олько
смертельно больных, и то не всегда. Из Лефортова выходили  не  в  лагерь
или СПБ только предатели. У меня волосы дыбом встали от ужаса. Я написа-
ла, что являюсь убежденным врагом власти и строя,  что  буду  продолжать
антигосударственную деятельность, что считаю оправданными теракты против
лидеров КПСС и руководства ГБ, что считаю полезной деятельность ЦРУ, что
не нуждаюсь в помиловании и сочту его за оскорбление. Словом,  я  топила
себя как могла. Гэбисты сказали, что меня освободят только через их тру-
пы. Их положение было понятно: они проглотили мясо и его вытаскивали об-
ратно за веревочку. Но Яковлев пришел и сказал, что принято безумное ре-
шение меня освободить и при таком документе. Это был кошмар. Я  сказала,
что распространю новые листовки, но бедняги не имели права меня оставить
у себя. Они пытались меня успокоить тем, что при таком заявлении в  моей
к ним вражде никто не усомнится, и просили пожалеть Игоря Царькова,  по-
тому что, если я еще что-нибудь устрою, пострадает и он, ведь у нас одно
дело. На прощание Яковлев мне сказал: "Валерия Ильинична, не ломитесь вы
так к нам. Если будете так стучать, то достучитесь рано или поздно".  Он
был пророком в нашем отечестве. В конце концов я достучалась, и даже два
раза. Но сейчас меня выставляли за ворота. Я серьезно обдумывала, не на-
до ли мне покончить с собой, чтобы восстановить свою честь. Нельзя выхо-
дить из Лефортова. К сожалению, Игорь Царьков не выдержал перегрузок  и,
как многие  диссиденты,  написал  "помиловку"  с  отказом  от  антигосу-
дарственной деятельности. Когда человеку вдруг  предлагают  свободу,  он
часто не выдерживает и ломается. Ведь Лефортово или лагерь - это могила.
А здесь вдруг дается задешево воскресение, и нужно очень много  стойкос-
ти, чтобы остаться лежать в могиле. Были даже  постыдные  случаи,  когда
одни диссиденты (уже вышедшие) уговаривали других, в зоне или в  тюрьме,
такую помиловку написать. Власть протягивала палец, а  бедные  загнанные
интеллигенты бросались лобызать всю руку. Начиналось мерзкое время вели-
кого перестроечного перемирия между палачами и жертвами. Мы вдруг оказа-
лись в царствии небесном, где мать прощает убийце сына. Это царствие не-
бесное - удел нищих духом. Евгения Гинзбург радовалась  освобождению,  в
70-е годы выходили без радости, но спокойно. Для меня же это была страш-
ная беда. Уже вечером мы узнали от Ларисы Богораз, что распущена женская
политзона в Мордовии, что Горбачев в Рейкьявике, что это не  наша  вина.
Игорь Царьков пил холодное пиво, а я  понимала,  что  начинается  что-то
страшное, и рыдала, глядя на Горбачева в телевизионном оформлении. Я по-
нимала, что они придумали какую-то новую пакость. Я настаивала на немед-
ленном выпуске листовок более жесткого характера. Но Игорь на это уже не
пошел, а я не могла их изготовить одна. Никогда еще ни один  путник  так
не стремился к отчему дому, как я стремилась обратно в Лефортово. Другие
политзаключенные, большинство, продолжали сидеть. А нас выпустили.  Зна-
чит, мы предали их, значит, мы изменили. Это была западня. Никто из дру-
зей меня не понимал, но я знала, что если что-то "у них" похоже на  Доб-
ро, то это будет такое Зло, что "царь Иван Васильевич во  гробе  содрог-
нется".
   А  следствие  продолжалось.  Амбулаторно,  чего  не  бывало  никогда:
следствие по 70-й без содержания под стражей. Нас не вызывали.  Допраши-
вали наше окружение.  С  допросов  возвращались  и  докладывали  о  ходе
следствия нам. Гэбистам явно было еще больше не по себе, чем  мне.  Одна
зловредная девица, Юлия, которой Царьков чемто насолил, показала, что он
желал победы гитлеровской Германии во второй мировой войне  (по  крайней
мере, на территории СССР). Она сожгла весь наш доверенный ей Самиздат  и
фотопленки и вернула нам ящик пепла.  За  нами  ходили  тучами  топтуны.
Очень выручал верный Костя Пантуев. Он вообще перестал от меня отходить,
совершенно не думая о последствиях. Он защищал гонимых. Русская интелли-
генция, собиравшая деньги на вооруженное восстание в 1905 году  и  помо-
гавшая народовольцам, воскресла в нем.
   А вот студент Артем с Пресни после повторного вызова на допрос попро-
сил меня ему не звонить и не компрометировать его далее, то есть  порвал
отношения со страху. Потом он опомнился. Но я не простила. Я знала,  что
должна сделать что-то, что покажет и докажет остальным  политзаключенным
в зонах, что мы их не предали и  не  собираемся  пользоваться  свободой,
когда они сидят. На работе меня ощупывали: не верили, что  можно  оттуда
вернуться, да еще со справкой, что я была три дня в Лефортовской тюрьме.
И вот 30 октября, в День политзаключенного СССР, я повесила на работе на
доске объявлений следующее сообщение:  "Сегодня  День  политзаключенного
СССР. Тех, кто хочет помочь советским политзаключенным или  узнать  под-
робнее о нарушении прав человека в СССР, прошу обращаться в отдел библи-
ографии научной библиотеки, к Новодворской В.И.".  Объявление  сняли.  Я
повесила его еще раз. Его снова сняли. Я опять повесила. Сняли и отнесли
к ректору. Я обошла все отделы и сделала объявление устно.  Ректор  про-
фессор Ярыгин, автор атласа по патанатомии, не погнушался  вызвать  КГБ.
Они приехали на двух черных "Волгах" и отвезли меня... не в Лефортово, а
в о/м. Посадить они уже не могли. Но под занавес  хотели  взять  свое  и
дать урок на будущее. Гэбист (как потом выяснилось, куратор Второго  Ме-
да) пытался договориться со мной полюбовно. Не вышло, и он вызвал психи-
атров. "Руководство приняло такое решение", - сказал он. Возвращая мне у
дверей Лефортова паспорт, подполковник Мелехин сказал: "Мы  с  женщинами
не воюем". Я ответила: "Я заставлю вас со мной воевать, как с мужчиной".
И заставила! И в 1988 году, и в 1991-м... Но сейчас они наносили  запре-
щенный удар. Какое злорадство, какая плотоядная улыбка озарили лицо  ку-
ратора, когда санитары, выламывая мне руки, потащили меня из комнаты! На
этот раз я попала в пыточное 28-е отделение. Я была там три  недели,  но
этого мне хватило на всю жизнь. Игорь Царьков очень негодовал на мое не-
лояльное к ГБ поведение. Он боялся, что его посадят обратно в  наказание
за мою акцию, он читал мне нотации и очень волновался  по  поводу  того,
что теперь скажут в КГБ. И это тоже было страшно. Его сломали всерьез  и
надолго. Потом кость срослась, но при первой же перегрузке  должна  была
сломаться уже окончательно, что и произошло в 1991 году. Я уже говорила,
что я жесткий человек. Мне легче похоронить товарища, чем видеть его па-
дение. Мне давали три раза в день трифтазин без корректора и быстро  до-
вели до нейролептического шока. Почему я его принимала? Отказ  принимать
таблетки влек за собой инъекции. Сопротивление им означало, что держать,
связывать и раздевать тебя будут санитары-мужчины. После  одного  такого
эксперимента я поняла, что, если это повторится,  я  не  буду  жить.  От
трифтазина началась дикая депрессия, полностью исчез аппетит, три недели
я не ела. Я все время хотела спать, но спать не могла. Я  не  могла  ле-
жать, сидеть, ходить, стоять. Это  был  эффект  галоперидола  (трифтазин
послабее, но, когда его много, это почти одно и то же).
   Три недели непрерывной пытки запомнились острее и ужаснее, чем борма-
шина и кислород подкожно. Я не могла ни читать, ни писать. Почерк  изме-
нился до неузнаваемости, буквы не выводились. В памяти появились  прова-
лы. Чтобы хоть как-то отвлечься, я делала вместе с  "психами"  ручки  на
трудотерапии, но не могла долго сидеть. Со мной все было бы кончено, ес-
ли бы друзья из 26-го отделения не отбили меня, не забрали бы к  себе  и
не сняли бы американскими препаратами нейролептический шок. В январе де-
ло по 70-й закрыли (для того и освободили,  чтобы  закрыть).  Я  впервые
увидела эту формулировку: "В связи с изменением обстановки в стране". Мы
подали протест в прокуратуру (Царьков уже пришел в себя),  заявляя,  что
обстановка в стране не изменилась, что никаких "клеветнических" материа-
лов мы не распространяли, а все это была чистая правда. Игорь  взял  об-
ратно свое октябрьское отречение. Но протест принят не был.  И  здесь  я
стала понимать (из намеков, полунамеков гэбистов, сопоставления фактов),
почему я все еще была жива. Когда Маленький Принц Сент-Экзюпери прилета-
ет на одну планету, судья предлагает ему судить старую крысу и  говорит:
"Нужно время от времени приговаривать ее к смертной казни. Но потом каж-
дый раз придется ее миловать. Надо беречь старую крысу, ведь она  у  нас
одна". Я была такой старой крысой! Мои четкие тенденции к  70-й  статье,
идеи свержения власти, революции, изменения строя - все это было нужно V
отделу КГБ. Как же защищать конституционный строй,  если  его  никто  не
подрывает! Нельзя же вечно врать, что защита прав человека - это подрыв-
ная деятельность... Так вот почему я жива! Не потому, что я  нужна  была
своему народу, а потому, что я нужна КГБ, для оправдания штатного распи-
сания! В очередной раз смертный приговор был отменен.
 
Вот четверть бьют часы опять, 
И руки снова стынут. 
Вот четверть бьют часы опять, 
А смерть, чтоб нас с тобой забрать, 
Дождется половины. 
 
   2. СТРАННАЯ ВОЙНА
 
   "ОНА ЕЩЕ ОЧЕНЬ НЕСПЕТАЯ, ОНА ЗЕЛЕНА, КАК ТРАВА"
 
   Когда на широком экране пошел фильм "Покаяние", я поняла, что от этой
их перестроечной затеи можно покорыствоваться: что-нибудь открытое орга-
низовать, и, пожалуй, сейчас люди на это пойдут. Партию с ходу организо-
вать было нельзя, люди еще не оттаяли от всегдашнего  привычного  ужаса.
На газету тогда бы никто не потянул: ни материально, ни  технически,  ни
политически. Я решила, что роль коллективного организатора может сыграть
семинар. Соберутся люди, будут слушать. Можно будет внести в  их  робкие
души нечто антисоветское. Привыкнут,  втянутся,  перестанут  бояться.  Я
нашла охотников отвечать за этот семинар. Из диссидентов  на  это  пошли
Мальва Ланда, Сквирский, Ася  Лащивер.  Загорелся  этой  идеей  и  Игорь
Царьков. Крышей для семинара стала группа "Доверие". Официально она  на-
зывалась "Группа за установление доверия между Западом и Востоком", хотя
на самом деле она воспитывала в Востоке доверие к Западу, а вот в Западе
как раз недоверие к Востоку. Группа была молодая, веселая, зубастая и по
профилю зелено-пацифистская. Она уже успела попротестовать и против  аф-
ганской войны, и против советской рекрутчины. В Москве ее лидерами  были
очень умная, злоязычная и совершенно несоветская Женя  Дебрянская,  Коля
Храмов, чуть не заработавший 1901, и Саша Рубченко. В Питере верховодила
блестящая Катя Подольцева. Женя и Катя потом мне рассказали,  что  после
моего предложения они не спали ночь от ужаса, в предчувствии неминуемого
ареста, но утром решили рискнуть. Я, конечно, была куда более  советским
человеком, чем "доверисты". Я была антисоветчиком, а это ближе  к  Сове-
там, чем чисто несоветская европейская позиция "Доверия". Но то ли я  их
заразила своим пассионарным партийным подходом, то ли они хотели создать
нечто более западное, чем народовольческое, но только мы поладили. Здесь
мы обрели геолога и друга Сквирского, лохматого и бородатого  энциклопе-
диста Диму Старикова. Фантазер и самый артистичный из  диссидентов  Петя
Старчик тоже забрел на огонек. Из Союза инвалидов был  делегирован  Юрий
Киселев (если бы не его инвалидность, сидеть  бы  ему  по  семидесятой).
Кстати, статьи УК политического спектра никто еще не отменял, и  органи-
заторы могли загреметь запросто. Под это они и давали свои имена. Чтения
происходили раз в неделю на квартире у Жени Дебрянской. Когда-нибудь  ей
за это поставят в России памятник. Набиралось до 80 человек; все они си-
дели на полу или матрасах в носках. В основном читала я, но помогал Дима
Стариков. Примкнул к нам и наш меценат  Юра  Денисов.  Читалась  история
СССР, России, история Самиздата, Сопротивления, Конституции (СССР и  ми-
ра). Я думаю, что доводила своих слушателей до кондиции. Они тоже  зара-
жались. Это была эпидемия. В углу с магнитофоном сидел  красивый,  розо-
вый, белокурый и голубоглазый Андрюша Грязнов из  Вольного  философского
общества, в будущем одна из самых ярких фигур в ДС. Я успевала еще вести
политический кружок для этого общества. Ребята были очень чистые  и  та-
лантливые, но совсем еще в политике желторотые - до слез; например, Саша
Элиович, будущий идеолог ДС. Когда перед Сашей и  Андреем  встал  выбор:
семинар (весьма компрометантный) или научная работа в режимных  институ-
тах (они как раз окончили МГУ), они выбрала семинар.
   После каждой лекции по теме ее я писала открытое письмо. Под  ним  на
семинаре собирались подписи, постепенно их становилось все больше. Потом
письмо отсылалось в редакции газет, журналов, Верховный Совет и т.д.
   Далее по письму делалась мною же листовка. Потом проводилась акция  -
открытая демонстрация. Вначале ходили на акции 10-11 человек, потом дош-
ло до 30-40. Это было неслыханно по тем временам. Я могла  сказать,  как
Фрэзи Грант: "Я повинуюсь себе и знаю, чего хочу". Я создавала ядро  бу-
дущей партии и ради этого даже немного наступала  на  горло  собственной
песне: что-то до поры до времени недоговаривала, чтобы дать людям  время
дорасти, чтобы их не испугать. Если бы я сразу начала с  идеи  свержения
власти, все бы разбежались. Семинар заработал в апреле 1987 года. В июне
состоялась наша первая акция. КСП, Клуб самодеятельной  песни,  собрался
провести на Пушкинской акцию, приуроченную к 50-летию казни военачальни-
ков в 1937 году. Нас пригласили. Прослышав о том, что придет этот жуткий
семинар, КГБ поднял крик, и акцию запретили. КСП ушел в кусты, и мы выш-
ли одни. Нас было 11 человек. На одиннадцать  демонстрантов  пришли  100
человек гэбистов (я их даже  приняла  за  демонстрацию)  и  весь  состав
108-го о/м. Сначала они не могли заставить нас уйти. Народ  дивился,  ГБ
снимала, мы держали лозунги об освобождении политзаключенных. Потом  они
схватили Женю и Диму Старикова, и мы все пошли их отбивать в 108-е  о/м.
Отбили! Что с нами делать, Комитет еще не решил.
   У подъезда Жениного дома стояли гэбистские машины, штук  1015,  целый
таксопарк. Мы пытались угадать, у кого какая машина на хвосте. Мы  выхо-
дили, и они начинали отъезжать. "Карету графа NN к подъезду!"  Когда  мы
шли к метро, за нами шествовала плотная толпа (человек 20) топтунов.  На
пути к семинару они стояли вечером, как часовые, и  указывали  заблудив-
шимся дорогу. Мы ходили не столько под Богом, сколько под топором. В ию-
не состоялась наша презентация - пресс-конференция. Кроме западных  кор-
ров, отважился прийти только мальчик из "Московских новостей". Это  была
первая публикация о семинаре в СССР, еще пристойная публикация, без при-
говора и отечественного фирменного лозунга: "Смерть врагам народа!".  Но
так писали аристократы духа из "МН". "Собеседнику" и "Вечерке" явно было
мало бумаги и пера, им бы топор и плаху.
   Заявку на акцию 7 октября мы подали только для того, чтобы  была  ог-
ласка и реклама в таком вот людоедском издании (в "Вечерней Москве").  А
так плевали мы на их запрет. Семинар уже окреп, уже готов был  пойти  по
шоссе Энтузиастов. Мы ловили их нашими заявками на крючок. Они аккуратно
попадались, а люди читали эти заметки, мотали на ус и приходили  посмот-
реть. К тому же к 7 октября сбежались все корреспонденты.  Мы  вышли  на
Кропоткинскую (те, кого не схватили заранее, как Сквирского  и  Старико-
ва). Не успели мы развернуть лозунги, как гэбисты стали  нас  хватать  и
бросать в автобусы. Вся Кропоткинская была оцеплена милицией и  гэбиста-
ми. Человек двадцать корреспондентов тщетно нас искали и наконец отважи-
лись спросить у генерала МВД, как найти демонстрацию.
   - Ах, вам демонстрацию? - рассвирепел генерал. - Сейчас вы к ней  по-
падете.
   Журналистов схватили и отвезли к нам в участок, где с нами "беседова-
ли" шустрые мальчики из райкомовских штатов,  идеологи  КПСС  на  уровне
коллежских регистраторов, в том числе и будущий демократ Сергей  Станке-
вич. Вокруг бегали генералы и полковники,  а  потом  явились  гэбисты  и
увезли нас с Царьковым на разных "Волгах" на свои конспиративные кварти-
ры "беседовать за жизнь". Мне предъявили сразу  два  предупреждения,  на
все вкусы, по статье 70-й и статье 206-й (хулиганство). А потом один ми-
лый гэбульник сказал:  "Если  бы  вы  были  честным  человеком,  Валерия
Ильинична, вы бы сели и написали нам заявление, что диагноз у  вас  лож-
ный, что вы здоровы и нормальны и готовы отвечать по закону. Тогда бы мы
вам дали срок. Но небось струсите и не напишете". Я безумно обрадовалась
и написала им такое заявление, после чего все мои дела с карательной ме-
дициной прекратились до 1991 года, когда от  отчаяния  по  горбачевскому
делу они тщетно попытались прибегнуть к этому варианту опять. Как  види-
те, сам КГБ очень просто и по-деловому относился  к  своим  подручным  и
подсобным психиатрам. Мавры сделали свое дело и удалились. Патентованный
"сумасшедший" мог написать заявление о том, что он  здоров,  и  на  этом
кончалась история его болезни. Одного этого факта хватило бы, чтобы  до-
казать существование карательной психиатрии в СССР.
   Великое дело было задумано на 7 ноября 1987 года. У  меня  была  идея
демонстрации на этот день, но это было слишком круто даже для семинарис-
тов. Они сдрейфили. Это был срок на 90 процентов.  Бедный  Царьков  даже
сказал, что люди, мол, празднуют, и не надо им мешать! Отравлять  празд-
ничек... Оставшись одна, я решила хотя бы разбросать листовки. Дима Ста-
риков решил пойти и быть свидетелем, хотя он был против акции. Но совсем
бросить меня ему было стыдно. Боже мой, какое  было  обсуждение!  Десять
семинаристов стояли кружком перед Рижским, а  двадцать  гэбистов  стояли
кружком за нами, по двое на каждый объект, в пяти шагах, и ждали,  чтобы
разобрать и довести до дома. Нет, не только "польска"!  "Еще  русска  не
сгинела!" Диму схватили 7 ноября прямо у метро, меня тоже схватили, ког-
да я вышла из дома, бросили в машину, отвезли на гэбистскую  квартиру  и
выпустили в 18 часов. За мной шли два шпика (в трех шагах). А в  кармане
у меня были листовки. Большие мы расклеили. У  меня  осталась  маленькая
пачка в одном кармане, а в другом была пачечка таких  текстов:  "70  лет
Октября = 40 лет террора + 30 лет застоя". Я лично  крупно  писала  этот
текст плакатным пером. В сумке лежал такой же лозунг и  еще  парочка  не
хуже. Когда тебя так жестко ведут, надо исхитряться. На мостике над пер-
роном, что идет над "Комсомольской" (это самое  пригодное  для  листовок
место в метро) я бросила вниз первую пачку. Тут же меня схватили за руку
мои гэбисты. "Извините, минуточку", - сказала я и бросила  другой,  сво-
бодной рукой вторую пачку. Меня поволокли в станционную комнату милиции,
а ученый советский народ внизу расхватал листовки, сел в поезд и  уехал.
Осталось только несколько штук в лукошки моих гэбульников. В комнате ми-
лиции у меня отобрали сумку  с  лозунгами  и  стали  фотографировать  со
вспышкой специальными камерами. Мои гэбисты звонили на Лубянку. Один го-
ворил в телефон: - Это произошло, мы не  смогли  предотвратить.  Станция
"Комсомольская". Ликвидируем последствия.
   Когда привели и начали записывать свидетелей, мною  стало  овладевать
знакомое каменное спокойствие. Я была уверена, что это арест. Тем  паче,
что один гэбист спросил:
   - Сколько у нас политзаключенных, вы говорите? Четыреста? Теперь  бу-
дет четыреста один.
   Однако меня отпустили! Сработал эффект  "старой  крысы".  Перестройке
нужны были враги и экстремисты. Я еще поездила по эскалаторам с  развер-
нутым запасным лозунгом (он был за пазухой). Гэбисты плакали от  изнемо-
жения и бессильного гнева крокодиловыми слезами. За листовки и  постоян-
ные демонстрации у меня на полгода  отключили  телефон.  (С  официальной
формулировкой "За использование средства связи  для  антигосударственной
деятельност