его безнравственнее  трусости!  Скажите
спасибо, что в КГБ не пытают электротоком (с таким народом  можно  бы  и
это себе позволить). Тогда что было бы? А ведь надо противостоять и  та-
кому прессингу, иначе грош цена и борцу, и его идее. Мне предстояло  де-
лить с Даниловым скамью подсудимых, и это меня не вдохновляло. Он уже не
был членом ДС, но в глазах несведущих людей  фиктивный  ДС(ГП)  был  все
равно ДС. Мне пришлось бы приложить все силы, чтобы избавить  партию  от
позора. Я сумела бы это сделать за счет своего поведения на суде, но Да-
нилов портил мне всю обедню. Однако для него все было сделано по высшему
разряду. ДС защищал его наравне со мной, забыв временно про его злые де-
ла. О его трусости никто не знал (я запретила своему  адвокату  говорить
товарищам об этом, чтобы не компрометировать Данилова до суда и не  выз-
вать нежелание его защищать: ДС не прощал отступничества).  Я  брала  на
себя всю ответственность и за действия склада, дала право адвокату Дани-
лова топить меня, чтобы выгородить его. Следователи меня  заверили,  что
Данилову дадут условный срок. (Мне они честно сказали, что я получу мак-
симум. Другого я и не хотела.) Когда я увидела Данилова на очной ставке,
он был так похож на мокрую курицу и имел  такой  грустный,  затравленный
вид, что мне стало его жалко. Я не сказала ему, что о нем думаю.  Напро-
тив, попросила прощения за то, что втравила его в эту историю. Проклятая
интеллигентность подвела! Сколько раз я просила гэбистов пожалеть  Дани-
лова и выпустить его! Но они почуяли наживу: раз уступил, значит,  стоит
ломать дальше. Один раз проявить в ГБ слабость - это значит, что тебя не
оставят в покое, пока не доломают, не растопчут  до  конца.  Человек  не
должен, не имеет права быть слабым. Иначе поступят с ним, как с  травкой
полевой. Пресса этим нашим арестом развлекалась как могла. "Экспрессхро-
ника" защищала вяло, сквозь зубы. Хельсинкская группа написала роскошное
письмо в защиту, но подписи Ларисы Богораз под ним не было. Зато  подпи-
сались Лев Тимофеев, Галина Старовойтова, Юрий Орлов. Это было  смело  и
достойно. Даже церковь (настоящая, а не советская  госструктура  Русской
православной церкви) встала на нашу сторону. "Коммерсантъ" иронизировал,
"МК" злорадствовал. "МН" опубликовали заметочку по фактам, но без  горя-
чего сочувствия и вообще притихли. Юрий Афанасьев готов был дать за меня
поручительство. Но я заранее сунула  следователям  заявление,  что  дея-
тельности, которую мне вменяют в вину, не прекращу и добровольно на доп-
росы ходить не буду. С такими предпосылками под  залог  не  освобождают.
Царьков и Молчанов, зная, что их статьи используются ГБ в ходе следствия
как обвинительные документы, не повесились, и не застрелились ,  и  даже
не раскаялись. Они продолжали публиковать опусы в том же духе и лить  на
меня грязь - и  обвинять  пожестче,  чем  в  предварительном  обвинении,
предъявленном мне через 10 дней. Я знаю, что  это  несчастные,  погибшие
люди, что я втянула их в непосильную для них борьбу, что ДС сам  развра-
тил полной бесконтрольностью редактора Молчанова и сделал из него дикта-
тора, что Игорь Царьков был бы хорошим ученым и честным тружеником, если
бы я не втащила его в ДС. Но я не в силах пожалеть, отвращение уничтожа-
ет жалость. И я не могу вспоминать их первоначальное  достойное  поведе-
ние, потому что кончили они плохо и этим перечеркнули все. Протопоп  Ав-
вакум сказал: "Не начный блажен, а скончавый".
   Зато мне повезло с адвокатом. Адвокат "всея ДС", фирменный наш защит-
ник из Екатеринбурга, анархист и диссидент Сергей Леонидович Котов,  ко-
торого одного я только и могла взять в свою команду на следствии. Он  не
ныл, не выгораживал. Он солидаризировался. Он доказывал, что народ имеет
право на восстание и свержение строя, а я имею право его к этому  призы-
вать. В Лефортове в нашем боксе на первом этаже ("кабинеты" адвокатов) я
приняла его в ДС, после чего следствие сразу стало  многопартийным:  два
члена ДС на двух членов КПСС. Следователи предупреждали,  что  за  такой
метод защиты суд посадит его самого вместе со мной. Сергею было не  при-
выкать: в деле Тамары Целиковой он уже поимел 10 суток. Сергей  отовсюду
вытаскивал разные фрукты, сладости, витамины, котлеты и куриные  ноги  -
из-за пазухи, из карманов, из папки с бумагами - и скармливал мне.  Даже
и на допросах! На допросы он стал ходить с сумкой провизии.  Следователи
не противились, наоборот. Смертники имеют право на небольшие прихоти.
   В июне я написала в своей камере  "Лефортовские  записки".  Они  были
доставлены на волю и продавались на Пушке в нашей газете "Свободное сло-
во". Их чуть не опубликовала еще до августа "ЛГ" (ей не дали свидания со
мной, чтобы обсудить кое-какие сокращения). Зато все  было  опубликовано
полностью ею же в начале сентября. Рвался и  "Огонек",  дабы  взять  ин-
тервью. Мои следователи пустили бы и его, и  "ЛГ",  но  "руководство  не
позволило".  Вообще  по  сравнению  с  глухим   мешком   60-80-х   годов
следствие-90 выглядит празднично и нарядно. Можно читать кучу записок от
товарищей, направлять деятельность партии, писать ответы.  Можно  давать
интервью, и все это будет вынесено на диктофоне из тюрьмы. Можно  писать
и передавать кучу статей, что я и сделала, снабжая щедро партийную прес-
су и Самиздат. Как, вы спросите? Какая здесь  высокая  технология?  Увы,
еще не вечер. Мне может понадобиться этот способ на четвертом заходе  на
70-ю статью. Так что еще не время распахивать душу и делиться рецептами.
Кто собирается в Лефортово, тому я лично на ушко могу сказать. Мне  было
легко перестать думать о жизни: ведь смерть была  единственным  способом
окончательно искупить свою вину перед Ильей Габаем, Анатолием Марченко и
Юрием Галансковым. А вина была велика: я выжила, а они - нет. Я не могла
роптать, только сам процесс  перехода  очень  тяжел.  Трижды  переходить
барьер от жизни к смерти, а потом шагать назад - это шок. Когда  человек
покончил счеты с жизнью, ему легче не возвращаться, тем более  если  его
смерть непоправимо компрометирует власть и дает жизнь его идее.  "Истин-
но, истинно говорю я вам, что если пшеничное зерно упадет в землю  и  не
умрет, то останется одно. А если умрет, то принесет много плода".  Иисус
знал толк в диссидентстве. То есть я дорожила смертью  такого  рода  как
зеницей ока. Это была та самая "грозная радость" - самое темное место  у
Александра Грина. Это мне нужен был этот процесс, а не КГБ. Он был нашей
дээсовской затеей. Мы с Сергеем Котовым вели дело так, как будто  был  у
нас некий кооператив, взявший подряд на статью  70-ю.  Правда,  в  число
прибылей входила моя смерть. Мне было лучше всех, Сергею - чуточку не по
себе, а следователям - совсем тяжко. Они совершенно не хотели моей смер-
ти, но понимали, что будет после вынесения приговора. Они слишком уважа-
ли мои убеждения, чтобы предлагать сдаться. Они знали, что это бесполез-
но. Они и не хотели капитуляции. Я им даже предложила в  конце  написать
себе окончательное обвинение без их участия и в большем объеме, чем  на-
пишут они сами. Естественно, на допросах я тянула одеяло на себя. Все, в
чей могли обвинить других членов ДС, я хапала себе и  весьма  хитроумно,
так что опровергнуть было сложно. Я говорила Сергею (при наших  следова-
телях): "В день закрытия дела, когда мы его прочтем,  принесешь  торт  и
шампанское, устроим вечеринку, отметим это дело  в  нашем  дружном  СП".
Следователи чуть не плакали. Они поняли все, что я  им  хотела  сказать.
Конечно, такое поведение с моей стороны было жестокостью, почти вивисек-
цией, но иначе нельзя показать другую сторону медали и обезоружить  вра-
гов, не причиняя им вреда. На допросах у нас частенько бывали  киносеан-
сы. Мы смотрели видеофильмы. Наши митинги в январе 1991 года, мои поезд-
ки по стране, мои выступления и интервью.  Все  фиксировалось,  они  все
время шли по следу. ДС был заранее обречен. Впрочем, мы  это  знали.  Мы
предвидели, что после бала будет казнь. Это была умеренная и  справедли-
вая плата, по крайней мере, в системе наших координат: отчаяния и  горе-
чи. С моим криминальным выступлением в Коврове получилась вообще потеха.
У местных агентов была скверная техника. Владимирская ГБ не смогла  рас-
шифровать кассету и послала ее в Москву. Но и московская техника потяну-
ла только отчасти. Мои следователи сложили к моим ногам несколько магни-
тофонов, но восстановить запись я смогла только по памяти, ведь в  текст
могли не войти самые криминальные места. А я хотела, чтобы они вошли!  Я
знала, что все это услышат на открытом суде. За  такое  великолепие,  за
такую презентацию ДС, за такой глоток свободы можно было отдать жизнь не
однажды.
   Если дело по 70-й статье против участников демдвижения летом 1991 го-
да было тестом, своеобразной реакцией "RW", то результаты показали,  что
общество больно сифилисом в последней стадии, гниет заживо, и что у него
отвалился нос. Что народу будет все до лампочки, мы это в  общих  чертах
уже усвоили. Но что к гибели ДС в застенках  КГБ  окажутся  равнодушными
демороссы, журналисты "МН", "Независимой", "Мемориал" и прочие  "нонкон-
формисты", включая Сергея Ковалева из ВС и "Экспресс-хронику", этого  мы
не ожидали. Жертвуя крайними, шахматист приближает час мата; сдавая ком-
мунистам дээсовцев, интеллигенция вызывала на свою голову 37-й год. Круг
замкнулся. Лучше всего это понимал тюремный врач,  который  считал  этот
арест началом спуска в долины  доперестроечного  избирательного  террора
(который, однако, неумолимо поражал всех борцов, рискующих подрывать ус-
тои открыто). Но что он  мог  сделать,  хотя  отчаянно  пытался  помочь?
Только разрешить передавать изюм, мед, сгущенку и шампунь... И дать зак-
лючение о невозможности применения  искусственного  питания  в  связи  с
очень большой потерей зрения... Свою камеру я украсила парочкой плакатов
из тетрадных листов с цитатами из "Приглашения на  казнь":  1.  Кротость
узника есть украшение темницы. 2. Администрация не отвечает  за  пропажу
предметов, принадлежащих заключенному, равно как и самого  заключенного.
Юрий Данилович Растворов посещал меня очень часто в моей одиночке  (бед-
ный Данилов даже не сумел отстоять свой статус политзаключенного и сидел
с двумя напарниками). Я не стану сравнивать его с  Родригом  Ивановичем,
потому что он-то сам лично освободил бы всех  политзаключенных.  Он  со-
чувствовал Шмонову и желал ему признания его вменяемым и  лагеря,  а  не
пыточной Ленинградской СПБ. Я видела следователя Шмонова Соколова и  го-
ворила с ним (он по совместительству вел дело Данилова). Это был класси-
ческий гэбист без комплекса вины перед своими жертвами. С ним было неин-
тересно разговаривать: это была идеально отлаженная конструкция для лик-
видации, и сомнения его не посещали. Повидимому,  мои  следователи  были
уникальным явлением в этом "аквариуме". Они ловили свою Рыбу, но  жалели
ее и старались сократить ее мучения. Соколов же просто  мог  выпотрошить
ее заживо. Пятнадцать лет лагерей для  Шмонова  удовлетворили  бы  самую
свирепую власть. Зачем нужно было обрекать его - при живом и  невредимом
Горбачеве - на те истязания, которым он подвергается  сейчас  в  городе,
вернувшем себе название "Санкт-Петербург" и в порядке обновления воскре-
сившем тень Шешковского? А что еще было воскрешать в граде, воздвигнутом
на костях, в граде, основанном палачом-реформатором? Кронверк  крепости,
где были повешены декабристы? Семеновский плац, где едва не  расстреляли
Достоевского? Невские набережные, куда падали  убитые  9  января?  Шлис-
сельбург, где гноили народовольцев? Наше прошлое до 1917 года -  мрачное
кладбище. Там нечего воскрешать. Какое возрождение  может  начинаться  с
кладбища? Сменив Ленинград на Санкт-Петербург, мы поменяли  Большой  Дом
на III отделение на Фонтанке, а "Кресты" - на Петропавловскую крепость.
   Мои проповеди на Соколова никакого впечатления  не  производили.  Это
была другая система координат. А коменданту Растворову было со мной  ин-
тересно. Это, по его словам, была единственная веселая камера. В  других
камерах его встречали малодушными слезами и отчаянием. У меня он отводил
душу на предлагаемых мной проектах заведения в тюрьме бильярдной и  бас-
сейна в подвале, а также валютного ее использования: можно было  сдавать
камеры, где сидели именитые узники, на ночь за валюту иностранцам.
   Итак, ДС остался один на один с КГБ. Оказавшись в Лефортове в  третий
раз, самый заядлый оптимист будет мечтать только о том,  чтобы  на  этот
раз все-таки добили, и по возможности эстетично (то есть  дали  бы  уме-
реть, не теряя достоинства, по собственному вкусу). Страна ничему не на-
училась и ничего не приобрела. Готовность защищать  политзаключенных  не
стала органичной даже для интеллигенции. Возвращаться было некуда, не  к
кому, незачем. В моей жизни не был заинтересован никто, кроме  ДС,  моей
семьи, одной комиссии Моссовета и моих следователей с комендантом Басти-
лии (они пытались меня отговорить, искренне не желая прикладывать руки к
такому концу). Было достаточно трогательно видеть  гэбистов,  пытающихся
уговорить своего врага жить, хотя бы и в заключении.
   В принципе Яналов и Круглов сохранили мне жизнь вопреки заветам  слу-
жебного долга. Стоило  им  назначить  судебнопсихиатрическую  экспертизу
(при моем отказе ее проходить и сухой голодовке это был  бы  верный  ко-
нец), не соблюсти в чем-то статус политзаключенного, унизить мое  досто-
инство, арестовать еще кого-то из дээсовцев, и я оказалась бы в  воронке
смертельной голодовки - уже без возврата. Это была война (обыск  у  меня
делал тот же Андрей Владимирович Яналов так тщательно, как делали только
в 37-м и не делали даже в 60-е годы, перетряхнув все нижнее белье и уне-
ся один патрон, который кто-то мне подарил как сувенир, а он оказался от
пистолета-автомата). Но эта война велась с соблюдением правил.  Дело  по
статье 218-й (хранение боеприпасов) было прекращено, не начавшись. Я за-
тыкала собой все дырки в следствии, даже и по кемеровским  делам,  брала
на себя статьи в газете "Утро России" (даже те , которые писала вовсе не
я!). Было ясно, что я прикрываю товарищей. Но такие вещи "они" умели по-
нимать и ценить. И не мешали. В ситуации полнейшего общественного равно-
душия, при молчании Запада, который уже не хотел защищать советских дис-
сидентов (мало им, гадам, перестройки? Горбачев же их озолотил!),  можно
было позволить себе большее. Можно было арестовать еще 5-6  человек.  Но
убивать пришлось бы именно двум несчастным следователям КГБ, а они этого
не хотели и своей страшной ролью тяготились. Потом я узнала,  что  после
первых двух месяцев они пытались уговорить руководство изменить мне меру
пресечения. Но то их просто погнало (какое изменение при моей-то позиции
и отказе дать подписку!). Наша фракционная газета "Утро России" попала в
дело целиком, оба ее номера. Вот это был печатный орган!
   Вместо того чтобы выпустить меня до суда, советская юстиция прибавила
моим следователям печали. В одно прекрасное утро меня вывели из  камеры,
без всякого предупреждения отвезли в Мосгорсуд, заперли в железной клет-
ке в подвальном этаже, навязали чужого адвоката (от которого  я  отказа-
лась, но у него не хватило храбрости уйти), и  наспех  собравшийся  суд,
объявив, что 29 мая горбачевское  дело  решено  было  пересмотреть  -  в
пользу Горбачева (Степанков, этот заклятый демократ, добился-таки своего
у Верховного суда и его Президиума, лично отменив оправдательный  приго-
вор), - постановил соединить дело производством с делом по 70-й  статье,
невзирая на мои протесты, насмешки и оскорбления в адрес суда,  Горбаче-
ва, госстроя и прочего. Как говорится, если у кого-то  что-то  есть,  то
оно приумножится. Симпатичные лефортовские прапорщики  только  и  могли,
что не запирать меня в машине в боксик, а дать  посмотреть  на  улицы  и
предложить валерьянку (последнее я с негодованием отвергла). Получилось,
как у Маршака: вместо дела стало два. Возможно,  об  этом  сюрпризе  мои
следователи знали заранее. Но предупреждать об этом не принято: по зако-
нам этой войны можно испытывать врага перегрузками: не сорвется  ли  он,
не падет ли в оглоблях? Мне совершенно не улыбалось несчастное анекдоти-
ческое горбачевское дело включать в строгий инквизиционный  политический
процесс. Его я хотела провести серьезно, в стиле шекспировских трагедий,
без бурлеска. Написанная в июне статья "Зачем надо нарушать 70-ю  статью
УК? ", укромно вынесенная "в люди", стиль будущего  процесса  достаточно
четко очертила. Так что максимум лет  тюрьмы  я,  конечно,  заслуживала.
Горбачевское дело могло дать комический эффект и  путало  несколько  мою
режиссуру. Следователи были тоже в большой тоске: увязывание идеи  госу-
дарственной безопасности и сохранности строя с личностью Горбачева каза-
лось им скверным анекдотом. К тому же на них легло доследование:  прихо-
дилось заниматься всеми бесчисленными оскорблениями в адрес Горби, кото-
рые я успела изречь и написать после моего оправдания в марте до  ареста
в мае. Кстати, продолжение мной травли бедного  Горби  после  оправдания
послужило, согласно документам, основным мотивом для возобновления  Сте-
панковым травли моей по закону об оскорблении величия. Но беда не прихо-
дит одна. Фрунзенский суд внес в наш ужин свою лепту. Председатель  Ага-
мов подал донос в прокуратуру, и разбитый мною цветок вместе со  стеклом
вылился в дело по статье 206 - хулиганство. Учитывая мой решительный от-
каз (вплоть до голодовки) иметь дело с 206-й статьей (оскорбление  вели-
чия идей демократии и светлого образа ДС), мне предложили  выбрать  себе
статью УК, исходя из ассортимента Кодекса. Я, конечно, предлагала статьи
о диверсии и терактах, но так далеко юмор моих следователей  не  прости-
рался. Помирились на двух статьях: "Оскорбление суда" и "Уничтожение до-
кументов в государственных учреждениях" (порванное Леночкино постановле-
ние). То есть целостность государства и  сохранность  строя  увязывались
еще и с целостностью цветов во Фрунзенском суде и с сохранностью  стекол
в его окнах. Шекспир тихо сползал к Бабелю или Беккету (к театру  абсур-
да). Для одного подсудимого статей было слишком много. Это было  уже  не
только высмеивание ДС, но и высмеивание КГБ, покушение на честь голубого
мундира. Я могла спасти ситуацию юмором и сатирой на процессе, а что мог
сделать КГБ, вынужденный защищать  глиняные  горшки,  оконные  стекла  и
честь Горбачева? Антисоветизм моих следователей рос на глазах.
   А ДС держался великолепно. В Кемерове было много ляпов по  неопытнос-
ти, один предатель, заложивший всех, даже  журналистов,  непричастных  к
делам ДС, - Алексей Куликов, но в  целом  организация  проявляла  трога-
тельную стойкость, а на дверь местного КГБ клеились новые листовки.
   Московские дээсовцы на допросы не являлись, а  милиция  ссылалась  на
отсутствие бензина, машин и людей для их  поимки.  Случайно  отловленные
подписанты "Письма двенадцати" брали вину на себя  и  нагло  утверждали,
что они авторы письма. От других показаний отказывались. Допрашивать бы-
ло некого, хоть умри. Вадима Кушнира так и не нашли; взятый  на  митинге
Ванечка Струков хамил как мог  и  был  отпущен  без  всякой  пользы  для
следствия. Алеша Печенкин в свои 17 лет читал гзбистам лекции по полито-
логии. Андрей Грязнов зондировал гэбистские души, отказываясь от показа-
ний, а Саша Элиович довел своим рафинированным издевательством  следова-
теля Соколова почти до гробовой доски. Следователь Чайка беседу с  Женей
Фрумкиным вспоминал каждый день как самое яркое впечатление в своей жиз-
ни. Но всех превзошли Юра Бехчанов и Лена Авдеева.  Юра  доводил  родной
самарский КГБ уже давно, и последний эпизод их доконал. Юра, Лена и  еще
одна дээсовка Лика вынесли на самарскую площадь стенд с "Письмом двенад-
цати", собирали под ним подписи и жизнерадостно вздымали