Новодворская В.И.
   ПО ТУ СТОРОНУ ОТЧАЯНИЯ
   М.: Изд-во "Новости", 1993. (Серия "Время. События. Люди")
 
 
   Валерия Новодворская
 
   По ту сторону отчаяния
 
   СЕРЕЖЕ МОРОЗОВУ ПОСВЯЩАЮ
 
   Этой книги без него просто бы не было. Диссиденты  четырех  последних
десятилетий привыкли к тому, что книгу труднее опубликовать,  чем  напи-
сать; что нести что бы то ни было в советские издательства бесполезно  и
что писать "в стол" в расчете на "Ардисы" и <Посевы" могут только  гении
типа Солженицына и Войновича; что если шедевры Аксенова и Владимова име-
ют шансы печататься на Западе и вернуться обратно к себе  в  компактном,
удобном для распространения виде, то все остальные свободомыслящие  люди
могли писать "товары массового потребления": листовки,  письма  протеста
или памфлеты и недлинные статьи для самиздатовской  прессы.  Поэтому  ни
одной строчки из этой книги не было бы написано, если бы передо мной  не
появился Сережа и не уверил меня, что "Новости" - издательство настолько
независимое, что вполне готово такую книжку выпустить. Сережа  показался
мне типичным шестидесятником но не XX века, а XIX, что-то из времен  сы-
тинских, пушкинских, щедринских журналов и изданий. Я думаю, что он  су-
мел бы и Гоголя убедить не жечь рукопись "Мертвых душ", а  отдать  Изда-
тельству "Новости". Сережа был типичным  просветителем:  он  не  пытался
дать автору поменьше и выгодно заполучить рукопись для издательства; он,
видимо, понимал, что авторы-диссиденты привыкли к оплате годами заключе-
ния, а не рублями и совершенно не умеют торговаться, и  старался  сунуть
процент побольше и условия повыгодней, и не стал смеяться, когда я перед
ним извинилась за то, что вообще беру за это деньги.
   Сережа волновался, что я не вернусь из Грузии:  я  сказала,  что  нет
смысла начинать книгу до возвращения, потому что если там  убьют,  то  и
окончить не успеешь.
   Сережи не ездил в Грузию. Но я вернулась, а он нет. Он не вернулся из
обычной больницы, потому что в бывшем СССР убивают не только на войне  и
не только тех, кто участвует в схватке. Советская система  создала  уро-
вень медицины, при котором можно умереть просто потому, что на  три  дня
позже, чем положено, начнут вводить гамма-глобулин. Система убила его не
целенаправленно, а по недосмотру, походя, потому что  Сережа  со  своими
английским и французским и со своими идеалами был ей  просто  не  нужен.
Интеллигенты всегда гибнут первыми: они не умеют лезть без очереди и бо-
роться за свое существование.
   Мне кажется, что Сережа хотел выхода этой книги не ради  коммерческой
выгоды, а ради той же цели, для которой были  все  "Грани",  "Посевы"  и
"ИМКА-пресс". Сереже было 35 лет. Он хотел, чтобы  эта  книга  вышла.  И
пусть она выйдет ради него и таких, как он.
 
   ВАЛЕРИЯ НОВОДВОРСКАЯ
 
   1. ВОЙНА
 
   ИСПОВЕДЬ НА НЕЗАДАННУЮ ТЕМУ
 
   Было ясно, что эту книгу писать нельзя. Нельзя писать мемуары о  "ре-
волюционной деятельности", если они будут напечатаны не в Швейцарии,  не
в "Ардисе", не в "ИМКА-пресс", не в "Посеве", а в  Издательстве  "Новос-
ти", на твоей собственной злополучной Родине - до  всякой  революции;  и
если расплачиваться с тобой будут не сроком, а  "деревянными",  порядком
уцененными, но еще годящимися к употреблению! Мне всегда  казалось,  что
должно быть "или-или". Или они - или мы. Или свобода - или рабство.  Или
коммунисты - или антикоммунисты. Или КГБ -  или  возможность  напечатать
такую книжку. Или партаппаратчики у власти - или мы на  свободе.  Так  и
было в нормальные доперестроечные времена. Нельзя писать такие  книги  в
растленное время "и - и". Нельзя писать, нельзя выступать, может быть, и
говорить-то нельзя. Но когда на улицах у меня стали просить автографы, а
средства массовой информации начали предоставлять  прямой  эфир  (только
что уехала одна группа, которая сняла даже моего кота! Вот это будет пе-
редача: "Девушка с персиками", "Девочка на шаре", "Купчиха за чаем" -  и
"Революционерка с котом"!), я поняла, что что-то нужно делать. А когда в
метро стали подходить немногие оставшиеся (уцелевшие!) в стране  хорошие
люди и благодарить, я даже поняла, что  именно  надо  делать:  надо  или
стреляться, или каяться. В чем каяться? В бесполезно и недостойно прожи-
той жизни. А если это так не по моей вине, то это опять-таки  мои  труд-
ности. Я не хочу ничему научить других. Я уже поняла, что каждый умирает
в одиночку и что наглядность, вопреки Яну Амосу Каменскому,  не  золотое
правило дидактики. Мир необучаем. "Наши письма не нужны  природе",  даже
если они написаны кровью.
   Я ничего не хочу уяснить для себя - я себе уже все доказала. Я не хо-
чу отрекаться от своих установок. И пусть они не  соответствуют  мировым
отношениям: тем хуже для мировых отношений. Но я  не  хочу  быть  героем
этого времени.
   Не хочу играть отведенную мне роль. Даже отрицательным героем быть не
хочу! Когда я слышу слова восхищения, мне хочется  куда-нибудь  убежать,
провалиться сквозь Оливиновый пояс. Покаяние - это тоже бегство. Бегство
от своего и чужого вранья. Не лжи, благородной книжной лжи, а низменного
советского вранья. Я не верю в святую Церковь и не признаю ее, как любой
другой авторитет. Она тоже низменная, тоже советская. Поэтому  церковное
покаяние мне заказано. Один праведник как-то сказал: "Я могу принести на
алтарь только одно: мое разбитое сердце". Я хочу покаяться не для  того,
чтобы меня простили. Кто без греха, кто посмеет бросить камень? То  есть
бросят-то многие, но их камни не попадут. К тому же прошлое неотменяемо,
а простить - это значит отменить. Я не могу переписать жизнь набело, да-
же если сам Иисус Христос простит мне черновик. Скорее всего, и книга не
поможет. Но теперь-то понятно, что написать ее меня  побудило  отчаяние,
которое не выбирает средств.
 
   Я, ЮНЫЙ АНТИСОВЕТЧИК СОВЕТСКОГО СОЮЗА...
 
   Только сейчас, десятилетия спустя, я поняла, что я из одного теста  с
Павкой Корчагиным, как я от него ни отрекайся.  Все-таки  КПСС,  вопреки
своим собственным интересам, удалось воспитать из меня настоящего комму-
ниста, хоть и с антикоммунистическим уклоном. Теперь  до  меня  доходит,
что конфликт между мной и эпохой заключался отнюдь не в том, что я  была
человеком Запада, а все остальное принадлежало советской действительнос-
ти и тяготело к большевизму, а как раз в том,  что  я  была  законченной
большевичкой, а так называемая застойная действительность -  сытая,  вя-
лая, более частная, чем общественная, тяготела к Западу гораздо  больше,
чем я.
   Ведь что такое Запад? Это приватность,  спокойное,  растительное  су-
ществование, осложняемое личной борьбой за совершенствование в своем де-
ле. На Западе необязательно каждый день идти на бой за жизнь и  свободу.
Там можно просто жить, а не бороться. Если спросить у американца, во имя
чего он живет, он посмотрит на вас, как на бежавшего из  ближайшего  су-
масшедшего дома. Зато большевик с ответом не затруднится. Он скажет, что
живет, зажатый железной клятвой, во имя победы  мировой  революции.  Моя
трагедия заключалась в том, что я родилась слишком  поздно,  когда  СССР
проиграл Западу в своей "холодной войне", и не в силу отставания по  ко-
личеству мяса, яиц, молока и баллистических ракет на душу населения -  а
в силу человеческой природы.
   Байрон это так объясняет: "Вечный пламень невозможен, сердцу надо от-
дохнуть". Маяковский объясняет ироничнее, но доходчивее:
 
Шел я верхом, шел я низом, 
Строил мост в социализм, 
Не достроил, и устал, и уселся у моста. 
Травка выросла у моста, 
По мосту идут овечки, 
Мы желаем очень просто 
Отдохнуть у этой речки. 
 
   Советский народ с 1957 года (в этот момент я с ним впервые  соприкос-
нулась на уровне первого класса школы) и до конца девяностых годов - это
очень западный в смысле своих приватных установок народ.  И  если  бы  в
70-е годы я задала вопрос рядовому советскому гражданину, во имя чего он
живет, он посмотрел бы на меня примерно так же, как и американский (если
бы дело происходило в частной беседе без партсекретаря  и  гэбешника  из
первого отдела). Анекдот гласил, что социализм - это когда всем  все  до
лампочки. Я же не могла предположить, будучи верным последователем Софьи
Перовской, Александра Ульянова и Германа Лопатина, что всем все до  лам-
почки именно при капитализме и что это и есть нормальный порядок  вещей!
Если бы я родилась, где-то в 1917-м или даже в 1905 году, никакой траге-
дии бы не было. "Оптимистическая трагедия" Вишневского - это  же  пасто-
раль! Разве умереть от руки врагов на руках друзей - это несчастье?  Это
же мечта каждого настоящего большевика, и здесь я большевиков понимаю  и
с ними солидаризируюсь. Попытка пойти против течения в 20, 30, 40-е годы
не привела бы меня к личной трагедии. ВЧК или НКВД действовали оператив-
но и радикально. Причем обе стороны были бы довольны: НКВД уничтожил  бы
одного подлинного врага народа среди мириад мнимых, а я бы обрела судьбу
из моей любимой (до сих пор!) песни: "Ты только прикажи, и я не  струшу,
товарищ Время, товарищ Время". Уже одна только любимая песня меня выдает
с головой. Павке Корчагину она бы пришлась по вкусу... И вкусы-то у  нас
одинаковые!
   То ли сработали гены прадедушки - старого эсдека, основателя смоленс-
кой подпольной типографии, уморившего  своим  беспутным  поведением  от-
ца-дворянина, помещика и тайного советника, и женившегося  в  Тобольском
остроге на крестьянке, получившей образование и ставшей революционеркой;
то ли сказались хромосомы дедушки - старого большевика, комиссара в кон-
нице Буденного; а может быть, сыграл свою роль и пращур из XVI века, Ми-
хаил Новодворский, псковский воевода при Иоанне Грозном, убитый на дуэли
князем Курбским за попытку встать на дороге, не дать уйти в Литву (одна-
ко не донес по инстанциям!)... Словом, моя мирные  родители  взирали  на
меня, как на гадкого утенка. Однако мой большевизм был абсолютно неидео-
логизированного характера. Белые мне нравились не меньше красных.  Глав-
ное - и те, и другие имели великую идею и служили России.
   Революционеры Павкиного склада сами делали свой выбор. За них не  ре-
шал никто. Поэтому мое представление о свободе ими не оскорблялось,  так
же как и героями войны - и гражданской, и Отечественной.  Я  очень  рано
поняла, что самопожертвование и сакральная идея - стержень бытия. Конеч-
но, в другую эпоху я непременно сбежала бы то ли  в  Испанию,  то  ли  в
Трансвааль, а на худой конец юнгой в кругосветное плавание. И если я за-
дыхалась от ненависти с 10 лет, читая в "Юности"  разглагольствования  о
целине, то только потому, что идея героического долга  там  профанирова-
лась до нудного землепашества и слишком отдавала коллективом.  Может  ли
большевик быть этаким степным волком, индивидуалом-одиночкой? Считается,
что нет, что большевик - существо стадное. Но мой пример опровергает эту
аксиому. Мой индивидуалистический большевизм привел меня еще в детстве к
полному одиночеству и асоциальному поведению. Мне еще предстояло узнать,
что рожденный свободным рождается и чужим. Но я,  наверное,  производила
на взрослых престранное впечатление. (Дети со мной просто не  общались.)
Говорила на равных, делала только то, что хотела. Наверное, только  уро-
вень знаний спасал меня от исключения из школы. Я ни разу не мыла класс,
я не дежурила, я не проходила школьную практику, не ездила на сельхозра-
боты, не занималась производственным обучением (в аттестате у меня  про-
черк). Я не играла на переменках, не научилась танцевать, занималась  по
университетским учебникам. Списывать, правда, давала, но с видом крайне-
го презрения. Ни один Онегин или Печорин не был таким лишним  человеком,
каким росла я. Меня ненавидели пламенно и страстно, но мне это даже нра-
вилось. Мое царство было не от мира сего. Окружающие решительно  отказы-
вались меня понимать. Они думали о зарплате, о новой мебели, о коврах, в
крайнем случае, о науке. Я же никак не могла найти случай совершить под-
виг. Я еще не знала, что советская жизнь - единственная жизнь, в которой
нет места подвигам. Моим любимым чтением была фантастика, усиленная  ро-
манами о революции. Степняк-Кравчинский вместе с "Отверженными" и  "9З-м
годом" Гюго были настольными авторами. Я очень рано стала примериваться,
где бы поставить свою баррикаду. Надо мной летали Буревестники, а "Песню
о Соколе" я выучила наизусть еще до школы, читая с пяти лет. Теперь-то я
понимаю, что мы с Александром Грином любили одни и те же книги.  Фенимор
Купер, Гюстав Эмар, Майн Рид, Вальтер Скотт... Все это странным  образом
перемешивалось с Ибсеном, Байроном и биографиями Плутарха. Так же, види-
мо, воспитывались юные Володя Ульянов и Коля Бухарин с Левой Троцким, но
в шестидесятые годы это был большой нестандарт. Лет до двенадцати я меч-
тала стать пиратом (вскормлена на "Одиссее капитана  Блада"),  а  потом,
"встретившись" с Рихардом Зорге, - разведчиком. (Конечно,  советским,  а
не агентом ЦРУ.) 1956 год для меня в детстве мало  что  значил,  никаких
диссидентов в моем окружении не было. Зато ранний Фидель Кастро, казармы
Монкада и Сьерра-Маэстра были для меня большой  приманкой.  Вы  скажете,
что такой характер не мог быть ни добрым, ни  милосердным?  Не  скажите!
"Жестокость" Павла Нилина, наверное, была  списана  с  натуры,  и  такие
Веньки Малышевы в 20-е годы в глухих уездах, подальше от чрезвычаек, во-
диться могли. Не удивительно, что меня в 14 лет понесло  в  комсомол,  в
котором я не нашла никакой революционной романтики, но который, в  отли-
чие от Троцкого, я всерьез намеревалась переделать изнутри то ли в  роту
королевских мушкетеров, то ли в бригаду неуловимых мстителей. В 15 лет я
обивала пороги райкомов и военкоматов, требуя послать  меня  во  Вьетнам
(мне был глубоко безразличен вьетнамский социализм, но вьетнамцы, с моей
точки зрения, были слабее - а "Дон Кихота" к 1965 году я  уже  прочла  и
усвоила). Наверное, явись перед секретарями и военкомами Летучий Голлан-
дец, они были бы меньше удивлены. Они явно не знали, как меня сплавить с
рук. Готовясь к карьере разведчика, я плавала, ходила в турпоходы, зани-
малась греблей, альпинизмом, стрельбой, фехтованием, прыгала  с  парашю-
том. Спортсмена из меня, правда, не вышло. Скверное  зрение  и  скверное
здоровье вполне подходили для тихони-отличницы, но не для  будущего  су-
пермена. Спортивных данных у меня не было никаких, и если у меня  что-то
получилось (в плавании и альпинизме), то  на  одной  спортивной  злости.
Пять томов мушкетерской эпопеи Дюма были зачитаны до дыр, а  французскую
экранизацию я смотрела 25 (25!) раз. К тому же на экраны где-то  в  1965
году вышел американский фильм "Спартак". Его я смотрела 15 раз. Уже в 15
лет у меня не было сомнений: надо или сражаться с гвардейцами кардинала,
или поднять восстание рабов. Естественно, что, когда я в 17 лет  узнала,
что у власти в моей собственной стране как раз  гвардейцы  кардинала,  а
вокруг одни сплошные рабы, я не стала проливать слезы, а сочла  это  по-
дарком судьбы. Собственно, я получила тимуровское воспитание (не  разме-
ниваясь на помощь старушкам). Я не жалею о нем и не отрекаюсь  от  него.
Мне и сейчас дедушка Гайдар ближе и понятнее внука. Если люди делятся на
мужей совета и мужей войны, то я, бесспорно, принадлежу к последним.  Не
следует думать, что к 1967 году я плохо знала Чехова, Достоевского, Гар-
шина, Тургенева. Я их отлично знала, но  не  считала  своими.  Это  было
"чуждое мне мировоззрение". Рефлексии во мне было не больше, чем в д'Ар-
таньяне или в Робин Гуде.  И  сейчас,  когда  я  пишу  эти  строки,  эти
фольклорные личности для меня важнее и роднее братьев Карамазовых, князя
Мышкина и Лаевского с Ивановым. Ну и Бог с ним! Спасибо  большевикам  за
мое гражданское воспитание. В сущности, они восстановили в России  культ
добродетелей Рима: Отечество, Честь, Долг, Слава, Мужество. Со щитом или
на щите - и никаких сантиментов. Человек и гражданин - это синонимы. Хо-
рошо бы это осталось нам на память об СССР, но ведь даже в 1965 году та-
кие идеи были уже антиквариатом. А печально  знаменитый  Павлик  Морозов
ничем не хуже консула Брута, казнившего своих сыновей за попытку рестав-
рации царской власти. А Тарас Бульба, а Маттео Фальконе из новеллы Мери-
ме? Казни мне претили (со времен капитана Блада я усвоила,  что  убивать
можно только в бою, а безоружного нельзя и пальцем тронуть, и мои  милые
мушкетеры только укрепили меня в этом убеждении. Странно, но идею  Добра
я постигала через воинский кодекс чести). А гражданину место было или на
форуме, или в легионе. Мне это подходило. Люди такого типа только и мог-
ли бы разрушить СССР и дать России новый идеал, и если не  произошло  ни
то, ни другое, то только потому, что таких людей было мало. Я знаю,  что
это давно не модно, но, что "Россия, Лета, Лорелея" - сначала, а приват-
ное - потом, навсегда останется моим твердым убеждением.  Клин  выбивают
клином. Фашистов изгнали в основном коммунисты, которые были не лучше. Я
всегда предпочту самого последнего коммунистического фанатика самому ми-
лейшему интересантуобывателю. Ибо можно переубедить и сделать антисовет-
чиками и Павку Корчагина, и тимуровцев, и молодогвардейцев, но я не  бе-
русь ничего доказать брокеру с приличным доходом в свободно конвертируе-
мой "капусте", ибо в его системе координат нет ни "жизни  за  царя",  ни
жизни за республику, а есть просто жизнь - нейтральная и  неприсоединив-
шаяся, как девица с панели.
 
   "В РОССИИ НИКОГО НЕЛЬЗЯ БУДИТЬ"
 
   До 17 лет о политических и социальных вопросах я знала не больше  Ма-
угли. Не в силу своей слепоты и неразвитости, а просто потому, что  вок-
руг были джунгли. Советская приватность была джунглями,  где  ничего  не
знали и не хотели знать о мировых вопросах, диссидентах, "вражеских  го-
лосах", репрессиях в стране. В 20-е и 30-е годы дул слишком сильный  ве-
тер, чтобы можно было куда-то уползти, от чего-то уклониться, а после...
эпоха "застоя" мне лично показалась накрытой одеялом,  где  было  темно,
мягко, тепло - словом, весьма приятно и весьма приватно. Я  чувствовала,
что здесь что-то не так, ведь в моих любимых книгах не  было  одеяла,  а
был мир, "открытый настежь бешенству ветров". В 1967 году отец,.,  поло-
жил мне на стол "Один день Ивана Денисовича". Это входило в джентльменс-
кий набор и должно было стать чем-то вроде похода  в  консерваторию  или
Пушкинский музей, куда меня безжалостно гоняли с 10 лет, пока я не вошла
во вкус. Ах, прекраснодушные интеллигенты! "Ах,  декабристы,  не  будите
Герцена, в России никого нельзя будить!" Эта книга решила все. Не успела
я дочитать последнюю страницу, как мир рухнул. Неделю я ничего не  виде-
ла, кроме красного солнца над белой снежной пустыней. "Шаг в  сторону  -
считается побег. Конвой открывает огонь без предупреждения". Но я не ис-
пытала желания повеситься или бежать в Южную Америку,  как  мой  любимый
Овод, которого я в этом пункте всегда плохо понимала.  Теперь  я  знала,
что буду делать всю оставшуюся жизнь. Решение было принято в 17 лет,  и,
если юный Ганнибал поклялся в ненависти к Риму, я поклялась в  ненависти
к коммунизму, КГБ и СССР. Вывод был сделан  холодно  и  безапелляционно:
раз при социализме оказались  возможными  концлагеря,  социализм  должен
пасть. Из тех скудных исторических источников о жизни на Западе, которые
оказались мне доступны, я уяснила себе, что там "ЭТОГО" не было.  Следо-
вательно, нужно было "строить" капитализм (представьте себе Павку Корча-
гина, в воде по пояс строящего капитализм, а ведь мой стиль был ближе  к
Павке Корчагину, чем к Форду). Слава Богу! Моей стране  оказалась  нужна
еще одна революция. Я кинулась читать Ленина, заглотала Полное  Собрание
Сочинений и едва не задохнулась от ярости: везде были следы  жестокости,
насилия, лицемерия, компромисса. У меня не было постепенного  прозрения,
градации в становлении взгляда на эти вещи. И