. Мальчик попал в Ленинградскую СПБ и выжил, а Шурочку  в
Казани уничтожали инсулиновым шоком. Доведя до слабоумия, выпустили. Это
случилось за полгода до меня. Инсулин ей назначил сам Лунц. Я  не  знаю,
сколько процентов психиатров приняли участие в этих  гитлеровских  штуч-
ках, но даже если это 50 процентов, все равно они подлежат лишению  дип-
лома. После этого им людей доверять нельзя. У Лизы Морохиной стаж борьбы
был еще больше. Ее отец был расстрелян в 1937 году. Еще в 16 лет она по-
дожгла сельсовет. Попала на три года в  лагерь,  окончила  школу.  Стала
распространять антикоммунистические листовки. В Казани ее пытали  элект-
рошоком, снизили интеллект, лишили возможности учиться. Сохраняется  ду-
ша, но гаснет ум. Это самое страшное. Ее продержали два года и  выпусти-
ли. Родиной Лизы был тот же Сыктывкар. Политзэки из провинции, неизвест-
ные Западу и Москве, за которых некому  было  заступиться,  подвергались
самым страшным пыткам и были обречены на стирание личности. Сейчас, ког-
да я пишу эти строки, в глухих углах страны в ПБ и СПБ  досиживают  свои
двадцатилетние сроки несчастные узники, давно  сведенные  с  ума,  вроде
Игоря Антипова. За одну забастовку или демонстрацию в Благовещенской СПБ
сидели по 20 лет. Здесь в Казани есть памятник произволу "застоя" и рав-
нодушию перестройки - учительница Ольга Н. Она  еще  помнит  кое-что  из
французского языка. Сидит она с 1962 года. У нее чистенькое платьице, но
ее сослали в нижний страшный коридор.
   Она наполовину лишилась рассудка, поет длинные баллады о  "палачах  в
белых халатах", всюду ищет агентов НКВД. И сюда привезут  маленькую  ху-
денькую Наталью Горбаневскую, которой Анна Ахматова оставила лиру.  "Во-
робышек" - называли ее друзья. В ней 1 м 50 см, а  килограммов  и  вовсе
нет. Ей было 34 года, мне - 20 лет. Ее стихи казались мне гениальными (и
сейчас кажутся). На воле остались двое ее детей, Осик (грудной)  и  Ясик
(9 лет). Она тоже будет обещать впредь заботиться только о детях, но  ей
не поверят и начнут пытать галоперидолом. Наташа много рассказывала  мне
о диссидентах, и я сначала была в восторге, но потом услышала ее  мнение
о моих листовках: "Это глупость. Незачем обращаться к народу. Он не пой-
мет, а власти рассвирепеют и начнут репрессии. Пострадают и  все  дисси-
денты". Становилось ясно, что товарищей по борьбе мне не найти и в среде
Наташиных друзей.
   Слава Богу, за Наташу было кому заступиться. Через 4 месяца ее увезли
обратно в Москву: скандал по поводу ее участи был хороший, громкий, меж-
дународный. Хотя бы одного поэта спасли, против всех российских обычаев.
Наташа вскоре уехала, но ее я не виню. Сидевший в СПБ неподсуден.  После
этого ужаса и позора человек не может оставаться в подвергнувшей его та-
кому стране. Он имеет право уехать туда, где его хотя бы не  будут  счи-
тать сумасшедшим. Были в Казани  и  чистенькие  старушки-баптистки.  Они
проповедовали Слово Божье по деревням. В СПБ они сидели  пожизненно,  но
не роптали. Уж не знаю, о каком способе мгновенной смерти пишет  Буковс-
кий, но я его не знала, и никто даже впоследствии мне не смог  его  наз-
вать. Мне ни разу не посчастливилось найти на прогулке кусок стекла. По-
кончить с собой в Казани так же невозможно, как и в Лефортове. О свободе
в Казани не мечтают: будущего нет. В него перестаешь  верить  через  3-4
месяца. Перестаешь даже надеяться и мечтать. Ничего нет и не будет, кро-
ме этого острова, этой Преисподней. Как там у Булгакова? "И обвиснешь на
цепях, и ноги погрузишь в костер... И так будет всегда... Слово "всегда"
понимаешь ли?" Мечтаешь попасть в Лефортово хотя бы на месяц, вдруг  КГБ
понадобится опять тщетно задать какой-нибудь вопрос. Но это тоже  несбы-
точно: я одиночка, группы нет, невменяемого даже гипотетически не  могут
привлечь как свидетеля. И зачем возить взадвперед того, кто не дает  ни-
каких показаний?
   Весь год, ложась спать, я мечтала об одном: чтобы утром не проснуться
(инфаркт, инсульт, тромб). Человек, который после этой вечерней  молитвы
целый год неизменно просыпался в казанской камере, не должен,  не  может
дальше жить. Это нехорошо и для него, и для человечества.
   Какими же средствами располагают современные о'брайены? Да  теми  же,
что были у оруэлловского, плюс химические препараты,  уничтожающие  лич-
ность, чего, согласитесь, у О'Брайена не было. Итак,  казанский  арсенал
"средств устрашения".
 
   I. То, что было в у О'Брайена (по нарастающей)
 
   1. Избиение (уголовников охрана может забить сапогами  до  смерти,  я
такие случаи помню; политических - нет, их надо сломать, но  представить
живыми).
   2. Привязывание жесткое (до онемения  конечностей,  до  пролежней;  в
особенных случаях привязывают так, чтобы веревки  впивались  в  тело  до
крови. В таком состоянии могут продержать неделю).
   3. Сульфазин, или "сера"  (везде  был  запрещен,  кроме  СССР).  Одна
инъекция, или сразу две - в разные точки, или даже четыре (в руку,  ногу
и под лопатки). Дикая боль в течение 2-3 дней, рука или нога просто  от-
нимаются, жар до 40 , жажда (и еще могут воды не дать).  Проводится  как
"лечение" от алкоголизма или наркомании.  4.  Бормашина.  Привязывают  к
креслу и сверлят здоровый зуб, пока сверло не вонзается в челюсть  Потом
зуб пломбируют, чтобы не оставалось следов Любят удалять неубитый  нерв.
Все это делается профессиональным дантистом  в  зубоврачебном  кабинете.
"Санация полости рта". СПБ не имеют надзорной инстанции - жалобы не  пе-
решлют, а если переслать тайно - их все равно не примут ни в  прокурату-
ре, ни в Верховном суде. Узник СПБ бесправен даже больше, чем зэк. С ним
можно сделать все. Насколько мне удалось узнать,  бормашина  применяется
редко и только в Казани (испробовано лично).  5.  Газообразный  кислород
подкожно. Вводят его толстой иглой под кожу ноги или под лопатку. Ощуще-
ние такое, как будто сдирают кожу (газ отделяет ее от  мышечной  ткани).
Возникает огромная опухоль, боль ослабевает в течение  2-3  дней.  Потом
опухоль рассасывается, и начинают  сызнова.  Применяют  как  лечение  от
"депрессии". Сейчас применяется к  наркоманам  как  средство  устрашения
(чтобы боялись попасть в клинику). Вводят кислород 2-3 минуты, больше не
выдерживают обе стороны (палачи глохнут от криков, жертва падает в обмо-
рок). Политзаключенным вводят кислород по 10-15 минут. (Испробовано лич-
но, 10 сеансов.)
 
   II. То, чего у О'Брайена не было
 
   1. Аминазин (очень болезненные инъекции, при этом вызывают цирроз пе-
чени, непреодолимое желание заснуть - а спать не дают - и  губят  память
вплоть до амнезии).
   2. Галоперидол (аналоги трифтазин и стелазин, но они слабее). Создают
дикое внутреннее напряжение, вызывают депрессию (черное излучение  Стру-
гацких), человек не может заснуть, но постоянно хочет спать, не может ни
сидеть, ни лежать, ни ходить, ни писать (судороги рук изменяют почерк до
неузнаваемости, не дают вывести букву), ни  читать,  ни  думать.  Неделя
ударных доз - и нейролептический шок. Несколько месяцев - и потеря  рас-
судка гарантирована.
   3. Инсулиновый шок с потерей сознания (уничтожает целые участки  моз-
га, снижает интеллект, память тоже пропадает).  4.  Электрошок.  Убивает
сразу двух зайцев: во-первых, это пытка током, а во-вторых,  разрушается
непоправимо мозг. Одного пребывания в этих стенах - без книг, без  науч-
ных занятий (библиотеки фактически  нет),  без  нормальных  собеседников
(политические сидят в разных камерах) - хватило бы на скорую потерю рас-
судка. Я провела там год и была уже на пределе: еще бы полгода - и  все.
Могу только позавидовать стойкости Владимира Гершуни, который в два при-
ема провел в таких застенках по 3-5 лет. Моих запасов прочности  хватило
бы на лагерь. Но на это я не была рассчитана (в этом как  раз  эффектив-
ность комнаты 101). Я знаю, что многие переносили  это  легче,  но  ведь
комнату 101 каждому подбирают индивидуально.  Боюсь,  что  меня  подвела
здесь гордыня эгоиста-интеллигента (разум превыше всего! Моя личность не
может быть принесена в жертву). Готовность к смерти и повышенная адапта-
ция к любой физической боли не сочетались у меня с готовностью к  отказу
от разума при жизни. Тем более что знакомство с Наташей Горбаневской по-
казало, что диссиденты считают необязательным сопротивление в таких  ус-
ловиях. Здешние отречения нельзя использовать для газет и TV: сумасшест-
вие не дает должного назидания; чего стоит раскаяние  сумасшедшего?  По-
том, в 1978 году, я убедилась, что попытка держаться достойно в психиат-
рических застенках рассматривается диссидентами (да и инквизиторами  то-
же) как величайшая глупость чуть ли не на уровне инкриминируемого  забо-
левания.
   Я не пытаюсь оправдаться. В свете моих личных вкусов и убеждений  оп-
равданий отречению нет - даже в СПБ. Со второй попытки,  уже  зная,  что
меня ждет, я смогу взять эту высоту. Но в 20 лет я сбила  планку.  Инте-
ресно, что казанские врачи не требовали даже признания болезни. Они вели
беседы, как в институте  марксизмаленинизма,  требуя  от  патентованного
умалишенного признания ошибочности его теоретических воззрений,  как  на
партийных чистках 20х годов (разоружиться перед партией).  Однако  раск-
рыть обман в моем случае не представлялось затруднительным, да  я  и  не
очень старалась, даже хуже Галилея, в силу юношеского легкомыслия.  Одни
наши беседы с Ниной Ж. и Наташей Горбаневской на прогулках чего  стоили!
А письма домой?
   А моя манера с утра до вечера заниматься по навезенным книгам в учеб-
никам французским (там я его  доучила),  латынью,  греческим  (научилась
неплохо переводить), лингвистикой, английским; переводить Камю, Овидия и
читать Томаса Манна! Получала я полтаблетки галоперидола на ночь, да еще
с большим количеством корректора. Может быть, я понравилась врачам? Ведь
они же, эти же нелюди, стерли в порошок и Лизу и Шуру, хотя те тоже  за-
веряли их в своем "исправлении". Может быть, КГБ желал сохранить на  бу-
дущее антисоветчика с  организаторской  жилкой  и  стремлением  свергать
строй - для оправдания существования V  отдела?  Может  быть,  казанских
провинциальных инквизиторов впечатляли мои богатые  московские  передачи
(рябчиков не было, но ананасы попадались, торты, икра, шоколадные  набо-
ры) и импозантные родители (сравнительно с  другими  визитерами)?  Может
быть, сыграли роль московские гостинцы, мясо, масло, щедро ими  привози-
мые (этого в Казани в начале 70-х уже не было)?
   Не могли же они меня просто пожалеть... Других же (кроме Натальи Гор-
баневской - отчасти) не жалели... Но самой криминальной была моя  манера
делить роскошные передачи и посылки на всех политических заключенных от-
деления. Там это совсем не было принято, Нина Ж. даже вначале  отказыва-
лась брать. Я вносила в Казань этику политических! Все остальное  вранье
летело к чертям. В раскаяние после этого  поверить  было  невозможно.  А
дальше начинается крупное везение. Были применены не химические, а физи-
ческие пытки. Это просто милость судьбы: два сеанса с бормашиной  и  де-
сять сеансов с кислородом подкожно.
   Не знаю почему, но у меня сложилось впечатление, что пытки без нейро-
лептиков в Казани - это блат. Здесь легко отбиться: надо уметь молча те-
рять сознание, желательно с улыбкой (конечно, с бормашиной это не прохо-
дит, здесь улыбка не получается - с открытым-то ртом! Но можно  хотя  бы
не кричать и не стонать, а кислород улыбаться не мешает). Такое  поведе-
ние ошеломляет, и на тебя рано или поздно махнут рукой.  Я  даже  думаю,
что поседела я в 20 лет не из-за этого, а из-за отречения и обстановки.
   Делается все это без ненависти к объекту воздействия: просто  нудная,
советская работа. Отпуская вентиль на баллоне  с  кислородом,  обсуждают
вопрос о том, кому дадут следующее звание и прибавку к  жалованью  и  за
что, где достать карпов и т.д.
   Непосредственные исполнители - рядовые палачи -  не  любят  криков  и
проклятий, это осложняет работу и не дает обсуждать свои  дела.  Поэтому
ко мне они питали самые теплые чувства. К тому же простых людей ученость
интригует. Даже главврач-полковник любил поговорить со мной о  Таците  и
Гиппократе. Я в рубашке родилась: передачи делить я продолжала, а  пытки
они прекратили. Видимо, сработал  советский  стереотип:  для  статистики
применено достаточно, а там чего надрываться-то? Пусть у ГБ  голова  бо-
лит. Без совка в "Совке" совсем можно было бы пропасть. Из передач  дос-
тавалось мне совсем немного, казанскую еду я не употребляла. Скоро я во-
обще уже не могла есть: не осталось желудочного сока. Дикие приступы бо-
ли отбивали охоту что-то пробовать. Моим кураторам тоже было  ясно,  что
конец не за горами. Может быть, при  международной  огласке  (Юлий  Ким,
много сделавший для моего спасения Владимир  Буковский),  при  том,  что
французы - преподаватели ИНЯЗа подняли шум там у себя, при передачах  по
"Свободе" каждую неделю моя смерть в казанских стенах в 21 год  не  была
рентабельной? Диссиденты, безусловно, меня спасли, хотя я и не принадле-
жала к их корпорации. Может быть, они и не могли спасать всех, всеми За-
пад не интересовался? Даже наверное так. Мои нестандартные листовки (это
не был типичный уровень постижения ситуации 60-х годов) попали в  первые
"Хроники текущих событий". Та же Наташа Горбаневская их  и  делала.  Мою
фотографию я потом нашла в диссидентской квартире Иры Каплун за  стеклом
книжного шкафа... Диссиденты были единственными людьми, кто  с  1959  до
1986 года чтото делал для страны. Мало что хорошего вышло? Это не их ви-
на, а страны. У меня вышло не больше...
   Комиссия, приезжающая в СПБ два раза в год, для политических не имеет
значения. Без санкции КГБ не "выписывают". Но если и выписывают, то  ра-
дости, как говорится, мало. Освобождение здесь  ни  при  чем.  Снимается
принудительное лечение (судом) в СПБ, меняется на такое же в ПБ по месту
жительства (для московских диссидентов - на Столбовой). Тем  же  этапом,
под тем же конвоем везут в тюрьму по месту жительства, а там - в ПБ, где
могут продержать до полугода (что и проделали с Олей  Иоффе,  да  еще  и
продолжали пытать). Тогда, опять-таки с санкции КГБ, суд снимает  прину-
дительное лечение. То, что от вас осталось, может  идти  домой.  Местные
живодеры подчас более свирепы, чем лощеные палачи из СПБ;  у  последних,
как правило, выше уровень развития, они и помиловать могут. На  мою  ко-
миссию приехал лично Лунц - посмотреть на результаты. Я думаю, мой впол-
не дистрофический внешний вид его удовлетворил, а может быть, и  испугал
(учитывая международную огласку). Я была похожа на тень из Аида,  ходила
уже с трудом. Впечатляли и полуседые волосы (в 21 год). Поэтому Лунц до-
вольно скоро отпустил меня с миром, задав только два  вопроса:  "Измени-
лись ли ваши убеждения?" и "Изменились ли они сами по  себе  или  в  ре-
зультате лечения?". Ненавидя себя и понимая, что простить себе это я  не
смогу никогда, я ответила на первый вопрос "да" и на  второй  -  "в  ре-
зультате лечения". Умиротворенный Лунц благожелательно сказал: "Вы долж-
ны из всего случившегося сделать для себя выводы", - сообщая  тем  самым
решение комиссии и разоблачая всю эту муру с шизофренией:  какие  выводы
может сделать для себя псих? Он же за себя не отвечает! Я глубоко  убеж-
дена, что из СПБ своего противника нельзя выпускать живым:  он  делается
вервольфом, и его никакая пуля, кроме серебряной, не возьмет. Он обречен
на мщение обществу, и он не успокоится, пока не разрушит то государство,
которое пропустило его через эту мясорубку. Я не хотела жить. Я не хоте-
ла свободы. Как бороться, имея в перспективе Казань?  Как  не  бороться,
зная, что ЭТО существует? Я не мечтала даже дойти до реки  и  утопиться:
смерть не смыла бы мой позор, поражение не стало бы  победой.  Я  должна
была сразиться с ними на их поле - и их же оружием. Я должна была  выиг-
рать именно в этой игре. Но пока я просто умирала, и  физически,  и  мо-
рально. Решения суда обычно ждут 2-3 месяца. Потом ждут этап.  Из  этапа
запомнился жуткий холод. В Бутырской тюрьме я пробыла одну ночь и оказа-
лась в санаторном  отделении  привилегированной  Соловьевской  больницы.
Здесь моя мать, не последний человек в медицинском мире, могла  мне  по-
мочь. Столбовая меня миновала. Вывез советский блат. Видимо, КГБ предпо-
читал, чтобы я умерла дома, а Столбовая была верная смерть в моем состо-
янии. Поэтому московским психиатрам, не участвовавшим в  психиатрическом
терроре, предоставили меня спасать, как им вздумается. Мне еще  раз  по-
везло. Те, кому не повезло, уже ничего не скажут и не напишут. Если бы я
прошла полный, полнометражный конвейер карательной медицины, меня бы  не
было. Я бы не сохранила рассудок. Соловьевские врачи все  понимали.  Они
делали вид, что не знают о том, что меня поместил к ним суд, дабы  сана-
торные пациенты ни о чем не догадались. Лечить они пытались мое физичес-
кое состояние и даже предложили  инсулин  в  терапевтических  дозах.  Со
мной, конечно, случилась истерика. Послушав про инсулиновый шок и другие
прелести СПБ, они уже не предлагали ничего. Был один бестактный  профес-
сор, который все стремился показывать меня студентам,  но  здесь  я  уже
могла огрызаться и доказывать, что здорова как  стеклышко.  Соловьевские
врачи пытались даже снять диагноз, но это зависело  от  КГБ,  и  никакие
академики здесь помочь не могли.
   Человек, прошедший через СПБ и ПБ, никогда не будет  прежним.  Он  не
сможет создать семью, иметь детей. Он никогда  не  будет  посещать  даже
обычные ПБ, носить туда гостинцы и входить в комиссии, курирующие соблю-
дение прав человека в этих "богоугодных" заведениях: душевнобольные нав-
сегда останутся для него орудием пытки, и он не  сможет  увидеть  в  них
страдающих людей. Он до конца своих дней будет бледнеть, видя  машину  с
красным крестом, и не будет сближаться с психиатрами. Он никогда не  об-
ратится к невропатологу и не примет даже  таблетку  снотворного.  Он  не
сможет смотреть фильмы типа "Френсис" или "Полета над гнездом  кукушки".
То, что с ним сделали, непоправимо. Он или возненавидит  людей,  или  не
сможет никогда причинять им зло - даже последним подонкам. (Слава  Богу,
со мной произошло именно последнее. Отсюда, наверное, пункт  о  всеобщей
амнистии в программе ДС.) И держать его будут на коротком поводке.  Есть
такая штука - психоневрологический  диспансер.  Политический  после  СПБ
обязан посещать его каждый месяц. Возьмется за  прежнее  -  без  суда  и
следствия попадет в ПБ (достаточно одного звонка из КГБ), а там и в СПБ.
"Тот, кто нарушит Закон, возвращается в Дом Страдания". Все по Уэллсу.
   Я не ходила в диспансер. Доктор Житловская все поняла и автоматически
записывала, годы подряд, меня не видя, в журнал про мое "хорошее состоя-
ние", обманывая свое начальство и  КГБ.  Если  50  процентов  психиатров
участвовали в пытках, то 50 процентов сочувствующих спасали от  50  про-
центов первых и ГБ. Без них ни один диссидент, бращенный в комнату  101,
не выжил бы. В Империи зла тихой сапой саботировало  и  подрывало  устои
Добро. Система не работала безупречно, винтики иногда  отказывались  вы-
полнять команды даже в карательных структурах. России не дано было стать
тысячелетним рейхом, в  действительности  она  слишком  противоречива  и
слишком сложна для идеальной деспотии. Эмоции, первый порыв (самый  бла-
городный), милосердие и самоедство, проявляющиеся в перманентном  дисси-
дентстве, опрокинут в очередной раз все  планы  национал-патриотов,  все
чаяния государственников. Третий Рим интересен тем, что постоянно разру-
шает сам себя силой рефлексии, без всяких варваров. Но вернемся  к  моим
останкам.
   Оказавшись дома, я должна была умереть: пища не усваивалась совершен-
но, не было желудочной флоры. Но достали югославские ферменты, и я выжи-
ла. Еще раз повезло!
 
   "ПУСТЬ МЕРТВЫЕ ХОРОНЯТ СВОИХ МЕРТВЕЦОВ"
 
   Мало того, что из