и", по решению КГБ.) У Царькова отключили тоже, и еще у  нес-
кольких активистов.
 
   "АХ, НЕ ДОСАЖАЛИ, НЕ ДОЖАЛИ"
 
   Я пишу не о тяготах и лишениях, а о радостях. Это были совершенно не-
описуемые радости: впервые в жизни что-то получалось, и казалось, что на
этот-то раз качество обязательно перейдет в количество и будет все, чего
я поклялась добиться: массовый подъем народа, партия, революция,  демок-
ратия. У меня не было диссидентских радостей, о которых пишет  Амальрик.
На его проводах на радостях побили два ящика бокалов из богемского стек-
ла. Такого рода радости казались мне самым черным горем. Каждому свое. Я
думаю, что диссиденты вздохнули с облегчением, когда я их оставила в по-
кое и перестала донимать неуместными предложениями. Как люди воспитанные
и порядочные, они сами не могли бы указать человеку,  гонимому  режимом,
на дверь. И когда я захлопнула за  собой  дверь  сама,  они  стали  жить
по-прежнему. Впрочем, страницы  боевой  славы  кончались,  и  начинались
страницы позора: примирения с режимом, который не пал на колени, не  по-
каялся, не повесился, а просто соизволил помиловать невинных.
   Для меня сахаровские аплодисменты после речи Горбачева в ходе  знаме-
нитой тусовки в Кремле, все эти рабьи труды в МДГ вокруг  двоечников-де-
путатов, которые в 30 или 40 лет впервые усваивали по складам азы демок-
ратии, как некие Маугли, воспитанные в  неведении  своего  человеческого
естества партийными волками из советских джунглей, прозвучали и высвети-
лись как зловещая побудка Страшного суда, как зарево Судного дня. 27 де-
кабря 1987 года на какой-то огромной  диссидентской  квартире  состоялся
правозащитный семинар Льва Тимофеева. Чуть ли не ползком до него добира-
лись гонимые чехи, у них и "Огонек" (в это время), и "МН" в  киосках  не
продавали, как крамолу. Меня поразили слова  одного  члена  "Хартии-77",
который в 1968 году был мальчишкой: "Мы сами  во  всем  виноваты.  Когда
Дубчека сломали, мы должны были сказать, что нам не надо таких руководи-
телей и что наша борьба продолжается. Надо было стрелять в советских ок-
купантов". Сергей Ковалев, уже сдавшийся, уже выбитый из  седла  (а  его
пребывание в ВС - это уже загробное существование), не хотел давать  мне
слова для доклада - из-за моего радикализма. Но здесь благородно  посту-
пил Лев Тимофеев: он готов был уступить мне свое время, и по той же при-
чине: из-за моего радикализма. Я говорила совсем не правозащитными  сте-
реотипами, я говорила о ликвидации строя. Какой ересью звучала моя  речь
даже в диссидентской среде! Мне не суждено забыть ужасный доклад  Сергея
Ковалева и Ларисы Богораз. Смысл его был ясен: не будем трогать  власти,
и они не рассвирепеют, и не начнутся снова репрессии. Вместо  четырехсот
политзэков они назвали только двадцать "семидесятников", забыв об  узни-
ках ПБ, СПБ и 1901. Это были похороны Демократического движения.  Причем
при жизни! "Посмотрим, кто у чьих ботфорт в конце концов согнет свои ко-
лени". Колени согнули не коммунисты, а мои товарищи; будучи не диссиден-
том, а революционером, я все равно отвечаю за всю диссидентскую корпора-
цию. Какое счастье, что я могу здесь назвать не сдавшихся до  конца,  не
писавших помиловки, не взявших ничего у грязных  перестроечных  лидеров.
Это Мальва Ланда, Сергей Григорьянц, Ася Лащивер, Андрей Шилков,  Кирилл
Подрабинек, Пинхос Подрабинек, Петя Старчик, Александр Подрабинек, Воло-
дя Гершуни. Конечно, есть и еще, но этих я знаю лично. И самое  горькое,
но самое светлое - гибель  Анатолия  Марченко,  который  даже  в  Чисто-
польской тюрьме не сделался коллаборационистом, не поверил в  перестрой-
ку, ничего не попросил, ничего не подписал, не согласился  на  выезд  из
СССР, а выбрал смерть в ходе своей последней голодовки  за  освобождение
всех политзаключенных. Как мы пытались спасти Анатолия! Как мы  кидались
с нашими лозунгами на  стены  Лубянки!  Отчаянный  девиз  семинара,  его
единственное требование к властям было: "Освободите политзаключенных или
посадите нас". "Политзаключенных освободить мы не можем, - говорили  гэ-
бисты, хватая нас на акциях. - А вот вас посадим, но в свое время".  По-
том они еще сдержат слово, и слава Богу, потому что смерть Анатолия Мар-
ченко лишила меня права на жизнь в очередной раз. Я считаю, что он  умер
вместо меня. Освобождая, они произвольно выбирали каждого десятого,  как
в Бухенвальде перед расстрелом. Почему и за что они освободили меня,  их
злейшего врага, сгорающего от ненависти, и  убили  48-летнего  Анатолия,
который провел 20 лет в тюрьме, причем начали когда-то  они;  ведь  Толя
был честен и добр, и никому не причинял зла, и даже не  знал  ненависти.
Они когда-то бросили его безвинно в лагерь, сделали диссидентом, а потом
убили. У него остался чудесный сын, Паша, и Толя хотел жить, а я не хочу
и даже не должна, как не должен жить вервольф - Разрушитель. Я не  вино-
вата в том, что им потребовалась срочно оппозиционная партия для  созда-
ния образа врага или для дискредитации коммунизма, от которого им  хоте-
лось избавиться, а для этого я нужна была им живая. Почему Боря  Митяшин
в Питере появился через год или два после моего освобождения из Лефорто-
ва? Его посадили за несколько книг, за Самиздат! Один телевизионщик ска-
зал: "Первыми освободили тех, кто включился бы в перестройку,  кто  стал
бы заниматься политикой. А остальных, тех, кто просто хотел  уехать  или
жить частной жизнью, оставили сидеть, ведь на свободе от них не было  бы
проку". Меня сделали соучастником подлого  плана  помимо  моей  воли.  Я
честно искала смерти и сейчас ее ищу, но только от руки врагов:  я  хочу
попасть в Вальхаллу. А семинар совершал свой праздник  непослушания.  Мы
ухитрялись устраивать до шести демонстраций в месяц. Гэбисты  ходили  за
нами по пятам и наступали на ноги, со мной они даже здоровались. Похоже,
весь их московский штат был брошен на семинар. В ходу были  превентивные
аресты перед акциями. Это делалось так: вы выходите из дома, к вам  лихо
подкатывает машина, из нее выпрыгивают 3-4  добрых  гэбистских  молодца,
хватают вас, силой втаскивают в машину,  везут  на  свою  конспиративную
квартиру в отдаленный район. Там с вами встречается прокурор или  офицер
милиции, несет чушь (вроде того, что  надо  установить  вашу  личность).
Держат три часа, потом отпускают. Иногда забирали всех участников акции.
Москва была на осадном положении: 4-6 раз в месяц перекрывалась  площадь
(Лубянка, Пушкинская, Кропоткинская), стояли машины, гэбисты с  рациями,
милиция (чуть ли не полками). Народ дивился: то ли нашествие марсиан, то
ли высадка американской морской пехоты. Тогда  власти  еще  верили,  что
Слово - это Бог, что народ хлебом не корми, а дай только  ему  выйти  за
свободу на баррикады. Я предвидела, впрочем, что самое страшное  начнет-
ся, когда власти оставят нас с народом наедине и не станут мешать свида-
нию. 30 октября один Игорь Царьков на трех поездах из Ленинграда добрал-
ся до площади, всех остальных взяли заранее. Он присел и попросил  заку-
рить у соседа по скамейке. Сосед достал рацию и сказал:  "Идемте,  Игорь
Сергеевич". И тут подскочили трое... О, это был большой спорт! Мы не но-
чевали дома, отрывались от хвостов,  уходили  буквально  по  крышам.  Мы
честно напрашивались на срок. На одном свидании в Моссовете куратор  МГУ
от КГБ, главный идеолог МГК КПСС, холеный гестаповец, сказал  нам:  "Вы,
конечно, люди честные, но вредные. Не обессудьте, если мы вас  посадим".
Мы приспособились поднимать свои лозунги по отдельности, после того  как
"захватчики" нас отпускали, у любого метро. КГБ приспособился тоже:  нас
стали катать 2-3 часа, потом три часа задержания, потом  жесткий  конвой
из топтунов в двух шагах, или отвозили прямо домой. По дороге  я  обычно
пыталась выбить стекло или вырвать руль, поэтому меня держали всю дорогу
на заднем сиденье с заломленными руками, время от времени  применяя  ма-
лоприятные болевые приемы, чтобы я выключилась хотя бы на  полчаса.  Гэ-
бисты попадались иногда очень глупые и убогие, а иногда умные и начитан-
ные. Первые желали нам поскорее сдохнуть, а вторые вели светские  беседы
и говорили, что жалеют нас всей душой, но у них работа такая. О,  незаб-
венный 1987 год!
   Однажды из 108-го о/м они меня отвезли домой и  сказали,  что  отныне
мне разрешено ходить только на работу и в продуктовые магазины. И,  если
я отклонюсь от этого маршрута, меня будут арестовывать. Что они назавтра
и проделали, когда я просто собралась в кино, кажется, в "Рекорд".  Меня
ободрали о ступеньку машины  до  крови,  но  когда  привезли  куда-то  в
Кузьминки, после четырех часов катания (а я хотела посмотреть "Ганди"!),
я была такая злая, что побросала в гэбиста все, что нашла в комнате о/м:
календари, расписания в рамке, пресс-папье, чернильницу, ручки.  Он  все
ловил, как чемпион. Наконец, израсходовав все казенные предметы, я кину-
ла в него свое личное яблоко. Он его поймал и съел! И еще заявил, что он
не любит гольден, что в следующий раз мне надо захватить ему  антоновку.
Тогда я плюнула ему в лицо, он свалил меня с ног мощным боксерским  уда-
ром, а я объявила  бессрочную  голодовку  до  прекращения  беспредметных
арестов. Я ничего не ела неделю, и гэбисты прекратили  свои  излишества:
брали снова только в дни акций. Оказалось, что Моська вполне  может  до-
вести Слона. Все рекорды побила Ася Лащивер, которая после одного задер-
жания пришла к Пушкину в двенадцать ночи и надела на себя сшитую просты-
ню с правозащитным текстом на груди и на спине. Представьте себе:  ночь.
Площадь. Фонарь. Снег идет. Ни души. Один гэбист дежурит. И Ася стоит  в
саване. Картинка с выставки! Когда ее взяли, то в отделение даже вызвали
психиатра. Но он сказал, что от этого не лечит, и уехал.  Мы  захлебыва-
лись своей свободой в стоящей на коленях стране. А теперь они кусали се-
бе локти. "Ах, не досажали, не дожали, не догнули, не доупекли!" И мы их
толкнули-таки на крайность.
 
   "СТУЧИТЕ, И ВАМ ОТКРОЮТ"
 
   В январе 1988 года я выходила из своей поликлиники, закрыв больничный
после очередной пневмонии. От "Волги", стоявшей  у  крылечка,  отделился
молодой человек в норковой шапке и ласково мне сказал: "А  вас,  Валерия
Ильинична, с нетерпением в следственном отделе московского ГБ  дожидают-
ся" - и протянул повестку. Я чуть не свалилась в сугроб от  неожиданнос-
ти; я меньше бы удивилась, увидев тень отца  Гамлета.  Одновременно  они
вызывали Царькова, и я не решилась оставить его с ними наедине,  поэтому
пошла - и не прогадала. Встретившись с Царьковым  у  витрины  гастронома
ј40, мы от большого ума вычислили, что нам хотят вернуть  конфискованные
в 1986 году книги. Но едва мы переступили "знакомый и родной"  лубянский
порог (в первый раз без конвоя), как нас  разобрали  по  кабинетам.  Мне
достался майор (стал им на нашем деле  1986  года)  Владимир  Евгеньевич
Гладков, знаменитый тем, что совсем уж ни за что (если было хоть что-то,
давали срок) отправил в ссылку (после Лефортова!) маленькую девочку  Ле-
ночку Санникову, уже в 80-е годы. Только за помощь политзаключенным (моя
расписка-доверенность на подписание правозащитных писем была  найдена  у
нее и послужила "уликой"). Леночка была так молода и так беззащитна, что
ее пожалел бы и Серый Волк. Но не Гладков! Этот не пожалел бы  и  Дюймо-
вочку. Впрочем, ссылка была единственной известной КГБ формой оправдания
(отпускали предателей или смертельно больных - таких, как Лина Туманова,
которая так и умерла от рака под судом; если бы она  вдруг  поправилась,
ее бы опять посадили. Или отпускали при очередных своих перестройках, но
это уже другой вопрос). Здесь же, в кабинете, оказался Владимир Леонидо-
вич Голубев, прокурор по надзору за КГБ. Никогда не  понимала,  как  они
ухитрялись надзирать за этой организацией, которой  боялись  смертельно;
скорее, это она надзирала за прокуратурой.  И  эта  парочка,  Голубев  и
Гладков, хлопнула мне на стол бумаженцию о возобновлении  дела  по  70-й
статье; того самого дела, которое они же закрыли год назад! Но ожидаемо-
го эффекта не вышло, потому что я иронически спросила: "Что, перестройка
уже закончена? Не вынесла  душа  поэта?"  -  и  выразила  живейшее  удо-
вольствие, а Царьков у своего майора просто и неформально стал выяснять,
не офонарели ли они часом. Я своей паре заметила, что уже  абсолютно  не
помню детали насчет листовок 1986 года, но они меня обнадежили, что  бу-
дут заниматься не прошлым, а настоящим, то есть деятельностью  семинара.
Прокурор Голубев сказал, что они раскаялись в своей опрометчивости; даже
если закрыть все дела в стране, то мое надо было бы оставить.  Я  горячо
одобрила эту идею, что весьма обескуражило моих собеседников.  Намерения
свои они не скрывали, они  были  прозрачны,  как  слюда:  сначала  мы  с
Царьковым, а потом и весь семинар. Теперь я поняла, зачем МВД  аккуратно
забирало наши листовки и лозунги: все они оказались здесь, в КГБ,  акку-
ратно подшитые к протоколам, в папках с ботиночными тесемками.
   Гладков мне поведал, что поднял из архива мое дело 1969-1970 годов  и
пришел к убеждению, что я симулировала душевную болезнь, обманув  врачей
из института Сербского, дабы уйти от наказания. (Это СПБ-то -  уход!)  Я
поняла, что КГБ будет открещиваться  от  карательной  психиатрии  весьма
своеобразным способом, за счет  жертв,  перекладывая  ответственность  с
больной головы на здоровую. Далее Гладков заявил, что я нормальный враг,
и если ему и жаль посылать в тюрьму способного инженера и перспективного
для народного хозяйства ученого Царькова, то мне в тюрьме  самое  место.
На вопрос: "Покажите, почему вы продолжаете заниматься подрывной антисо-
ветской деятельностью, несмотря на ваше помилование в 1987  году?"  -  я
столь же пунктуально ответила: "Занималась, занимаюсь и буду заниматься,
ибо подрыв основ преступного советского строя - гражданский долг каждого
честного человека, и я буду подрывать эти гнилые основы, пока ваш  прок-
лятый строй не падет". Это мне пришлось самой вписывать в протокол,  так
как Гладков отказался, уверяя меня, что если он это  лично  напишет,  то
станет соучастником моих преступлений. Видно, в этот первый день мы дос-
таточно ярко продемонстрировали игнорирование  и  непризнание  всяческих
властей, устоев и основ. Следователь Царькова после ликбеза, проведенно-
го Игорем, сказал, что уже сам не понимает, зачем он состоит в  КПСС,  и
лучше он пойдет и перечитает устав партии. А дальше - самое  интересное.
В Лефортово нас не повезли; Гладков сказал, что экономит силы;  что  ему
выгоднее, чтобы мы к нему ездили, а не он к нам; к тому же  ему  неохота
заботиться о наших передачах, одежде и родственниках.
   Тогда я предложила ему работать на бригадном подряде: днем  мы  будем
заниматься антисоветской деятельностью, а он вечером будет анализировать
ее результаты.  Он  напишет  диссертацию  по  деятельности  семинара,  а
следствие не кончится никогда, так же как и  деятельность  подследствен-
ных; приговор же вынесет история. И это была не шутка! На той неделе  мы
устроили три акции, прося МВД тут же сообщать следователю, ибо  его  это
порадует. Несчастный Гладков бегал по ночной Москве и подбирал в отделе-
ниях и опорных пунктах улики преступлений. На второй допрос  Царьков  не
пошел вообще (сдавал экзамены на инженерном факультете мехмата,  некогда
было), а меня на допрос привели гэбисты прямо с акции, потому  что  чет-
вертая акция совпала с допросом день в день. Допрос предполагался в три.
Это был сюжет из "Одиссеи капитана Блада": в 15.00  мы  проводили  акцию
против карательной медицины как раз на Лубянке. Я стояла  с  очень  злым
лозунгом у "Детского мира". Вдруг ко мне подбежали  три  гэбиста,  очень
растерянные: "Валерия Ильинична, что же вы делаете? Вы же под  следстви-
ем! У вас допрос в 15.00!" Я им спокойно объяснила, что на допрос я  ус-
пею, вот постою полчаса, и пойдем. Когда у них перестали  дрожать  руки,
они затащили меня в машину. Ехать было недалеко. Гладков встречал нас на
лестнице. Я шла впереди, за мной гэбисты несли мой лозунг и неизрасходо-
ванные листовки. Я стала извиняться перед Гладковым: "Вы уж простите ме-
ня, Владимир Евгеньевич, я не хотела приходить раньше времени,  я  знаю,
что у нас с вами встреча через полчаса. Я не так воспитана, чтобы прихо-
дить раньше времени на любовное свидание. Но эти молодые люди,  манкируя
уважением к вашему распорядку, приволокли меня сюда силой.  Надеюсь,  вы
накажете их". У следователя Гладкова дрожали руки и губы. Когда мы дошли
до его кабинета, он, растеряв весь юмор, сказал, что  будет  просить  об
изменении мне меры пресечения, потому что так работать невозможно. Одна-
ко к середине допроса он оттаял и даже  принес  мне  чай.  Соседний  гэ-
бульник пожертвовал сандвич, заверив меня в своем самом  теплом  ко  мне
отношении. Вытаскивая коробку с рижским печеньем, Гладков с тонкой  иро-
нией произнес: - Угощайтесь, Валерия Ильинична, пока  вашими  стараниями
Прибалтика совсем от нас не отделилась.
   Он мужественно вынес все обычные издевательства,  которые  приходятся
на долю тех, кто пытается меня допрашивать.  А  в  конце  свидания  даже
объяснился мне в любви. Это был самый приятный комплимент из всех, что я
услышала за свою жизнь. Я спросила у Гладкова, не потому ли он сразу нас
не арестовал, что хотел грозить тюрьмой на каждом допросе, продлевая се-
бе удовольствие и расшатывая нашу волю, что, впрочем, напрасно. И он мне
ответил: - Нет, Валерия Ильинична, я не настолько наивен.  Я  знаю,  что
тюрьмы вы не боитесь. Вы не боитесь вообще ничего. У государства не  ос-
талось средств воздействия на вас. У вас отличные  способности,  вы  та-
лантливы, но ваши таланты направлены на зло, а не на службу государству.
Уехать вы не хотите. Я не вижу выхода ни для вас, ни для нас.
   Через неделю КГБ закрыл дело опять. Наша воля к смерти была так вели-
ка, что враги ощутили нашу неуязвимость и не  стали  усугублять  арестом
свое поражение. Тем более что арестовать 20-30 человек в Москве они  уже
не могли себе позволить. Но здесь мы состряпали  сатирическое  заявление
по поводу следствия, собрали подписи и сдали в КГБ. Несчастные  дежурные
по приемной взяли его с опаской, как змею, и еще выдали мне расписку!
 
   "НО ЛУЧШЕ ТАК, ЧЕМ ОТ ВОДКИ И ОТ ПРОСТУД"
 
   А между тем переменка кончалась. "Перестроятся ряды конвоя, и начнет-
ся всадников разъезд". Маленький безоружный семинар вызывал у властей не
менее сильное раздражение, чем христианские мученики у римских императо-
ров. 23 февраля мы собрались на демонстрацию  антиармейского  характера.
"Несокрушимая и легендарная" у нас вызывала плохо скрытую гадливость,  и
это как минимум. Мы распространили соответствующие  листовки  и  собрали
для митинга все пацифистские силы Москвы. Некоторых участников  семинара
накануне вызывали в милицию и предоставляли гэбистам. Гэбисты же наказы-
вали передать мне, что, если мы выйдем на Пушкинскую 23  февраля,  арест
по 70-й статье нам обеспечен. Якобы Министерство обороны в слезах  обра-
тилось в КГБ и потребовало убрать семинар, потому что если он  продолжит
свою подрывную деятельность, то они не смогут обеспечить  обороноспособ-
ность страны. Нам это все очень понравилось. Разгон 23 февраля был самым
впечатляющим. Забрали даже какого-то шутника с плакатом  "Пейте  соки  и
воды". Женю Дебрянскую при задержании ударили кулаком в лицо. Меня  били
головой об машину, а в машине бросили на железный пол и  били  об  него.
Впрочем, при шубе и шапке я вышла из этой переделки слегка ощипанная, но
вполне живая. После этой акции (а мы ухитрились остановить движение; за-
держали милиционеры и ГБ около 70 человек, и  многие  прохожие  пытались
защитить избиваемых демонстрантов, особенно девушек) в ЦК  КПСС  состоя-
лось особое совещание по поводу семинара. Было решено судить сначала  по
166-й статье административного кодекса (неразрешенное мероприятие, штраф