бунтуют, эксперимент
стоил Клебанову пыток в спецтюрьме. Наша пресс-конференция на квартире у
Марка Морозова производила странное впечатление. Еще до нее "старшие"  -
Юра Гримм и Петр Маркович, не вынеся нашего хулиганского радикализма  (к
тому же, кроме Володи Борисова, все мы были пламенными противниками  со-
циализма), из нашей "затеи" удалились. Потом ввалился несчастный  Клеба-
нов "со товарищи" и стал нас честить, что мы его обокрали (составляет ли
идея профсоюза интеллектуальную собственность, а если да, то чью?). Наша
"банда", Володя Гершуни и Женя Николаев (вот когда Эдичка Лимонов приго-
дился бы, но тогда он был то ли мал, то ли уже за бугром)  собрались  на
квартире у Марка Морозова. (Какие мы все-таки сволочи: когда Марка арес-
товали за наши дела и он, больной н пожилой человек, не выдержал и  сло-
мался и получил ссылку в Воркуту, мы его не простили, и он пошел  "иску-
пать кровью" свою слабость и схватил в Воркуте второе дело по статье 70,
и второй приговор привел его на большой срок в Чистопольскую  тюрьму,  и
там, одинокий и обреченный, он повесился. Никогда себе не прощу.  Только
такие катастрофы могут научить снисходительности человека  нетерпимого.)
Документы СМОТа мы спрятали по разным углам, даже в колыбели Альбининого
младенца: КГБ мог прийти раньше западных журналистов). Странная это была
презентация. Дед был у нас в числе членов СП "посмертно". Журналисты пи-
ли чай, щелкали аппаратами, писали в блокноты и смотрели на нас с  опас-
ливым уважением. Мы были смертниками, они это понимали. Потом английский
журналист К„вин был даже перемещен из Москвы своим собственным  Би-би-си
за плохое отношение к тоталитаризму и избыточное сочувствие  диссидентам
(поэтому по части Нюрнберга над коммунизмом Запад идет с нами  в  долю).
Здесь я познакомилась с бельгийским "корром" месье Диком. Он был  вообще
Дон Кихот. Ездил по всем лимитрофам и боролся с коммунизмом. В  Чехосло-
вакии пытался помочь деятелям "пражской весны", устраивал им  встречи  с
западными политиками. И сел в тюрьму! Насилу Бельгия его отбила. У нас в
тюрьму его не посадили (не было принято, "корров" высылали), но он  ста-
рался как мог. И это тоже Запад: К„вин, Дик и другие.  Братство  Кольца.
Но самое ценное приобретение, которое мы унаследовали от Деда, это рабо-
чие кружки. Они тоже весьма отличались от классических дооктябрьских об-
разцов. Меценат н спонсор, тративший массу денег на "революцию", Юра Де-
нисов (друг Деда) зазывал этих рабочих к себе, кормил и поил  и  предос-
тавлял Деду для просвещения и агитации. Я унаследовала этих  рабочих  от
Деда. Помню свою лекцию "Что мы отмечаем 7 ноября?". В  сей  праздничный
день за хорошо накрытым столом. Но рассказала я про  родной  Союз  такие
страсти, что бедные гости утратили аппетит, не допили и не доели. Пленка
с моим докладом, как я потом узнала, на следующий день была в КГБ. Через
третьих лиц мне передали ультиматум: или я прекращаю  читать,  или  меня
арестовывают. Естественно, я продолжила. Потом с этим кружком управились
очень просто: вызвали кружковцев в КГБ и предложили иначе организовывать
свой досуг. Что они и сделали. Лекторы жаждали просвещать, зато  объекты
просвещения все поразбежались. Нет слов, чтобы описать их тягу к револю-
ционной деятельности по освобождению своего класса. Мы щедро снабжали их
Самиздатом; Комитет (или "Контора") все знал. Одну девицу даже лично вы-
сек отец, а наш Самиздат (ее порцию) сжег на балконе. С другими и  этого
не понадобилось. С кружком управились просто. Но я должна была  получить
свое по расчетной ведомости. И получила.
 
   "ОТ СОДЕЯННОГО МНОЮ - НЕ ОТРЕКУСЬ"
 
   Идя на неизбежный арест и возвращение (более чем  вероятное)  в  "Дом
Страдания", я просила у товарищей по диссидентству одного:  достать  мне
ампулу с ядом, чтобы не попадаться живой Им в руки, чем, похоже, страшно
пугала диссидентов, которые смотрели на этот  вопрос  менее  радикально.
Расстрелять все патроны и оставить последний для себя - это и полезно, и
приятно, и во всем в моем вкусе. Но откуда было диссидентам  взять  шпи-
онский инвентарь? Поэтому из моего шикарного намерения броситься на свой
собственный меч ничего не вышло.
   Пришлось вторично идти в газовую камеру. Случилось это более чем ори-
гинально. Меня арестовали на работе. Тогда я уже работала переводчиком и
библиографом в научной библиотеке II МОЛГМИ  (попросту  во  Втором  Меде
им.Пирогова).  Директор  этой   библиотеки   Алла   Петровна   Никонова,
здравствующая и поныне, сексотка, сталинистка и коммунистка из  "интере-
санток", обожавшая устраивать обыски в столах своих сотрудников,  попро-
сила меня спуститься с ней в подвал и помочь ей вынести оттуда  какой-то
стенд. Я, ничего не подозревая, спустилась. Этот подвал мы делили с РИВ-
Цем (Вычислительным центром). Там меня уже ждала милиция. Кстати,  инже-
неры из РИВЦа пытались выяснить, в чем дело, но их грубо выталкивали  из
подвальной комнаты и на все их вопросы, что здесь происходит,  отвечали:
"Вас это не касается". В самом деле  не  касалось:  никто  не  попытался
вступиться, никто не стал связываться с "правоохранительными  органами",
хотя я и излагала ситуацию. Все покорно уходили. Когда здание  опустело,
меня силой выволокли на улицу (поскольку я решила ничему не  подчиняться
добровольно), запихнули в воронок и отвезли в 19-е о/м. Там я сидела ча-
сов до одиннадцати вечера, требуя без всякого результата прокурора,  ад-
воката, судью и санкции на арест. Вопросы законности никого не волновали
даже на уровне постановки проблемы. Тупое и  нерассуждающее  подчинение.
Это были не люди, а функции. Орудия системы, не имеющие собственной  во-
ли.
   В 11 часов явились два достаточно злобных фельдшера и парочка санита-
ров. Все делалось просто, келейно, по-домашнему.  Главным  было  решение
Комитета. Остальное - приложится. Мои политические рассуждения на тему о
"карательной медицине" и проклятия в их адрес впечатления не  произвели.
Санитары объяснили мне, что они получают хорошие деньги и, если они нач-
нут выбирать между здоровыми и больными, а не брать, кого приказано,  их
семьи этих денег лишатся. Что я могла на  это  возразить?  Только  отка-
заться идти добровольно. Милиция взялась помочь. Конечно,  если  бы  при
мне было оружие, я без колебания перестреляла бы кого успела и  из  мун-
дирных, и из халатных рядов, а последнюю пулю потратила бы на  себя.  Но
оружия не было, и меня довольно грубо опять поволокли  и  бросили,  куда
полагалось. Мы ехали в 15-ю психиатрическую больницу, в 26-е  отделение.
Принудительная госпитализация такого рода не менее мучительна,  чем  по-
садка в СПБ, но гораздо более унизительна. В СПБ персонал знает,  что  к
ним доставляют нормальных политзаключенных. Он привык, ему не надо дока-
зывать свою нормальность. А в ПБ политические редкость, они нетипичны, и
как вы объясните нянечкам, имеющим самый  низкий  образовательный  ценз,
что вы  нормальны?  Как  объясните  это  посетителям,  навещающим  своих
больных? Постоянное ощущение позора - это специфика ПБ. В СПБ преоблада-
ют здоровые преступники, которым  удалось  "закосить".  В  ПБ  настоящие
больные. С ними придется разговаривать, они будут считать вас за своего.
Политзэки, побывавшие в ПБ и СПБ, если они горды и щепетильны,  всю  ос-
тавшуюся жизнь будут ненавидеть душевнобольных и не пожалеют  их  ни  за
что, ибо их когда-то сравняли с ними в правах. В этом отделении  "психи"
мне сломали две пары очков и облили раз кипящим чаем.  Ей-богу,  я  была
близка к пониманию гитлеровских мероприятий по уничтожению  сумасшедших.
Сама я бы этого делать не стала, но... жалко мне не было. Отделение было
укомплектовано украинскими психиатрами, разделяющими идеи  ленинградской
школы. Здесь не верили ни в вялотекущую шизофрению, ни  в  Лунца.  Здесь
вс„ понимали и отказывались применять к политическим меры устрашения. Ни
одной таблетки я не получила. Я могла обложиться книгами и делать  пере-
воды. Еду мне носили из дому, диссидентов пускали на свидания. Но  спать
я в этих условиях никак не могла, и это порядком отравляло жизнь.  Здесь
не требовали отречения, но я перевыполнила  норму:  написала  письменное
заявление с отказом от тех заявлений, которые делались под угрозой лише-
ния разума в СПБ, и с кучей политических пассажей, разоблачающих  все  и
вся. Врачи были в ужасе, они боялись, что это будет стоить мне  перевода
в СПБ пожизненно (и впрямь едва не стоило). С их точки зрения,  подобное
доказательство душевного здоровья было неубедительно: у нормального  че-
ловека нормально работает инстинкт самосохранения.  Выпустить  меня  без
санкции КГБ даже украинские врачи ленинградской школы не  смели.  Начала
я, кстати,  с  сухой  голодовки.  Но  ее  мне  сорвали  общими  усилиями
друзья-диссиденты, такую форму протеста не поддержав. От моего  письмен-
ного заявления они тоже были не в восторге. Мои резкие  движения  мешали
им меня защищать.
   И это непонимание (при том, что Женя Николаев носил передачи от Фонда
со швейцарским шоколадом и салями) было тяжелее всего.  Кстати,  Комитет
довольно скоро "врубился" насчет лишних людей и лишних встреч, и  дисси-
дентов пускать перестали. У нас осталась переписка через  родственников.
Но от нее было мало радости, это была не поддержка, а перманентный  спор
на тему о том, чтобы я не вела себя так неосмотрительно. Знаменитый  Во-
лодя Гершуни даже обратился ко мне с посланием, где называл  меня  "чур-
кой" - за строптивость. Я ждала не этого и здорово разочаровалась даже в
нашей "банде". Моя  идея  ликвидировать  психиатрический  террор  обяза-
тельным объявлением всеми его жертвами сухой смертельной  голодовки  или
путем передачи яда на свиданиях (передать  было,  кстати,  можно,  никто
особо не следил) поддержки не нашла. Яду мне никто не принес, хотя я  бы
в этом никому в таком положении не отказала, если бы  могла  достать.  К
тому же я убедилась, что жертвы психиатрических репрессий считаются дис-
сидентами второго сорта. Воспитанная хозяйка не скажет вам, что вы  нас-
ледили на ее коврах, но будет посматривать на ваши грязные ноги. Не  все
же попадают в СПБ, а вас угораздило, и теперь с вами вдвое  больше  хло-
пот. То есть такое положение вызывает не только сочувствие, но и досаду.
А потом со справкой из ПБ как прийти на работу? Как  доказать,  что  это
был арест, а не болезнь? Вот когда поймешь пушкинского Кочубея: "И  пер-
вый клад мой честь была, клад этот пытка отняла". Даже если вы ее выдер-
жали. Здесь я поняла, что никакой героизм, никакое достоинство в СПБ, ПБ
и после этого не спасают от бесчестья.
   Здесь же я познакомилась  со  знаменитым  профессором  Морозовым.  Он
явился лично посмотреть на свой "боевой трофей". После нашего с ним раз-
говора-дуэли в кабинете заведующего отделением при персонале  один  врач
уехал в Израиль, заявив коллегам, что в стране, где происходят  подобные
вещи, он жить не может. Оказавшись вместо Израиля в Мюнхене, он сдал за-
пись нашей беседы на "Свободу" (магнитофон был у него в кармане).  Моро-
зов сказал мне, что меня следует уничтожить, ибо  я  опровергаю  идеалы,
ради  которых  он  жил  и  воевал  (ничего  себе  беседа  "психиатра"  с
"больным"!). Он назначил "лечение", но все врачи отделения дружно  отка-
зались применять пытки, предпочитая увольнение.  Уволить  всех  четверых
сразу оказалось нерентабельно, и нас оставили в  покое.  Когда  за  нес-
колько лет до этого в другом, но аналогичном месте Женю  Николаева  зас-
тавляли дать подписку об отказе от общественной деятельности, пытая ней-
ролептиками, он сел и написал: "Отказываюсь от  участия  в  субботниках,
профсоюзах, октябрьских демонстрациях и ни за что не дам денег на  ДОСА-
АФ". Женя в Германии, и как же я была рада, что до него им уже  не  доб-
раться!
   В конце концов Володя Борисов меня все-таки вытащил. Его друг  Виктор
Файнберг, участник дела августа 1968 года на Красной  площади,  сидевший
вместе с ним в Ленинградской СПБ, поднял на ноги  английские  профсоюзы.
Они сделали то, что не могла сделать "Эмнести Интернэшнл".  Просто  анг-
лийские докеры осадили советское посольство и три дня никого не впускали
и не выпускали. На четвертый день меня освободили. Нам бы таких докеров,
и не в 1979 году, а хотя бы в 1993-м! Я отсидела три с половиной месяца.
Еще неделька, и я потеряла бы рассудок от одной обстановки,  без  всяких
пыток. Блаженны гонимые за правду? Может быть, но на аренах и  на  кост-
рах, а не в психиатрических больницах!
 
   " НАШУ ЕЛЕНУ, ЕЛЕНУ - НЕ ГРЕКИ УКРАЛИ, А ВЕК!"
 
   Выходя из психиатрического застенка, человек ощущает себя разбитым на
сотни осколков. Разбитое сердце - это ерунда. А  вот  если  разбита  вся
сущность... И ему бы в буддийский монастырь годика на два - собираться в
единое целое. А я сразу окунулась в привычную диссидентскую жизнь, кото-
рой я не подходила и которая очень мало подходила  мне.  Я  искала  дея-
тельности, но кружки разбежались, а распространения Самиздата и  сочине-
ния писем протеста мне было мало. Даже немые митинги,  происходившие  10
декабря ежегодно у памятника Пушкину, оставляли чувство странной досады.
Хотелось выйти с лозунгами, устроить массовую (человек хотя  бы  на  де-
сять) демонстрацию. Хоть и сесть, но за дело. Но никто на это не  согла-
шался, а одиночный выход вопиющего на Пушкинской площади даже тогда выг-
лядел бы жалко. 10 декабря надо было добраться до площади и ровно  в  19
часов снять шапку. Это невинное и безобидное занятие доводило  гэбульни-
ков до помешательства. Мало того что они тучей  дежурили  на  площади  и
хватали всех знакомых диссидентов, они еще ловили потенциальных  "декаб-
ристов" на подходе к площади, иногда за квартал, а то и  прямо  у  дома.
Наверное, им надо было писать в отчетах, что они предотвращают  массовую
инсуррекцию (мятеж), и поэтому надо расширить штаты и увеличить зарплату
сотрудникам. И приводили в доказательство  списки  пойманных  "инсурген-
тов". А может быть, они понимали суть вещей и знали русскую историю.
   14 декабря 1825 года декабристы тоже ни черта не делали на Сенатской,
и лозунгов у них не было, и даже шапок они не снимали,  а  в  результате
менее чем через столетие пала монархия. Видимо, и диссиденты на  тот  же
эффект подсознательно рассчитывали. Но на  площади  нам  встретиться  не
удавалось, большинство хватали по дороге. Вот, скажем, типовой поход  на
Сенатскую образца 1980 года. Я очень тихо и вкрадчиво  вышла  с  работы,
поозиралась, ничего не обнаружила, села на 47-й троллейбус, на Лесной из
него конспиративно вышла, заметая следы, и пересела на  3-й  троллейбус.
Каково же было мое изумление, когда в 3-м троллейбусе на  одном  сиденье
со мной оказался гэбист,  который  мне  проникновенно  сказал:  "Валерия
Ильинична, поезжайте домой. На площадь вы все равно не попадете, а  про-
ведете вечер в одном неприятном месте". Я его, конечно, послала к черту.
Но когда 3-й троллейбус остановился у Ленкома и я вышла, мой визави ска-
тился следом, засвистел как соловей, и словно из-под земли  выросли  еще
трое и поволокли меня в стоящую у тротуара машину. Я, конечно, призывала
прохожих противиться КГБ, идти на площадь, а заодно и свергать строй  (и
все в один вечер!), но они как-то не соблазнились подобной программой. А
меня свезли в участок и держали там до 23 часов.
   А тем временем каждый из смотовцев получал свою долю репрессий. Арес-
товали в Питере Леву Волохонского по 1901. Дали ему, если  не  ошибаюсь,
года два. (Потом уже по 70-й статье он заработал 5 и 5, то  есть  5  лет
лагерей и 5 лет ссылки. ) Я была у него на суде свидетелем  защиты.  За-
щитник из меня плохой, зато обвиняла я всласть. Советскую власть, режим,
а заодно и себя. Диссиденты страшно не одобряли  мою  манеру  признавать
свои личные действия. Но это, должно быть, у меня от Святослава: "Иду на
вы!" Варяжская традиция. У меня в голове не укладывалось, как это  можно
не признавать своих  действий,  если  они  правомерны.  Я  нарушала  все
инструкции Альбрехта (фундаментальный труд "Как быть свидетелем"), изла-
гая свое политическое credo ("Всегда!") на каждом  допросе.  На  Левином
суде я не преминула заявить, что участвовала в СП СМОТа, подписывала все
его документы и  требую  возбуждения  уголовного  дела  и  против  меня.
Действительно, суд вынес частное определение с рекомендацией так со мной
и поступить (и еще с Володей Борисовым, Колей Никитиным и Альбиной  Яко-
ревой). Но, видимо, в истории со СМОТом была неуместна невменяемость,  а
переигрывать не хотелось. Далее по той же статье арестовали Колю Никити-
на (тоже в Питере). По-моему, Коле дали года  полтора.  Его  следователь
приезжал в Московскую прокуратуру допрашивать москвичей. Протокол  моего
допроса выглядел весьма своеобразно.
   Он на все вопросы представлял три варианта ответа: 1. Нет; 2. Не пом-
ню; 3. Отказываюсь отвечать. Вначале шли теплые слова в Колин адрес, что
он, мол, очень хороший (своего рода письмо, ведь при закрытии  дела  все
это прочтет обвиняемый). Затем, напротив, утверждалось, что КГБ  плохой,
а строй еще хуже, то есть делались оргвыводы. Заодно я призналась в том,
что инкриминировали Коле (написание какого-то письма, которое я в  глаза
не видела, и сбор подписей под ним). Напрасные усилия! Колю не освободи-
ли. Им в данный момент нужен был он, была его очередь. Следователь  моим
показаниям тоже не обрадовался: ему нужен был компромат на Колю, а не на
меня.
   Николай Шмелев в своем "Пашковом доме" пишет о диссидентстве неуважи-
тельно. Он не имеет на это никакого права, и это неправда. Василий Аксе-
нов в "Ожоге" и Леонид Бородин в "Расставании" тоже пишут  о  нем  не  с
восторгом, а с горечью, отчаянием и пониманием, но они-то пишут о своих,
они право имеют. Мне кажется, что Василий Аксенов потому и уехал, что не
нашел здесь желающих выйти с ним на площадь - и умереть. Я была в том же
положении, но что позволено великому писателю, не дозволено  гражданину.
Великое завоевание диссидентского движения - это раскол общества на "мы"
и "они", это конфронтация, это противостояние, это возвращение в общест-
во культуры гражданской войны и идеи Сопротивления. Но  это  возвращение
произошло отнюдь не на  нравственном  уровне  1917  года,  а  на  уровне
нравственного превосходства гуманизма и либерализма перед большевистской
дикостью. "Красивые и мудрые, как боги, и грустные, как жители Земли"  -
это о диссидентах.
   Прекрасно было и то, что нас объединяли не политические убеждения,  а
моральные принципы. Поэтому диссидентство под одной крышей могло собрать
Петра Абовина-Егидеса, Амальрика,  Сахарова  и  Сквирского.  Боюсь,  что
именно это потеряно, и безвозвратно. Сегодня "Память" не  заступится  за
ДС, "Экспресс-хроника" не станет  защищать  гэкачепистов,  Фронт  нацио-
нального спасения ничего не сделает для Виля Мирзаянова. Только один  ДС
позволяет себе роскошь защищать и тех, и других,  и  третьих,  оставаясь
последним из могикан лучшей диссидентской традиции. Другая великая исти-
на, почерпнутая из моего любимого романа, - "Один за всех, все за  одно-
го". Она соблюдалась свято. После ареста забывались все  разногласия,  и
все дружно кидались спасать даже того, кого еще вчера считали самой пар-
шивой овцой из своего стада. Да и "паршивая овца",  оказавшись  в  руках
общего врага, не пыталась спасти себе жизнь за счет отречения  от  своих
вчерашних оппонентов, за исключением таких предателей,  как  отец  Дудко
или пара Красин-Якир. Диссиденты были милосердны, но взыскательны:  пер-
вое падение можно было искупить; была возможность подняться.  Не  проща-
лась только "сдача" других людей. За это отлучали от  "семьи"  навсегда.
Но искупать вину надо было кровью, идя на новый срок, в тюрьме, а не  на
воле. Очищались не словоблудием, а страданием. По этому неписаному зако-
ну я чиста. Перед диссидентами, но не перед собой. Не прощалась слабость
"во втором бою". Не надо лезть в кадр,