда, КГБ лишался здесь публичного покаяния по телевизору (не пота-
щишь же каяться психа, он ведь за свои  слова  не  отвечает)  и  не  мог
больше вырывать показания на следствии: зачем показания невменяемого, их
все равно использовать нельзя, - но ведь клиентов