Ленин, и Сталин, и  комму-
низм, и социализм, и З0-е, и 20-е, и 60-е - все пошло  акулам  на  обед.
Середины для меня быть не могло. Все или ничего! Раз капитализм для  них
табу, значит, даешь капитализм! (Как Магнитку или первую  линию  метро.)
Дальнейшее было просто и ясно: создать кружки,  потом  тайные  общества,
потом партию "нового типа", поднять народ  на  восстание  против  власти
(вооруженное, конечно!), свергнуть строй  (прямо  по  формулировке  70-й
статьи) и после революции строить капитализм, освободив Восточную Европу
и угнетенные республики. План был прямолинейный, как клинок, и  прозрач-
ный, как хрусталь. В возможности его реализации я не  сомневалась:  ведь
большевики своротили монархию, почему бы нам не своротить  социализм?  В
17 лет для человека, черпающего свои представления о  жизни  из  Римской
истории и из СтепнякаКравчинского, невозможного мало. Набредя ощупью  на
Евангелие, я самого Иисуса Христа взяла себе в сообщники. Конечно, я  ни
тогда, ни сейчас не усвоила ничего относительно смирения и  всепрощения,
но я привыкла с тех пор считать Иисуса своим товарищем по  борьбе.  Наг-
лость невероятная, но он мне снился и вопрошал, когда же  я  начну  свои
революционные действия по свержению строя. Конечно, мое христианство бы-
ло сродни христианству Желябова и Верочки Фигнер, но кто сказал, что оно
хуже канонического? Помоему, Хлодвиг, который при знакомстве с историей,
случившейся на Голгофе, воскликнул, что никогда бы  не  позволил  совер-
шиться казни, окажись он на месте со своей дружиной, понял самое  сокро-
венное в этом учении. И зря крестивший его епископ поражался наивности и
некомпетентности дикаря! Христианство - это вызов, брошенный  миру,  это
попытка поднять людей до звездных сфер, до тайны человечности и свободы,
а когда оказалось, что рожденные ползать не могут летать, Иисус  швырнул
им в лицо свою страшную смерть, свои пытки, как пощечину.  Голгофа  была
не спасением, а наказанием мира, и никто не убедит меня  в  обратном.  Я
обратилась за разъяснениями к своему школьному "словеснику",  державшему
себя совсем Печориным и вовсе не похожему на советского учителя, и узна-
ла кое-какие детали о мире, куда меня закинул Рок. Узнала, что есть  Са-
миздат (одного факта запретности книги  мне  хватило  бы  для  решимости
свергнуть строй), прослушала в пересказе пару глав из "В  круге  первом"
... А главное, услышала, что я живу в такой страшной стране,  что,  если
бы на нее упала атомная бомба и убила нас всех, но уничтожила  и  строй,
это был бы желанный выход. Впрочем, меня уже не надо было подгонять, од-
нако с тайным обществом приходилось ждать  до  поступления  в  институт:
школьные ресурсы не давали мне никакой возможности устроить кузницу  ре-
волюционных кадров. Чтобы не терять времени, я стала писать вполне анти-
советские сочинения, на уроках обществоведения заниматься  антисоветской
агитацией и пропагандой, а в газете "Комсомольский  прожектор"  публико-
вать нечто уже совершенно листовочное. Мои сочинения благородно  скрывал
от недобрых глаз тот самый преподаватель словесности: несчастный общест-
вовед терпел все мои выходки, больше моего зная о том, куда я  попаду  с
такими настроениями и, главное, с такой откровенностью; по  доброте  ду-
шевной он даже не пенял мне на то, что я и его подставляю, устраивая  на
каждом уроке антисоветский митинг. К моей газете (выпуск ее был моей до-
лей работы в школьном комитете ВЛКСМ, ленивые и нелюбопытные  райкомовцы
до последнего звонка продолжали считать меня заправским активистом и ед-
ва не послали в Артек) сбегалась вся школа; через час приходил директор,
снимал ее и, затравленно озираясь, уносил к себе в кабинет. Он был поря-
дочным человеком и не побежал в КГБ, хотя и было с чем. Я думаю, что мои
бедные преподаватели мечтали только о том, чтобы меня не арестовали пря-
мо на уроке. Они отпустили меня с миром и с медалью  (отказ  от  "труда"
был оформлен "по состоянию здоровья"), но в ту пору я не оценила  их.  Я
не могла понять, почему они не ведут революционную борьбу,  и  с  порога
зачислила их в обыватели. (Я не любила людей, за  исключением  тех,  кто
шел в той цепочке под красным зимним солнцем Солженицына; но я научилась
любить Россию, когда поняла, что она несчастна.) Никаких проблем с иден-
тификацией Отечества у меня не было: я прекрасно понимала, что  Украина,
Крым, Средняя Азия, Прибалтика - заграница. Моя Россия была  страстотер-
пицей, она была бедная, заплаканная, серая,  грязная;  это  была  Россия
Есенина и народников, в ней цвела одна только картошка,  шли  дожди,  ее
срочно надо было спасать, и я, основательно проглотив Ключевского,  влю-
билась в нее по уши, как Дездемона - за муки, и понимала, что меня  неп-
ременно должны задушить из-за моей непомерной  любви,  когда  я  потеряю
платок. Школьный литератор пытался меня образумить, предметно  объясняя,
что мне пора спать на гвоздях и тренироваться есть баланду;  это  только
подлило масла в огонь. Я упорно рвалась на минное поле.
 
   "ДА СГИНЕТ ДЕНЬ..."
 
   Один чистый и пламенный фанатизм никогда и никого не доводил до  доб-
ра. На довел бы и меня, язычницу, еретичку и большевичку,  если  бы,  на
мое счастье, к моему неистовству не примешалась темная струя вины.  1968
год грянул как труба Страшного суда. Когда я увидела реакцию  окружающих
интеллигентов, только тогда я поняла, насколько растоптана  мая  страна.
Они радовались чужой свободе, взлету Чехословакии как  чему-то  для  них
навсегда недостижимому (с оттенком  чувства  "пусть  хоть  кто-то  пожи-
вет..."). В этой радости было столько  усталой  покорности  судьбе,  что
становилось жутко. С каким ужасом я читала все  "последние  предупрежде-
ния" Дубчеку! Вторжение было селекцией. Все вокруг  разделились  на  два
лагеря: одобряющих н негодующих. Первые становились навеки чужими,  вто-
рые были свои. Конечно, это было мое впечатление: не у всех на этом сло-
малась жизнь. Когда ухаживающий за мной  мальчик  с  телевидения  что-то
сказал мне насчет "консолидации нашего общества после  Чехословакии",  я
вырвала руку прямо на улице и ушла и никогда больше не отвечала  на  его
звонки. Мои планы из области теории становились насущными. Зло не  отно-
силось к области сталинских преданий, не упокоилось в  колымской  земле,
оно и сегодня терзало, ломало хребет, казнило и мучило тех, кто  дерзнул
быть свободными. "Так жить нельзя" - не  вообще  кому-то,  а  мне  лично
нельзя жить, потому что это мои танки, - этого хватило на то, чтобы  все
время, оставшееся до моего ареста (с небольшим год), я провела,  как  на
сковородке в аду, угрызаясь денно а нощно, проклиная себя. За каждый ку-
сок и каждый глоток, за каждый лишний день,  проведенный  не  в  тюрьме,
Прага преследовала меня, как наваждение. Я, видимо, совсем не годилась в
христианки, потому что не могла выносить чувство вины. Хотелось  содрать
его с себя вместе с жизнью, как хитон Деяниры. В августе, в 20-х числах,
меня не было в Москве, и на свою Сенатскую площадь я безнадежно  опозда-
ла: семерка диссидентов вышла на Красную площадь без меня. Впрочем, будь
я в Москве, они вряд ли меня бы позвали, и не потому, что не знали (хотя
и это тоже), но еще и потому, что мое революционное настроение не вызва-
ло бы одобрения не у Павла Литвинова, ни у Ларисы Богораз. Мы не  поняли
друг друга даже в восьмидесятые, не то что в шестидесятые. Я бы,  конеч-
но, увязалась, но с очень крутым лозунгом и, пожалуй, добавила  бы  70-ю
статью к их 1901,3. Мое стремление  делать  оргвыводы  (Карфаген  должен
быть разрушен) очень раздражало старшую диссидентскую генерацию.
   Но в 1968 году я ничего этого не знала и не уставала себя  проклинать
и за то, что кто-то пошел на это без меня (в своем самомнении я считала,
что со мной было бы легче). В гибели Яна Палаха я тоже винила лично  се-
бя. В августе 1968 года я стала  настоящим  врагом  государства,  армии,
флота, ВВС, партии, Варшавского блока. Я  ходила  по  улицам,  как  под-
польщик на оккупированной территории. Именно тогда я решила, что за  все
эти дела (про Будапешт я тоже успела узнать) есть только одна мера нака-
зания - разрушение государства. И сегодня, когда оно полуразрушено и ле-
жит в крови и пыли, когда гибель его  вместе  со  всем  народом  кажется
весьма вероятной, во мне нет ни жалости, ни раскаяния. Да сгинет день, в
который СССР родился! Пусть он станет нам всем братской могилой,  но  не
вернется с кладбища ночью, как вурдалак, чтобы сосать кровь у еще живых,
в СССР не бывших - или недолго пробывших и, как  Балтия,  имеющих  шансы
спастись.
   Грохот танков в Праге на год пробудил интеллигенцию: невозможно  было
спать, когда под гусеницами корчилась и стонала чужая окровавленная  во-
ля. Но круги по воде перестали расходиться довольно скоро: вечный  полюс
снова все заморозил, даже крик на губах. Про "Хартию-77" мы узнали слиш-
ком поздно, уже в восьмидесятых, да и оставалось до  нее  больше  восьми
лет. В это время я уже писала скверные стихи; Прага меня довела до того,
что я даже обокрала Цветаеву, заменив все, кроме размера и стиля. Мокнут
день и вечер,
   Лист газетный белый... Ненавидеть нечем:
   Все переболело. Вновь к привычной роли,
   В старые невзгоды, Двадцать лет неволи,
   Двести дней свободы. Хорошо еще, что в многочисленных бумагах,  кото-
рые я заполняла перед поступлением в ИНЯЗ им.  Мориса  Тореза,  не  было
вопроса: цель поступления.  А  то  пришлось  бы  указать:  революционная
борьба.
 
   МОИ УНИВЕРСИТЕТЫ
 
   Мне крупно повезло, с точки зрения любого совка,  желающего  выйти  в
люди; ИНЯЗ был элитарным вузом, который открывал дорогу к советской меч-
те (коммунистическая мечта на ее фоне была просто  праздником  духовнос-
ти): к работе за бугром, к возможности иметь "капусту", привозить  шмот-
ки, к престижному браку. В ИНЯЗ мог попасть простой смертный (в 1968 го-
ду еще мог), без всяких связей; просто брали  "наверх"  за  способности.
Вот в МИМО этот номер уже не проходил, туда "черная кость" и  "кухаркины
дети" попасть не могли. Воспитанная  на  бесклассовом  идеале  парижских
коммунаров, моих больших приятелей (несмотря на клятву сокрушить  комму-
низм) - и тогда, и теперь, я и не подозревала, что принадлежу к  "кухар-
киным детям". В ИНЯЗе выяснилось, что я вполне Золушка, только без  феи.
Мои родители принадлежали к скромной касте служилой интеллигенции, зара-
батывали гроши, и до моих 16 лет мы жили в полубараке на сваях, в  гнус-
ной коммуналке, в одной комнате втроем, при печке, но без ванны и  горя-
чей воды. Конечно, такие плебеи водились и в ИНЯЗе: группы 104, 105 были
своеобразным рабфаком, на котором заранее ставили крест,  которым  забу-
горная жизнь не светила; их набирали в качестве нагрузки (армия,  трудо-
вой стаж, рабочее происхождение), чтобы компетентные органы не  совались
в дела института и дали жить всем остальным. Но меня ведь взяли в  102-ю
спецгруппу, как многообещающего разночинца! Я была одета скромно до неп-
риличия, у меня не было ни мехов, ни драгоценностей, ни цветных  лаковых
сапог, ни брючного  костюма.  Все  вокруг  меня  окончили  спецшколу,  у
большинства были машины, дачи,  огромные  номенклатурные  квартиры.  Это
ретроспективный взгляд: тогда меня все это не интересовало и не унижало.
Чистая наука была соблазном гораздо более сильным, чем советская мечта.
   Французский факультет помещался в здании бывшего ИФЛИ и помнил  Павла
Когана в Михаила Кульчицкого.
   Преподаватели были не советского, а сорбоннского разбора. Ида Аронов-
на Лифшиц со своим латинским языком умела увести в Древний Рим,  а  про-
фессор Ярхо - в Элладу; Ирина Георгиевна Торсуева  заставляла  "балдеть"
от лингвистики, а Наталья Тихомирова купала нас  в  парижской  атмосфере
своего неповторимого учебника. Советская обязаловка ютилась по  углам  и
на глаза не лезла, атмосфера института была почти западной, в нем препо-
давали и живые французы, а большинство преподавателей успели  пожить  во
Франции. Потом уже я узнала, что меня с первого курса пытались  поделить
три кафедры: аспирантов, больше склонных копаться в фолиантах,  чем  ис-
кать фортуны переводчика, отбирала заранее. Это было соблазном,  и  соб-
лазн приходилось  преодолевать.  Чистого  знания,  возможности  получить
блестящее образование мне было не положено; я не вправе была  жить.  Еще
на первом курсе я прослыла погибшим, конченым  человеком:  ниспровергала
все сущее не только в кулуарах, но и в аудиториях, где это мог  зафикси-
ровать целый поток. На лекциях по истории КПСС я садилась за первый стол
и демонстративно листала что-то постороннее,  а  на  негодующие  реплики
преподавателя, читавшего свой курс по пожелтевшим  конспектам  30-летней
давности, отвечала вслух, что делаю  это  в  знак  протеста  против  на-
сильственного изучения истории преступной организации, погубившей  стра-
ну. За семинары студенты готовы были меня на руках носить: никого не ус-
певали спрашивать, все время уходило на мои дискуссии с Яковом  Израиле-
вичем Стеркиным, причем я выступала то на троцкистской, то на  бухаринс-
кой, то на буржуазной платформе. В конце концов я довела бедного  препо-
давателя до публичной отповеди на тему о том, что он  не  может  мне  на
своих занятиях предоставлять трибуну для  антисоветской  пропаганды.  На
студенческой конференции он же заявил, что не следует считать  1937  год
мрачной эпохой: он-де помнит, что это было очень веселое и  жизнерадост-
ное время. Впрочем, это даже остальные преподаватели сочли за  глупость.
Факультетскую газету, куда меня вначале взяли, я сразу же сделала вполне
идеологически диверсионной. Впрочем, старшие тертые  студенты,  особенно
Ирочка с IV курса из комитета ВЛКСМ, поняли, чем  это  пахнет,  и  после
первого же номера вытурили меня из газеты, "желая мне добра" (и себе то-
же!). На конференции по чехословацкому вопросу и на ленинском  зачете  я
вытворяла Бог знает что. Однако очень прилежно изучала военное дело (бу-
дущее вооруженное восстание!) и военный перевод, а также  знакомилась  с
армиями потенциальных противников, куда попали США,  Франция,  Англия  и
ФРГ. Меня очень любили, видя такое усердие, полковники с военной  кафед-
ры, ложно его истолковывали и предлагали перевестись в Институт  военных
переводчиков, прозрачно намекая на столь желанную когда-то карьеру шпио-
на. Но было уже поздно, я хотела работать не на это государство, а  про-
тив него, только не в рядах ЦРУ. Я тогда считала что  наша  революция  -
наше личное дело. Когда я перешла на второй курс (и последний для меня в
ИНЯЗе), девочка Ирочка из комитета ВЛКСМ вышла замуж за француза. Ей  бы
подождать до диплома, и тогда она спокойно могла бы  пользоваться  своим
трофеем. Но она поспешила, и факультетское комсомольское собрание должно
было исключить ее из комсомола; из института исключали в этом случае че-
рез неделю. Декан заготовила речь; приехали представители  институтского
комитета и райкома. Ирочка топила меня, как могла (история с  газетой  и
моей подрывной деятельностью получила огласку), но здесь у меня не  было
ни сомнений, ни колебаний: надо было защищать. Ирочкины подруги со стар-
ших курсов, тоже присматривавшие себе мужа из-за кордона, молчали в тря-
почку. Младшие отбывали "мероприятие". Ирочка рыдала и ссылалась на  то,
что ее муж - коммунист и работает на нашу пропаганду. Аутодафе шло своим
чередом. Все знали мои с Ирочкой отношения и мой добродетельный  больше-
визм (то есть отношение к жизни за рубежом, к замужеству и  к  импортным
шмоткам), и никто от меня не ждал подвоха, поэтому  слово  мне  дали.  Я
произнесла пламенную речь минут на тридцать, не оставив камня  на  камне
от уготованного Ирочке костра. Что-то было там и о приоритете прав  лич-
ности перед интересами государства, и о том, что есть  вещи,  в  которые
государство не смеет лезть. После этого  все  заготовленные  выступления
провалились: никто ничего не сказал; видимо, стыд все-таки  что-то  зна-
чит. Декан сидела красная как рак. Комитетчики тоже не выступили. Собра-
ние закрыли без оргвыводов. Ирочка плакала и благодарила, выпускники жа-
ли руку и восхищались, и я почему-то сразу поняла, что так будет всегда:
одобрение шепотом и восхищение на ухо.
   Вскоре газеты сообщили о выстреле Ильина. Информации  дали  мало,  но
было ясно, что стрелять он хотел не в космонавтов, а в Брежнева. Я горя-
чо и публично одобряла его намерения; солидаризировалась, так сказать. К
этому времени мои антисоветские стихи приумножились; таланта  в  них  не
прибавилось, но как листовки они смотрелись. Набирая свое тайное общест-
во, я всем встречным и поперечным их давала читать. В ИНЯЗе  работали  и
учились редкие люди: опять никто не донес! Я винила себя и  в  том,  что
вовремя не нашла Ильина и не пошла с ним вместе на расстрел.  (Я  же  не
знала тогда ничего про психиатрические тюрьмы.) Стихотворение, посвящен-
ное Ильину, распространялось по Москве достаточно широко в списках.  Его
посвящение было не меньшим вызовом, чем сам текст.
 
   СВОБОДА
 
   Юноше (В.Ильину), стрелявшему в Брежнева, посвящается
 
Свобода плакать в молиться, 
Высмеивать и отрицать, 
Свобода жаждою томиться, 
Свобода жажду утолять. 
 
Свобода радости и горя, 
Свобода сжечь все корабли, 
Свобода удалиться в море, 
Отказываясь от земли. 
 
Свобода ниспровергнуть стены, 
Свобода возвести их вновь, 
Свобода крови, жгущей вены, 
На ненависть и на любовь. 
 
Свобода истерзаться ложью, 
Свобода растоптать кумир - 
По тягостному бездорожью 
Побег в неосвещенный мир. 
 
Свобода презирать и драться, 
Свобода действовать и мстить, 
Рукою дерзкой святотатца 
Писать: не верить, не кадить. 
 
Свобода в исступленье боя 
Традиций разорвать кольцо 
И выстрелить с глухой тоскою 
В самодовольное лицо. 
 
Свобода бросить на допросах 
Тем, чье творенье - произвол, 
В лицо, как склянку купороса, 
Всю ненависть свою и боль. 
 
Свобода в мятеже высоком 
Под воплей обозленных гром 
Уйти, как прожил, - одиноким 
Еретиком в гордецом. 
 
Свобода у стены тюремной, 
Повязкой не закрыв лица, 
Принять рассвета откровенье 
В могучей музыке конца. 
1969 г. 
 
По этому поводу у Юлия Даниэля есть отличные стихи: 
 
"Хана, дружок мой. Я приехал. 
   Пускай войдут и заберут".
 
   Я ВЫРЫВАЮ ТОМАГАВК ВОИНЫ
 
   К 19б8 году КГБ уже позволял себе роскошь не карать за  мыслепреступ-
ления. Оруэлловская классическая ситуация была сильно разбавлена приват-
ной леностью и попустительством. Саблезубая большевистская кисанька нае-
лась, и больше в нее не лезло. Вы могли тихо ненавидеть систему, и ниче-
го. Суть этой тихой и "гуманной" эпохи "застоя" лучше всего выразил про-
курор на процессе Сергея Ковалева где-то в семидесятых: "Нам все  равно,
какие у человека мысли. Главное - это то,  чтобы  он  не  высказывал  их
вслух". Поэтому не пришли и не забрали. Для  ареста  надо  было  подсуе-
титься.
   В ИНЯЗе вербовать желающих войти в подпольную организацию было  слож-
но: старшекурсники еще помнили историю Саши Б., выпускника  с  отделения
математической лингвистики, который к августе 1968 года написал  обраще-
ние-извинение за подлость советского правительства, адресованное  чехос-
ловацкой общественности, и оставил его, не успев еще передать, в портфе-
ле (кейсов тогда не было) во время практики в  "Интуристе".  Девочка-со-
курсница полезла туда за яблоком, увидела обращение  и...  передала  его
ближайшему дежурному гэбисту. Сашу не арестовали. Дело передали в комсо-
мольскую организацию. Его курс (все его приятели), разделявший в  основ-
ном его взгляды, проголосовал за исключение из комсомола и  рекомендацию
ректорату отчислить из института (за два месяца  до  диплома).  Разбира-
тельство происходило не в нашем здании, а в помещении  переводческого  и
английского факультетов на Метростроевской. Увидев  единодушно  поднятые
руки, Саша закричал, что он не может больше жить,  выбежал  на  Крымск