если не хочешь замечать житейской
прозы. Проза была и у декабристов, и у народовольцев. Просто мы  уже  не
можем присмотреться: они ушли. Поэтому не лезьте в диссидентское грязное
белье. Если бы не перестройка и не заключение слишком многими из них ми-
ра с властью, они остались бы святыми в памяти народной. Но звездные го-
ды у них были, и этого уже никому не отнять. Собственно, не  зря  дисси-
денты спасали такой чуждый элемент, как я. Они словно предвидели, что их
знамя подхватит ДС, когда оно окажется на земле в начале  нового,  непо-
сильного для них боя. Я возвращаю свой долг за спасение:  пока  я  жива,
это знамя будет развеваться на холме и никогда не будет брошено Демокра-
тическим Союзом к ногам коммунистических властей, объявивших себя  анти-
коммунистами. Слишком поздно! Надо было заслужить себе  президентские  и
прочие кресла не в обкомах и райкомах, не в Политбюро и ЦК, а в  лагерях
и Лефортове.
   Только этот стаж действителен, только он дает право вести народ к за-
падному либерализму. Хотя, впрочем, настоящий диссидент не берет  платы,
и если становится президентом, то со скрежетом зубовным и ненадолго, как
Вацлав Гавел и Звиад Гамсахурдиа. Но я не могла  многого  у  диссидентов
принять. Я была еретиком и здесь. Свободный - значит чужой, и это  наве-
ки. Меня убивали отъезды на Запад, санкционируемые движением. "Уходящему
- Синай, остающимся - Голгофа". Я была за безоговорочную смерть  в  бою,
за бойкот и остракизм беглецам (кроме писателей типа Синявского,  Макси-
мова, Войновича, способных создать новые сокровища для России,  и  кроме
узников ПБ и СПБ, для которых отъезд был единственной формой  реабилита-
ции своего достоинства). Я была жестока; я осталась жестокой, и это воп-
лотилось в незыблемом принципе ДС: отказ от эмиграции, отказ  от  спасе-
ния. Я требовала от других только того, на что шла сама. В конце концов,
когда изменяли силы, оставался выход Ильи Габая, который вместо  невыно-
симого второго срока или невозможного дезертирства на Запад шагнул с де-
сятого этажа. "Претерпевший же до конца - спасется". Я всегда  презирала
трусов. Воин не может уважать того, кто бежал от боя,  бросив  оружие  и
открыв фронт неприятелю. Я не была ни на одних проводах и никогда не бу-
ду, и каждому, кто попытается получить мое благословение на  бегство  от
гибнущей России, обеспечено мое проклятие.
   Это разводило меня с диссидентами, ибо они  прощали  уезжающих,  даже
если не бежали сами. Потом мне было непонятно, почему надо ждать очереди
на арест, а не выйти всем вместе на площадь с антисоветскими  лозунгами,
и пусть берут сразу всех. Правда, ожидающий очереди был уверен, что  его
час придет. Всем уготована была одна участь, и это было легче,  чем  по-
том, когда одних выпустили, а других оставили. "Поджечь что-нибудь  ско-
рее и погибнуть" - солидным, отвечающим за продолжение правозащитной де-
ятельности диссидентам было непонятно, как я могу руководствоваться этой
формулой. Мне никто не дал бы делать "Хронику" - я внесла бы туда  "орг-
выводы".
   Мои попытки сорвать ГБ всю установленную  ими  замедленную  процедуру
жизни и смерти по очереди в пещере у Полифема, когда циклоп сам выбирает
себе жертву на ужин, а других оставляет до завтра, не  увенчались  успе-
хом. Никто не соглашался создавать партию, что означало  бы  немедленную
гибель. А в одиночку партию не создать. Никто, даже Володя  Борисов,  не
соглашался помочь сделать и распространить серию листовок на  10-20  ты-
сяч, даже когда я достала деньги, чуть ли не полтонны бумаги,  шариковые
стержни для ротатора (сотни штук!), реку клея. Одна я не  могла  осилить
чисто технический процесс; я лирик, а не физик или химик. Я была  как  в
глухом лесу, я звала, но не слышала в ответ даже эха. В  провинции  были
люди этого плана, соглашавшиеся на подобный безумный риск, но  я  о  них
узнавала только после их ареста. Каждый умирал в одиночку. А Ира  Каплун
сказала, что для блага нашего общего дела я должна уехать: я знаю языки,
там буду плодотворно работать против власти, у меня есть для этого  дан-
ные, а здесь от меня нет толку, я просто погибну  медленной  и  страшной
смертью в СПБ, и это будет на их совести. Мой отказ привел к нашему раз-
рыву. Мне хотели добра, но для меня такой выход исключался. А КГБ (через
третьих лиц опять-таки) поставил ультиматум: или я уеду, или СПБ со все-
ми вытекающими отсюда последствиями - уже пожизненно. Ситуация  станови-
лась безнадежной. Самоубийство исключалось, по крайней мере, на свободе:
я хотела казни, а не добровольного ухода из жизни. Отказ от деятельности
был невозможен: совесть не дала бы мне дожить до вечера. Все было исклю-
чено. "Но нашу шхуну зовут "Авось" - и я продолжала. Диссидента из  меня
не вышло, и я  переквалифицировалась  в  народники.  Мои  личные  дисси-
дентские контакты самоликвидировались: Лева был в тюрьме, Коля - тоже (а
потом он уже ничем не занимался). Альбина и Женя уехали на Запад. Володю
Борисова схватили на улице, надели наручники, погрузили в  самолет,  до-
везли до Парижа, до аэропорта Орли, положили на бетон и улетели в  Моск-
ву. Володя был социалистом и часто повторял, что если и поедет на Запад,
то только для того, чтобы все там развалить. Сижу теперь и дрожу,  чтобы
он не выполнил своей угрозы. Когда Брежнев посещал Францию, Володька со-
бирался сорвать торжественную встречу. Не знаю, что у него вышло. Я  ос-
тавила диссидентам письменную доверенность на подписание  моей  фамилией
любых правозащитных писем. Доверенность была составлена в таких  выраже-
ниях, что за нее одну можно было посадить.
   Почему же не посадили? Почему не добили, задаете вы мне резонный воп-
рос. На Западе у меня не было такого имени, чтобы было опасно добить.  У
них был один вариант, наши отношения дошли до смертельной точки:  Арест.
Суд. СПБ. Пытки. Моя сухая .голодовка. Искусственное  кормление.  Потеря
рассудка. Или, если повезет, смерть от травм. Тогда я не понимала, поче-
му они этого не делают. И не думала о неизбежном страшном  конце,  спра-
ведливо полагая, что предаться ужасу и отчаянию я  успею  после  ареста,
когда не будет других занятий, когда действительно надо будет умирать. А
сейчас надо жить и бороться. Секрет бесстрашия в аутотренинге и в легко-
мыслии. Надо уметь забывать о том, что тебя ждет. Чем беспечней человек,
тем он храбрее. Я поняла уже потом, почему они оставили меня в живых,  и
это открытие не доставило мне удовольствия. Однако в свое время я  поде-
люсь и им, когда мы дойдем до тех событий, которые навели  меня  на  эту
мысль. Делиться - так делиться, исповедаться  -  так  исповедаться.  Все
равно я не смогу здесь изобразить ничего лестного для себя, обнадеживаю-
щего или утешительного - для общества. Я нашла людей молодых,  свежих  и
верующих, то есть уверовавших (неофитов). Были они,  или  казались  мне,
неиспорченными, неискушенными, умными и образованными. Я сумела заразить
их своими идеями и упованиями, и мне казалось, что сносу  им  не  будет,
что они станут настоящими революционерами. Были же они честными, идейны-
ми интеллигентами; моей ненависти в них не было, обреченности тоже.  Се-
годня ни один из них уже не борется ни за что. Кружок стал  составляться
в 1983 году, новая сеть заработала в полную силу к  1985  году.  Кого-то
хватило на три года, кого-то - на два. Последний ушел из дела в 1991 го-
ду. В наш бумажный век заменителей и имитаций и люди  имеют  укороченный
срок годности; Германов Лопатиных и Верочек Фигнер среди них нет. Только
один не захотел уподобиться остальным, один избежал общей  участи  ценой
жизни. В 1989 году самый чистый из нас, классический чеховский  интелли-
гент Костя Пантуев покончил с собой. Я могу назвать только его имя,  по-
тому что страну ждут еще свинцовые времена, и я не хочу, чтобы проскрип-
ционные списки составлялись КГБ по моей книге. Какой КГБ, спросите, если
сегодня это МБР? Ничего, переживут, пусть скажут спасибо, что не называю
их НКВД или ВЧК. Мы тиражировали Самиздат,  развозили  его  по  городам,
раздавали по группам, раскидывали сеть все шире и шире. Нашли ксеристов,
нам размножали наши нелегальные материалы за деньги,  но  недорого.  Для
Кости Пантуева всякая политика была омерзительна, но он не любил  жесто-
кости и лжи. Произведения классиков Самиздата  он  делал,  переплетал  и
раздавал с упоением. За книги мы платили ксеристам  своими  деньгами,  а
раздавали их даром. Сегодня, когда Авторханов, Солженицын и Джилас  оце-
ниваются в рублях, уже невозможно понять те евангельские принципы, кото-
рыми мы жили. Надеюсь, что  после  ухода,  в  дальнейшей  мирной  обыва-
тельской жизни, у тех интеллигентов наши совместные труды в  сети  оста-
нутся лучшим воспоминанием жизни, и они расскажут об этом внукам.
   Мы хотели сконструировать ксерокс, это была великая мечта. Купить бы-
ло нельзя, он стоил слишком дорого. Костя Пантуев назвал Ксероксом свое-
го кота. Он любил говорить по прослушиваемому телефону: "Знаешь, у  меня
Ксерокс все обои ободрал". У Кости было абсолютное чувство Добра и  Зла.
Что-то вроде абсолютного нравственного слуха. Если какая-то затея ему не
нравилась, она была точно дурная. Мои затеи ему были по  вкусу:  от  них
отдавало субъективным идеализмом, а это могло принести вред только лично
мне. Костя годился мне в сыновья, но был гораздо старше и взрослее своим
спокойным скепсисом и трезвостью. Он был как-то не по возрасту мудр.
   Здесь начинается моя вторая "болдинская осень". Я настряпала кучу но-
вых памфлетов; особенно хорош был  один,  сделанный  в  виде  рекламного
проспекта по Архипелагу восьмидесятых годов, с  предложением  его  посе-
тить. Мы все это пустили в свою сеть и вообще в Самиздат.  Сделала  я  и
программу будущей политической организации.  Она  называлась  "Возможная
программа возможного движения Сопротивления". Она тоже ушла в сеть и Са-
миздат, многим нравилась, но никто не  спешил  присоединяться.  Тогда  я
опять принялась читать лекции по истории СССР и Сопротивления.
   Мне удалось выяснить через посредников, имевших связь с  девочками  с
АТС, что мой телефон прослушивается на Лубянке. Они могли бы нас  взять,
особенно меня, но не делали этого. Скоро мне предстояло узнать почему.
 
   "ОДНА ИЗ ВСЕХ, ЗА ВСЕХ, ПРОТИВУ ВСЕХ"
 
   В это время мы выпустили сборник политических анекдотов,  подобранный
по главам (анекдоты о строе, о партии,  о  вождях,  о  продовольственном
вопросе, о национальных отношениях). Он был куда лучше современных сбор-
ников, имел прекрасное предисловие и оценивался не в рублях, а в  годах.
Впрочем, в Москве такса была ниже, чем в провинции. До  конца,  до  1986
года, брали только за листовки и демонстрации  или  за  "организованную"
подрывную активность. Ах, какого отличного Галича мы выпускали! В  твер-
дом переплете! Какие сборнички "Реквиема" Ахматовой вместе с другими  ее
стихами из той же оперы и постановлением о журналах "Звезда" и  "Ленинг-
рад"! Да с предисловием, где были "оргвыводы"! А сборнички на 7-8  анти-
советских песен Высоцкого! А Набоков,  особенно  "Истребление  тиранов"!
Это все было еще раньше, до 1983 года. Володя  Гершуни  дал  мне  книжку
снять копию на один день, и я "Истребление..." переписала от руки, а оно
жутко длинное...
   В издательских делах здорово помогал Игорь Царьков, которого  я  без-
божно оторвала от научной карьеры, вполне успешной и перспективной.  Лю-
бой революционер, берущийся что-то организовывать  и  куда-то  призывать
людей, должен знать, что он будет ломать человеческие жизни.  Боги  жаж-
дут... Революции - тоже. И если Игорь Царьков остался в живых, то  никак
не по моей вине. Своих благоприобретенных честных и идейных  интеллиген-
тов я вела к гибели, ужасаясь себе, но не раскаиваясь в  этом.  Является
ли оправданием для такого заклания ближних своих то, что  и  своя  жизнь
приносится в жертву, и то, что ты принуждаешь лишь морально, личным при-
мером? Не знаю. Я не ищу оправдания. Я всегда использовала людей  вокруг
себя как средство для спасения России; знала, что это грех,  и  не  кая-
лась. Иначе я не могла действовать. Для России не было и нет другого вы-
хода, кроме этого: "Возьмите иго мое на себя, и найдете покой душам  ва-
шим. Ибо иго мое благо, и бремя мое легко". Впрочем, уходя в  1991  году
из ДС с разбитым сердцем и искалеченной судьбой после восьми лет антисо-
ветской деятельности, Игорь Царьков, конечно, был вправе меня проклясть.
Комиссара это бы не тронуло, но я еще по совместительству рефлексирующий
интеллигент и каждую ночь проклинаю себя за дневные труды и за  то,  что
придется сделать завтра. В КГБ меня не вызывали никогда: знали, что я не
приду, а если привести в наручниках, не будет разговора.  Но  передавали
через третьих лиц (достаточно робких, чтобы отказаться)  разные  гнусные
предложения. Например, где-то в 1983 году было одно  такое  предложение.
Учитывая мое несогласие с диссидентами (все квартиры прослушивались, так
что ОНИ были в курсе наших споров), гэбульники "просили"  всего-навсего,
ничего не преувеличивая, рассказать в  печати  о  сути  нашего  идейного
конфликта. За это обещали снятие диагноза, научную  работу,  возможность
защитить диссертацию. Или выезд за границу с кем и с чем угодно и трудо-
устройство в итальянской компартии (я бы на месте итальянцев крепко при-
задумалась по поводу своей компартии). Конечно, такие  предложения  даже
не рассматривались. Именно к 1985 году я решила  усовершенствовать  наши
маленькие книжно-подпольные дела и перейти к финальной листовочной  ста-
дии. Надвигался юбилей. 10 декабря 1985 года Пушкинскому вечернему выхо-
ду исполнялось 20 лет. Я знала, что мои интеллигенты из сети пока не го-
товы к более решительным действиям. Но если Еву соблазнили  фруктом,  то
интеллигента можно взять стыдом. Я надеялась, что, если я сделаю  совер-
шенно самоубийственный жест на их глазах, они возьмут новую высоту и на-
конец станут революционерами.
   Я изготовила серию листовок. На одной стороне было написано (в  адрес
Пушкина): поборнику прав - от бесправных. И шел цифровой набор: 20  лет.
5 декабря 1965 г. - 10 декабря 1985 г. Пушкинская площадь. Потом уже был
записан текст, приведенный на пьедестале (полное стихотворение): "Любви,
надежды, тихой славы..." и т.д., до конца. "Обломки самовластья" смотре-
лись в этот день особенно хорошо. На другой стороне был приведен малоиз-
вестный блоковский текст:
 
На непроглядный ужас жизни 
Открой скорей, скорей глаза, 
Пока великая гроза 
Все не смела в твоей отчизне. 
 
Дай гневу правому созреть, 
Приготовляй к работе руки, 
Не можешь - дай тоске и скуке 
В тебе копиться и созреть. 
 
Но только лживой жизни этой 
Румяна жирные сотри, 
Как крот слепой, беги от света, 
Заройся в землю, там замри. 
 
Всю жизнь жестоко ненавидя 
И презирая этот свет, 
Пускай, грядущего не видя, 
Дням настоящим молви: нет. 
 
Как сказали бы на московском сленге: не слабо... В тот год 
молодые диссиденты задумали перешагивать через цепи, лежащие у 
памятника. Я приготовила свой сюрприз. Листовки были у меня в 
карманах. В наблюдатели и свидетели (и в объекты морального 
эксперимента) я пригласила Костю Пантуева (мы его называли "Пантик") 
и Игоря Царькова. Они крались за мной, старательно делая вид, что мы 
незнакомы. Ровно в 19 часов я выбросила веером первую партию 
листовок, потом вторую и начала читать стихотворение "Любви, 
надежды, тихой славы...". Успела прочитать одну строфу; на меня 
кинулись четверо гэбистов и потащили к машине. Еще две строфы я 
выкрикнула по дороге, но до "обломков" не дошло. Гэбисты были полны 
огорчения и печали. Они сказали, что очень удручены, потому что им 
меня жаль, но они обязаны за такие вещи наказывать. 
Я надеялась, что на этот раз наказание будет эстетичнее, чем 
обычно. Мы приехали в 108-е отделение. Потом Костя Пантуев мне 
рассказал о событиях на площади после моего "увода". Молодежь и 
непойманные диссиденты моментально схватили по листовке, засунули 
за пазуху и приняли безмятежный вид. А гэбисты стали просеивать по 
щепотке снег вокруг памятника, чтобы выловить все листовки. 
Меня погубила литературность моего замысла. Если бы это были 
мои стихи, хватило бы на 1901, по крайней мере. В участке гэбисты 
очень суетились и не верили, что это Блок. Я посоветовала им завести 
консультанта с филфака. Они притащили том из четырехтомника Блока 
(я им подсказала, где искать) и с разочарованием обнаружили 
стихотворение. Не могли же они судить человека за распространение 
стихов Пушкина и Блока! На этот раз они пытались покончить дело 
миром и подписать что-то типа пакта о ненападении. Один прямо 
спросил, не можем ли мы договориться. Я ответила, по своему 
обыкновению, что между нами горит мост, что мы никогда не 
договоримся, даже если с ними договорится вся страна и я останусь 
одна. Я и была одна, но к 1985 году я уже привыкла к этому, и светлые 
надежды 60-70-х годов уступили место каменному упорству волка, 
живущего в кругу флажков, и яростному отчаянию смертника, который 
хочет только одного: подороже продать свою жизнь. Все повторилось: 
сначала стихи, потом пули и кровь, минус любовь из окуджавского 
арсенала. Времени примириться быть не могло. Дежурный психиатр, 
очень похожая на Эльзу Кох, санитары, насилие, 26-е отделение. 
Полтора месяца кошмара. Опять меня никто не тронул, и мне 
постарались создать условия. Но бедные темные нянечки считали 
повторно поступающих хрониками, и в политике они не понимали ничего. 
Одно замечание такого рода, даже вполне жалостливое, - и я готова 
была убить всех и себя в том числе. 
   Когда меня выпустили, Игорь Царьков был достаточно потрясен для того,
чтобы принять участие в моих листовочных программах, а Костя Пантуев  на
правах друга не мог не помочь. Я могла бы их пожалеть. Но не пожалела. Я
не имела перед собой добровольцев, из которых могла бы выбирать.  Счаст-
ливы были диссиденты, которые могли позволить себе роскошь отсылать  же-
лающих помочь, как Антигона отказалась от соучастия в ее гибели  Исмены.
Правозащитник не губит никого, кроме себя. Революционер неминуемо  губит
еще и других. Но в чем они в России сходятся - это в невозможности кого-
нибудь спасти. Итак, листовочный кооператив заработал. Я написала  серию
элегических листовок в стиле Гаршина, помноженного на Леонида Андреева и
разбавленного Достоевским, для творческой интеллигенции. Они  были  спо-
собны тронуть даже сердце статуи из Летнего сада. Похоже, что  и  сердца
людей они тронули, потому что в КГБ их не отдали. Почему я  знаю  навер-
ное? А потому, что они были все написаны мною от руки, только адреса  на
конвертах печатал Игорь Царьков на машинке. И если бы хоть  одно  письмо
попало в "компетентные органы", меня бы немедленно взяли.  Листовок  они
не прощали даже в Москве. Их было 100 штук, этих толстых конвертов.  Они
были адресованы во все литературные и отчасти научные  журналы,  во  все
театры и творческие союзы. Машинку мы взяли напрокат (это тоже был след,
и очень четкий). Я лично по 5 штук на ящик разложила их в 20 разных поч-
товых ящиков Москвы. Меня не  арестовали,  значит,  листовки  пользуются
спросом - таков был мой вывод. И мы запустили новую серию.
   Наше СП набирало обороты. В это время уже правил Горбачев, и  золотой
апрель был позади. Шел аж сентябрь 1986 года. Никаким реформатором Горби
в 1985-1986 годах не казался, полюс холода не таял, лагеря не  распуска-
ли, а впечатление он производил прескверное, главным образом, своим  ап-
ломбом. После его печального опыта по осушению винных бутылок путем  вы-
рубания виноградников мы решили, что перед нами второй Хрущев  минус  XX
съезд, то есть самодур, который будет стучать в ООН  башмаком  по  столу
или еще что-нибудь выкинет. Следующая наша серия была рассчитана на  ра-
бочих. Мы высмеивали не только родной строй, но и Горбачева;  вопрошали,
где наша "Солидарность", и кончали стишком Брехта:
 
Идут