ий
мост и бросился в воду. На его несчастье, его выловили оттуда. Никто  из
студентов ИНЯЗа не знал, что с ним сделали. Один талантливый мальчик  из
нашего латинского кружка, на втором курсе уже писавший будущую диссерта-
цию, встретил его на улице и не посмел спросить, что с ним делали: очень
уж плохо Саша выглядел. Однако всем было ясно, что делали с  ним  что-то
страшное. При нашем тогдашнем уровне осведомленности никто не догадался,
что это страшное было - психиатрический вариант. Это стало  понятно  мне
только теперь. Только после этого вида истязаний человек  выглядит  так,
что нельзя задать вопрос...
   Однако в новогоднюю ночь 1969 года на студенческой вечеринке в  одном
аристократическо-номенклатурном доме мне  удалось,  произнося  пламенные
речи под замороженное шампанское (которое я даже не попробовала, по сво-
ему обыкновению; бедность, целомудрие и абсолютная трезвость тоже делали
меня парией в инязовской среде),  положить  в  фундамент  антисоветского
подполья одного Андрюшу из метростроевского  здания  (переводческий  фа-
культет) плюс еще одного Андрюшу с Сережей из МИМО.  Дальше  прибавились
подпольщики из нашего  сокольнического  здания  "немцы"  и  "французы"),
кое-какие мимошники и группа из Ленинского педагогического, которой  ру-
ководили Ира и Наташа. Самое ценное приобретение - это  была  группа  из
Физтеха. Его студенты, особенно из общежития, уже тогда были авангардис-
тами. Например, в октябре 1969 года они ждали конца света, именно в  тот
день (но не дождались), который был обещан в рассказе Р.Брэдбери "Завтра
конец света". Все "подпольщики" были моложе меня на год: мне 18 лет,  им
по 17. С самого начала я завела строгую  конспирацию:  группы  не  знали
друг друга, связь осуществлялась только через меня, что  всех  и  спасло
потом, после моего ареста. Все делалось в лучших традициях исполкома На-
родной воли или той самой бывшей РСДРП,  с  которой  мы  собирались  бо-
роться: была написана роскошная программа, и минимум, и максимум. У  од-
ного из Андрюш брат служил в  Кантемировской  дивизии,  и  Андрюша  меня
клятвенно заверил, что в нужный момент этот самый брат  введет  танки  в
Москву и захватит Кремль. Студенческий кружок с самого  начала  приобрел
характер игры в военный  заговор.  Программа-минимум  предполагала  под-
польную революционную деятельность, листовки, Самиздат, покупку  оружия,
захват арсеналов (sic!), массовое движение  Сопротивления  (мой  любимый
антифашизм). Программа-максимум начиналась с народного восстания  против
КПСС, вооруженного свержения власти с помощью армии, перешедшей на  сто-
рону революции, и установления западной демократии. Интересно, что  я  в
18 лет все-таки понимала, что это все чепуха,  дела  далекого  будущего,
что реально мы сделать это не сможем, а можем распространять листовки  и
Самиздат, программы же пригодны на то, чтобы "бросить вызов" и  "возвес-
тить". Мои коллеги по подполью, по-моему,  играли  совершенно  искренне,
собираясь расклеивать листовки с пистолетами за пазухой. Я им не  мешала
играть, потому что считала, что мы все пойдем на смерть;  имеют  же  они
право на маленькие развлечения по дороге? Была написана куча антисоветс-
ких памфлетов (конечно, в основном мной); к этому времени  я  настряпала
множество антисоветских стихов, один преступней другого, не считая возз-
ваний и манифестов. Это все была глубоко самобытная и отечественная про-
дукция, плод близкого знакомства с римской и греческой историей, а также
с теорией и практикой народников, декабристов,  народовольцев  и  ранних
большевиков. Никто из нас ни разу не видел живого диссидента и не слушал
"голоса". Всю нашу продукцию мы интенсивно распространяли в своих инсти-
тутах среди студентов и наиболее милых нам преподавателей. И опять никто
не донес! Мы родились в рубашке. Нашу ближайшую перспективу я честно об-
рисовала членам организации, которая называлась "Союз борьбы"  (потом  -
"Антифашистский союз борьбы"): арест, пытки, расстрел. Мне казалось, что
такая перспектива вполне улыбается моим коллегам (ведь  мне  она  улыба-
лась!). Интересно, что УК РСФСР я читала, но не поверила, что  за  такую
деятельность по статье 70 могут дать всего 7 лет лагерей и 5 лет ссылки:
здесь явно крылось что-то еще, что-то более крутое. (И в самом деле,  УК
- это было еще не все, но если бы я знала,  что  именно!)  Преподаватели
были в ужасе, хотя и одобряли идеи. Они все время пытались меня  отгово-
рить; наверное, я вела себя, как Красная  Шапочка,  не  желающая  ничего
знать о существовании волков (Шарль Перро не предусмотрел варианта,  при
котором Красная Шапочка полезет в пасть к волку сознательно, по  идейным
соображениям). Я возражала, что хочу посеять семена протеста. Умные пре-
подаватели как в воду глядели, они вздыхали и предупреждали: "Вы не  по-
сеете ничего". Но кто мог знать, что единственное, что можно сделать ре-
ально, - это погубить себя и еще нескольких человек, что на  этой  почве
ничего не произрастет, кроме терниев и чертополоха, что это место - пус-
то? Такие вещи лучше узнать позднее; в 19 лет это  знание  может  убить.
Отчаяние должно прийти в зените жизни, когда ум созрел, а сердце  окреп-
ло; только тогда оно не остановит, и можно будет продолжать драться воп-
реки очевидности,  вопреки  здравому  смыслу,  вопреки  истории,  эпохе,
судьбе. Если бы я в 19 лет знала, что все напрасно, скорее  всего  я  бы
устроила на площади самосожжение (а удачных было мало, кончались они те-
ми же арестами и спецтюрьмами), но бороться бы не смогла. На первых  по-
рах неведение благословенно. Теперь я знаю все, но теперь я могу с  этим
жить в ожидании того счастливого дня, когда наконец-то  вызову  у  своих
антагонистов такое раздражение, что мне удастся с этим - и  от  этого  -
умереть. Но тогда я не поверила своим мудрым преподавателям, и слава Бо-
гу. Юлий Ким был более удачлив в своих попытках объяснить юным Ире  Кап-
лун, Славе Бахмину и Ольге Иоффе, что не стоит распространять  листовки.
По-моему, несмотря на доброе намерение Юлия Кима, это был большой  грех:
остановить жертву у алтаря. Надо молча склониться, благословить  и  дать
совершиться судьбе, если не можешь пойти рядом. Это добровольное отступ-
ничество сыграло, по-моему, ужасную роль в судьбе всех троих  и  сломало
их жизни почище всех казней египетских, которые мог обрушить на них КГБ.
Мы еще вернемся к этим троим, ибо в Лефортове мы оказались одновременно.
   Однако мне было мало того, что мы  делали.  Я  требовала  перехода  к
распространению листовок вне институтов в больших количествах.  Это  был
уже не пятидесятипроцентный, а стопроцентный риск. И мои коллеги  слиня-
ли: у одного нашлась срочная курсовая, у другого - хвосты. Они стали ме-
ня избегать, перестали приходить на встречи. Общение со мной становилось
опасным: в четырех институтах обо мне знали фактически все. Я уже ходила
в смертниках, а они, должно быть, вовремя опомнились или  посоветовались
с родителями. Печатать на машинке я не умела, сделать  массовые  выпуски
листовок одна не могла. Надо было что-то придумать. Трусость даже потен-
циальных противников режима была слишком очевидна. А в это время я зачи-
тывалась пьесами Сартра и Ануя, романами (вернее, эссе) Камю. "Антигону"
в театре Станиславского, таганские и современниковские спектакли я смот-
рела по многу раз. Все они так и толкали меня "подняться  из  окопа".  Я
обязана была сказать "нет" этому порядку вещей так, чтобы  это  услышали
по всей стране, иначе не было смысла.
   По наивности мне казалось, что я кого-то разбужу (декабристов, Герце-
на, народовольцев). Оставалось завести будильник.  У  меня  возник  план
своей операции "Трест", не очень честный, но не очень глупый:  распрост-
ранить листовки покруче публично, во Дворце съездов или в другом  театре
в праздничные день от имени организации Сопротивления,  якобы  массовой;
дать себя арестовать; на следствии, никого конкретно не называя, расска-
зать, что есть  массовая  организация  Сопротивления,  борющаяся  против
строя, и что скоро она перейдет к терактам; испугать (sic!) этим  чекис-
тов, бросить им в лицо обвинения от имени трех поколений, ими уничтожен-
ных, обличить режим на открытом (святая простота!) суде, добиться приго-
вора к расстрелу, вдохнуть надежду в души людей, умереть по высшей кате-
гории, как мой любимый Феличе Риварес - Овод, - а потом вместо вымышлен-
ной организации создадутся настоящие, пойдут, как маслята: людям  станет
стыдно, что они молчат, и все поднимутся. План  совершенно  не  учитывал
реальную действительность, а так был всем хорош. Идея с театром родилась
у меня в тот вечер, когда в Театре оперетты из какой-то ложи или с  бал-
кона к нам в партер упала программка. Весь мой угол поднял головы, глаза
у некоторых жадно заблестели, а один зритель даже сказал вполголоса:  "А
если бы это было что-то другое?" Я поняла, что люди чего-то такого ждут.
Театр - идеальный вариант, можно бросить сразу много листовок, никто  не
успеет остановить, и разлетятся они тоже идеально.
   Решение было принято в октябре 1969 года, день был выбран: 5 декабря,
День Конституции. Наибольший эффект обещал Дворец съездов, там  огромный
зал и в праздничный день  дадут  что-нибудь  идейное  (дали  оперу  "Ок-
тябрь"). Оставалось придумать текст. Для одних листовок он был написан в
прозе (преступления партии, прелести демократии,  задачи  Сопротивления,
необходимость вооруженной борьбы с  коммунизмом,  который  есть  фашизм,
приглашение вступать в группы Сопротивления). Подписана эта прелесть бы-
ла "Московская группа Сопротивления". Текст был достаточно горький,  шла
речь и о Венгрии, и о Чехословакии. Он был несколько патетичен (в меру),
но не был смешон. Отчаяние отучает от  пошлого  оптимизма,  но  все-таки
уверенность в победе  над  советским  "общественным  и  государственным"
строем там была выражена. В 1969 году это было  уместно,  в  отличие  от
1992 года.
   Вторая листовка (их было гораздо больше, процентов восемьдесят)  была
в стихах.
 
   СПАСИБО, ПАРТИЯ, ТЕБЕ
 
Спасибо, партия, тебе 
За все, что сделала и делаешь, 
За нашу нынешнюю ненависть 
Спасибо, партия, тебе! 
 
Спасибо, партия, тебе 
За все, что предано и продано, 
За опозоренную Родину 
Спасибо, партия, тебе! 
 
Спасибо, партия, тебе 
За рабский полдень двоедушия, 
За ложь, измену и удушие 
Спасибо, партия, тебе! 
 
Спасибо, партия, тебе 
За все доносы н доносчиков, 
За факелы на пражской площади 
Спасибо, партия, тебе! 
 
За рай заводов и квартир, 
На преступлениях построенных, 
В застенках старых и сегодняшних 
Изломанный и черный мир... 
 
Спасибо, партия, тебе 
За ночи, полные отчаянья, 
За наше подлое молчание 
Спасибо, партия, тебе! 
 
Спасибо, партия, тебе 
За наше горькое неверие 
В обломки истины потерянной 
В грядущей предрассветной мгле... 
 
Спасибо, партия, тебе 
За тяжесть обретенной истины 
И за боев грядущих выстрелы 
Спасибо, партия, тебе! 
1969 г. 
 
   Оставалось все это написать под копирку в достаточном количестве. Из-
готовила я 125 штук. Пачку в 100 листовок можно  было  кинуть  в  партер
сразу. Со стола я училась разбрасывать листовки веером, они у меня  раз-
летались отлично даже со стола. Были куплены два билета: на 2 декабря  и
на 5 декабря на "Кармен" (генеральная  репетиция).  "Генералка''  прошла
хорошо. Стало ясно: бросать надо где-то без пяти до  начала,  когда  зал
уже полон, но есть свет, бросать из среднего прохода бельэтажа в партер.
Было ли мне страшно? Нет, не было. Я ведь и в аресте, и в  пытках,  и  в
казни видела свой долг. Жить было нельзя, бессовестно, невозможно. Но  я
волновалась, как студент перед экзаменом. Знаешь, что пару не  поставят,
тройку тоже вряд ли, все выучил, но вдруг 4, а не  5,  вдруг  не  высший
балл? А вдруг не дадут бросить? А вдруг арестуют до акции?  Только  один
раз стало немного жутко: в недрах бывшей ифлийской библиотеки, у  нас  в
Сокольниках, где я разбирала хранилище  вместо  картошки,  куда  загнали
весь курс, кроме самых дохлых, вроде меня, я откопала 10-томную  историю
Испании, испанского автора. Я жадно поволокла первый том к выдаче, чтобы
записать себе, но вдруг поняла (это был уже ноябрь,  17-18  число),  что
все 10 томов прочитать не успею. Я как будто заглянула в свой  собствен-
ный гроб. Но усилием воли выкинула это из головы и взяла Спинозу.
 
   "СЕЙЧАС ДОЛЖНО ПРЕДПИСАННОЕ СБЫТЬСЯ. . "
 
   5 декабря я пригласила к себе Сережу из Таганрога, самого перспектив-
ного и наименее робкого студента из группы Физтеха. Накормив его  пирож-
ными и напоив кофе с коньяком, я поделилась с ним планами на вечер.  Се-
режа не выразил желания пойти со мной "на дело" (на что я втайне рассчи-
тывала), но и не убежал. Мы не стали убирать со стола,  что  дало  потом
комсомольским вожакам института основания говорить, что я  пошла  совер-
шать государственное преступление после оргии, хотя коньяк пил один  Се-
режа. Сережа вызвался меня проводить до Дворца съездов. Что ж, и на  том
спасибо. По-моему, он не понимал, чем это кончится, хотя и  сказал,  что
обязан лечь поперек двери и меня не пустить, но понимает,  что  тогда  я
выпрыгну в окно. У Дворца съездов он посетовал, что уйдет  пешком,  а  я
уеду на красивой черной машине. Меня это не очень огорчило: мои  любимые
экзистенциальные и античные герои умирали в одиночку.  В  те  дни  буфет
Дворца съездов являл собой  зрелище  упоительное  и  недорогое  (взбитые
сливки, шоколадные конфеты, блины с икрой, семга, балык, мороженое,  пи-
рожные). Но я от волнения не могла есть (потом я два года  буду  вспоми-
нать несъеденные дома пирожные и непосещенный буфет Дворца).
   Время от времени я смотрелась в большие зеркала фойе. Особенной блед-
ности не было, я всегда была зеленоватого цвета, без  румянца;  зубы  не
стучали, губы не дрожали. Все было о'кей. Спектакли тогда  начинались  в
18.30. В 18.25 я вошла в центральный проход, но - о ужас! - молодая пара
подошла к барьеру. Я быстро дошла до соседнего прохода и  швырнула  свою
пачку в 100 листовок в партер. Как мне стало легко, какая ноша свалилась
с плеч! Назад дороги не было. (Может быть, и Сережу-то я привлекла, что-
бы не было искушения убежать. Всю дорогу, весь час до начала  оперы  моя
воля держала за шкирку барахтающееся в ужасе и тоске бренное тело, кото-
рое тихо, про себя вопило: "Не хочу!" А душа и воля тащили его и говори-
ли: "Должно, сможешь и сделаешь". Со стороны, конечно, этого заметно  не
было.) Весь партер одновременно вздохнул: "Ах!" - и это было  как  рокот
моря. Я взглянула вниз: все читали мою листовку. Какое блаженство! Я по-
вернулась к бельэтажу, устроила маленький  митинг  и  раздала  остальные
листовки. Если бы я знала, что их будут так  хватать,  я  бы  изготовила
вдвое больше! Их разбирали, как глазированные сырки. Из партера прибежа-
ла девочка и попросила листовку для них с мамой, "а  то  нам  не  доста-
лось". Старенькая, видавшая виды служительница театра шептала мне: "Ухо-
дите скорей!" Но мне нужен был процесс, и я наконец  дождалась.  Штатный
гэбист, проводивший с семьей уик-энд, явился в бельэтаж и спросил, не  я
ли распространяю листовки. Я горячо подтвердила, что именно я.  Он  вце-
пился в меня так, как будто я собиралась бежать, вывел из зала в фойе  и
стал просить у зрителей помочь меня задержать, хотя свободно мог сделать
это один. От него все отмахивались, дожевывая свои конфеты и блины. Один
юноша даже сказал, услышав от чекиста про листовки: "Спасибо, что сказа-
ли. Пойду возьму, если осталось". Наконец  нашелся  какой-то  полковник,
взявший меня за другую руку. Вместе они привели меня в  административный
отсек (3-4 комнаты), посадили на  диван  и  стали  звонить  на  Лубянку:
"Здесь женщина (взгляд на меня)... девушка (еще взгляд)... девочка расп-
ространяла антисоветские листовки".
   Нашлись еще какие-то гэбешные оперативники (похоже, в такие праздники
они обязаны дежурить на таких спектаклях) и пошли в зал просить  листов-
ки. Вернули им 40 штук, 5 нашли разорванными. Пошли за остальными,  вер-
нулись: "Они не отдают!" Мой триумф был полный: 80 штук зрители сохрани-
ли, несмотря ни на что (а тогда это было весьма опасно, могли и обыскать
весь зал). Ожидая компетентные органы, я агитировала злых  оперативников
и равнодушных администраторов. Судя по их  репликам,  оперативники  боя-
лись, что придется отвечать за ЧП; администратор стонал: "Почему  в  мое
дежурство?" Революционного рвения никто не проявлял, кроме одной  группы
ветеранов войны (самые перспективные в смысле гражданской  войны  люди),
которые рвались в дверь, орали, что им испортили праздник,  что  они  за
этот строй воевали, и просили дать им меня, чтобы они могли  убить  меня
собственными руками. Парочка прорвалась и  стала  засучивать  рукава.  Я
встала с дивана и гордо шагнула навстречу, хамя  ветеранам,  как  только
это возможно (рабы, холопы, клевреты, опричники  и  т.д.).  Оперативники
развели нас, как на ринге, выталкивая ветеранов с воркованием:  "Ну  что
вы волнуетесь, есть же компетентные органы, они приедут  и  займутся..."
Но органы что-то не ехали до 23 часов. Они явно стояли на страже  завое-
ваний Октября с 10 до 18 с обеденным перерывом с 15 до 16 часов плюс два
выходных в неделю, но никак не по праздникам. Теперь я  понимаю,  что  V
отдел искал какого-нибудь следователя, собирал подчиненных из-за  празд-
ничных столов на ликвидацию стихийного бедствия, и  это  длилось  четыре
часа, хотя от Лубянки до Дворца съездов было рукой подать. Эта  обломов-
щина, так непохожая на стандарты 20-ЗО-х годов, могла бы навести меня на
некие мысли. Но не навела: мне было 19 лет.
 
 
   "АРЕСТОВАННЫЙ - ЭТО ЗВАНЬЕ"
 
   И вот наконец появились трое, прилично, но скромно одетые, и предста-
вились администратору. Да, это были Они. У одного были очень  впечатляю-
щие глаза: холодные, нездешние, какие-то нечеловеческие. Глаза  существа
другой породы, другой биологической природы. Потом я  много  раз  видела
эти гэбистские глаза и научилась понимать это оценивающее  выражение.  В
их взгляде сквозит то презрение  всезнания,  которое  дает  своим  умных
представителям только абсолютная власть. Эти глаза не просто  раздевают,
они снимают кожу. В них не человеческое любопытство, а привычные ухватки
ботаника: что это за растение? Сколько у него  лепестков?  Класс...  Се-
мейство... И если это вредное растение, то способы его устранения  будут
выработаны спокойно и научно: ручное выпалывание, ДДТ, какие-нибудь пес-
тициды. В данном случае растением была я.
   Ботаники ушли в соседний кабинет изучать листовки - продукты жизнеде-
ятельности растения. На меня они едва  взглянули.  Полчаса  они  изучали
листовки и решили, что растение вредное и его изучением должен  заняться
именно их НИИ. Они вышли и очень вежливо предложили мне поехать с  ними:
"Мы здесь рядом, недалеко". Мне до сих пор кажется, что если бы я  испу-
галась хотя бы в этот момент, они бы меня с собой не взяли. Но я жаждала
этой дуэли, и я ее получила. Откуда мне было знать, каким оружием у  них
придется сражаться... Мы вышли к серой "Волге". Во Дворце уже никого  не
было. По дороге единственной претензией моих ботаников было то, что я не
дала им спокойно провести праздники дома. (У всех НИИ два выходных  дня,
а систематика растений может подождать.) Я, конечно, заявила, что именно
этот праздник хотела им испортить, чтобы было неповадно праздновать  та-
кие вещи, как дни несуществующей, да еще сталинской, конституции. Холод-
ные глаза стали хрустальными от любопытства (не от гнева!) и  увеличили,
как микроскопы, разрешающую способность. И в "Волгу", и  в  двери  Малой
Лубянки я вошла сама, без всяких наручников, и не мои спутники старались
пресечь мой побег, а я, по-моему, очень бы расстроилась, если бы они  от
меня убежали. Как сказал Мережковский о первых христианах: "Мухи  летели
на мед..." Малая Лубянка внутри похожа на  провинциа