, способных  и  готовых
покаяться или расколоться, и не подвергали  психиатрической  казни;  они
были нужны и на следствии, и на процессе. При  твердом  поведении  шансы
уцелеть и пройти мимо карательной медицины, благополучно получить 7  лет
лагерей и 5 лет ссылки (или 10 лет по второму  разу,  или  15  лет,  или
расстрел по статье 64) могли рассчитывать:
   1. Хорошо известные Западу диссиденты типа Юрия Орлова или  Владимира
Буковского.
   2. Врачи-психиатры типа Корягина или Глузмана. 3.  Те,  у  кого  было
групповое дело (не все члены группы, но многие из них). Ведь не скажешь,
что у семи человек возникло коллективное помешательство! Поэтому из  се-
мерки, вышедшей в августе 1968 года на Красную площадь,  психиатрической
пытке подвергся только Виктор Файнберг (и только  через  год  -  Наталья
Горбаневская). 4. Те, кого власти хотели скомпрометировать иначе  (агент
ЦРУ, изверг: устроил взрыв в метро, самолет угнал).
   Абсолютно обречены были бывшие высокопоставленные военные или партий-
ные деятели (генерал П.Г.Григоренко)  и  одиночки,  исповедовавшие  идеи
свержения власти и изменения строя. То есть у меня шансов не было. Но  я
не знала, я ничего не знала! И хорошо, что не знала. Если бы я  знала  о
карательной медицине, у меня не хватило бы решимости сделать то,  что  я
сделала, без ампулы с ядом в кармане (а ее я не смогла бы достать).  Од-
нако когда меня в одни ненастный день без  церемоний,  предупреждений  и
объяснений привезли в институт Сербского, я даже не столько  испугалась,
сколько оскорбилась. И это была правильная реакция. Пока я жива, я  буду
настаивать не только на том, чтобы упразднить КГБ, но и на закрытии Инс-
титута судебной медицины им.Сербского, почитая второе заведение не менее
вредным н исторически преступным, чем первое. Общество  может  устранить
преступника физически, если ему угодно стать на уровень неандертальца  и
мстить, или изолировать его от себя временно или навеки, если он  причи-
нил ему зло, но никакое общество не вправе покушаться на личность  прес-
тупника и решать вопрос о ее изменении в  нужном  обществу  направлении.
Или тем паче судить о том, что есть норма и что есть патология .  Лечить
личность - это гораздо более жестоко, чем уничтожить ее вместе с тем те-
лом, в которое она заключена. Конечно, если человек кусается или не  мо-
жет членораздельно говорить, он сумасшедший, но это видно и без  экспер-
тизы.
   Однако маньяки и террористы вполне могут отвечать  за  свои  действия
вне медицинских категорий. Инквизиторы посылали душевнобольных на костер
за галлюцинации? Ну что ж, они действовали гуманнее  психиатров,  потому
что смерть наступала скорее, и мучения жертвы были конечны. Права либер-
тарианская партия, выступающая за отмену государственной психиатрии  как
института.
   Меня заперли в отдельную камеру, и общение с институтом  началось.  Я
думаю, что в моей нормальности они убедились в первый же день. Уже через
много лет я узнала, что в течение месяца гэбисты не могли найти  врачей,
желающих подписать вместе с Лунцем диагноз "вялотекущая шизофрения". Мне
показалось, что некоторые молодые научные сотрудники  искренне  считали,
что спасают жертвы КГБ от лагерей (ничего не зная  о  ситуации  в  спец-
тюрьмах) и дают им возможность потом учиться и жить в столицах. О свобо-
де научного подхода хотя бы на  уровне  реальности  (здорового  признать
здоровым) не могло быть и речи. Александр Цопов,  бывший  сотрудник  КГБ
(не политического спектра!), рассказал мне, что у него психиатры  просто
спрашивали: "Как тебе признавать? Вменяемым или нет?" В моем случае  тем
более самотека не могло быть. И самодеятельности тоже! Вообще все  тесты
и исследования, входящие в экспертизу, могут в лучшем случае  определить
уровень интеллекта или уживчивости в обществе, но никак не  наличие  или
отсутствие душевного заболевания. Судебная психиатрия, по моему глубоко-
му убеждению, является шарлатанством даже там, где она не является прес-
туплением. Я не знала, что нормального человека могут признать невменяе-
мым, и доказывала свою нормальность, как  теорему,  добавляя  в  диагноз
пункты: "реформаторский бред", "философская интоксикация", "плохая соци-
альная адаптация". Здесь я и познакомилась со знаменитым Лунцем.  Даниил
Романович был холеным, вальяжным барином с отличной филологической  под-
готовкой. Я успела за одну беседу об экзистенциализме сделать его  своим
личным врагом, заявив, что он  инквизитор,  садист  и  коллаборационист,
сотрудничающий с гестапо - с КГБ. Оля Иоффе знала о перспективах  такого
поведения столь же мало, как и я. Она на все "наводящие вопросы" отвеча-
ла: "Я буду продолжать борьбу" - и заработала себе диагноз.  Ира  Каплун
знала, наверное, больше нашего. Она уклончиво отвечала: "Подумаю, еще не
решила..." - и была признана вменяемой.
   Они со Славой из Лефортова ушли домой, а Оля  расплатилась  за  всех,
загремев в Казань, где ее пытали (к счастью, это длилось недолго,  всего
два месяца; после закрытия их общего дела ее отправили в Москву). На мо-
ей комиссии присутствовал мой следователь, майор Евсюков  (Бардину,  как
более грамотному, было, наверное, стыдно), смотревший на меня (я была  в
халате, рубашке и шлепанцах на босу ногу) весьма  злорадно.  Лунц  задал
мне всего один вопрос, предлагая в последний раз соломинку (может  быть,
и ему стало жалко, и на палачей находит!): "Не сожалеете ли  вы  о  том,
что сделали?" Я, конечно, заявила, что "от содеянного мною не отрекусь!"
- и заклеймила КГБ и институт Сербского презрением и  позором,  пообещав
все тот же Нюрнберг. Лунцу оставалось только махнуть на меня рукой. Ког-
да на следующий день за мной приехали из Лефортова и мне вернули мои ве-
щи, я обрадовалась больше, чем если бы меня отпустили домой. Я была уве-
рена, что возвращение в тюрьму означает вменяемость и благополучный  ис-
ход дела (срок или расстрел).
 
   КОМНАТА 101
 
   Если вы читаете все эти страсти как сказки о подвигах  Геракла,  счи-
тая, что это "преданья старины глубокой", то вы  очень  ошибаетесь.  Это
касается не пращуров, а нас. Это произошло только что, под  гром  авгус-
товских салютов, на наших глазах. С Александром Шмоновым, не попавшим  в
Горбачева (если бы он попал, с  ним  поступили  бы  милосерднее:  просто
расстреляли бы).
   Сейчас, когда я заставляю себя это вспоминать,  в  СанктПетербургской
СПБ истязают совершенно здорового человека, который был готов  пойти  на
любую кару (но только после честного открытого суда), на любую  каторгу,
к любой стенке. А происходит это так. Признанного невменяемым  политзак-
люченного привозят обратно в тюрьму и забывают там. In pace. У меня  это
длилось два месяца. Ни допросов, ни  объяснений.  Полная  неизвестность,
одиночка, мертвая тишина. Иногда невозможно определить, жив ты  или  уже
умер. Садистская пытка неизвестностью. Адвокат имеет право не  приходить
даже после окончания следствия (оно окончится без вас - вас уже нет,  вы
уже не человек). Здесь нужен был бы  адвокат  типа  Дины  Каминской  или
Софьи Каллистратовой.
   Но мой жалкий адвокат не посмел ко мне прийти (зачем злить КГБ  нару-
шением традиций?), не опроверг экспертизу, а  требовал  только  изменить
статью ("Дать меньше по 190-й, чем то, что, конечно, дадут"). Отсюда не-
далеко и до сталинских адвокатов, требовавших смерти для подзащитного. Я
хотела заплатить жизнью за открытый суд... А здесь превзошли  сталинские
времена: тогда судила тройка без защитника, а теперь и  без  подсудимого
обходились. Тет-а-тет. Ничего лишнего:  судья,  заседатели,  "защитник".
70-я статья обеспечивала СПБ - психиатрическую  тюрьму.  ПБ  могли  дать
только по 190-й! Но это было не лучше.
   Из Москвы посылали в самую пыточную ПБ - на  Столбовую,  .а  изоляция
там была нешуточная. К счастью, там мне быть не пришлось.  Москвичи  од-
нозначно попадали в Казанскую СПБ, потом, как Владимир  Гершуни,  в  Ор-
ловскую. О своей страшной участи политзаключенный узнавал после суда  на
свидании с родственниками, если они у него были. Это и была комната  101
(самое страшное, что есть на свете): пожизненное пребывание в камере пы-
ток с потерей рассудка и человеческого образа, то  есть  "принудительное
лечение" от инакомыслия. Лечение состояло в том, что способность мыслить
устранялась вообще. На свидании я узнала много нового и  интересного.  Я
никогда не пойму, зачем Оле Федичкиной с моего курса понадобилось  лезть
в первые ряды и давать показания о распространении  мной  Самиздата,  да
еще лгать, что я его ей навязывала чуть ли не силой? Кто ее за язык  тя-
нул? Другие же молчали, и ничего им не сделали. Владлен Сироткин, балую-
щийся сегодня исторически-либеральными  статьями  в  газетах  (отчаянный
прогрессист!), дал на меня как раз такие показания, которые  были  нужны
для помещения в СПБ, и опять лживые. У нас он преподавал  историю  Фран-
ции, заигрывал со студентами, прикидывался нонконформистом.  Этот  режим
никогда не откроет имена стукачей, а то народу не из кого будет выбирать
органы власти. Но я вношу свою скромную лепту и своих двух личных стука-
чей называю.
   В этом плане никакой пощады не должно быть никому!  Лживые  показания
двух моих стукачей я уже не смогла опровергнуть, хоть и пыталась: невме-
няемый не имеет права голоса. И вот, когда я  все  узнала,  меня  вызвал
Алексей Иванович Бардин и предложил бартер (объяснив, что меня ожидает):
я ему - фамилии членов организации, он мне - лагерь. Я попыталась  схит-
рить (сначала стулья, потом - деньги, то есть добиться  отмены  диагноза
даром, обещая раскаяться "потом"), но он меня  сразу  раскусил,  убедив-
шись, что даже Сережу из Физтеха я продолжаю выгораживать.  Здесь  плату
требовали вперед. Бартер не  состоялся.  Я  спросила,  неужели  им  мало
расстрела. Ведь тогда я уже не встану у них на пути.
   Зачем же такие изощренные мучения? И Бардин ответил: "Ну что вы!  За-
чем расстрел? А в чем же тогда будет наказание?" В отличие от  Евсюкова,
он наверняка еще жив, и у него  внуки.  Единственная  месть,  которую  я
признаю допустимой, - это огласка и каинова печать на чело, чтобы отвер-
нулись дети, внуки и соседи. Кстати, палачи  выдавали  себя  с  головой,
держа "невменяемого" в тюрьме в одной камере  с  нормальным  заключенным
(реальный сумасшедший мог бы придушить и покусать). Выход из этого  кош-
мара был один: умереть. Но как умереть в Лефортове?  В  пролет  не  бро-
сишься - все затянуто сетками из стали.  Вены  перерезать  нечем.  Пове-
ситься невозможно - каждые 3-5 минут часовой-надзиратель  заглядывает  в
глазок (это там и сейчас продолжается: постоянный мужской взгляд, ни по-
мыться, ни туалетом воспользоваться без него невозможно. Оставалось  од-
но: не считать надзирателей за людей).
   Попытка задушить себя под одеялом нейлоновым чулком не удалась: у ме-
ня не хватало физических сил затянуть узел до смертельной нормы. К  тому
же голову прятать под одеяло запрещалось. Мои попытки негласной голодов-
ки (успеть умереть, пока не  хватятся)  обнаруживались  на  4-5-й  день.
Смерть в Лефортове была недосягаемым благом, изысканным дефицитом,  ска-
зочным сном. Она могла только присниться. Впрочем, написанный мной в это
время "Реквием" все куда лучше объясняет.
 
   РЕКВИЕМ Узникам психиатрических тюрем посвящается
 
Свидетели и судьи, 
Ухмылки и гримасы... 
Наверно, это люди, 
А может, только массы. 
 
Что вам светило прежде 
На этом небе черном? 
Наверное, надежда, 
А может, обреченность. 
 
Теперь в железном склепе 
Вождь без знамен и войска. 
Наверное, нелепость, 
А может быть, геройство. 
 
Что там, в небесной сини, 
Над ранкою рассвета? 
Наверное, Россия, 
А не Союз Советов. 
 
Кто смеет лишь подумать, 
Да так, чтоб не узналось? 
Наверно, это юность, 
Умеренней, чем старость. 
 
За чаем в печеньем 
Яд отрицанья сладок... 
Наверно, возрожденье, 
А может быть, упадок. 
 
Безвременье затихло. 
Кричать в его бесплодность - 
Наверно, это выход, 
А может, безысходность. 
 
Сойти живым в могилу, 
Исчезнуть в липкой гнили, 
Наверно, это сала, 
А может быть, бессилье. 
 
Тебя за бастионом 
Увидит мрак кромешный, 
Наверно, умудренным, 
А может, отупевшим. 
 
Последний отблеск бреда, 
Последнее движенье... 
Наверное, победа, 
А может, пораженье. 
 
1970г., Лефортово. 
 
Теперь я знала все. Но что мне было делать с этим знанием? У 
меня не было надежды ни на жизнь, ни на смерть. 
 
   "НАШ ПОЕЗД ОТХОДИТ В ОСВЕНЦИМ"
 
   В этапе до перманентной газовой камеры есть своя прелесть  -  послед-
няя, оставшаяся тебе до прибытия в пункт конечного назначения, где "вре-
мени больше не будет". Нормальный столыпинский вагон (70-я статья  обес-
печивает отдельное "купе" с голыми полками, без окна, но через  решетча-
тую дверь видно окно в коридоре, и можно в последний раз  посмотреть  на
реки, леса, поля, "вольных" людей). 70-я статья дает еще  одну  привиле-
гию: лефортовский сухой паек - это не селедка, а огромный кус  холодного
вареного мяса.
   Политические "котируются": вор в законе, выяснив, за что я сижу,  не-
медленно передал по вагону приказ: не ругаться матом, не сквернословить,
не ерничать, не отпускать скоромные шутки, пока я не "сойду",  иначе  он
потом будет "разбираться". Мелкие уголовники (бытовики) вели себя, как в
Английском клубе, а вор рассказал, как он три года назад схватил  5  лет
по политической статье (плюс 6 за грабеж). Взяли они сберкассу в провин-
ции и приехали в Москву покутить. После ресторана, сильно навеселе, стал
наш вор кричать в троллейбусе: "Надо кидать коммунистов в Байкал!"  Дали
ему 15 суток за хулиганство. А когда срок кончился, у ворот его уже жда-
ли... Привезли на Лубянку и спрашивают: "Ну почему в Байкал? Почему не в
Волгу - она же ближе?" А он возьми и ответь: "А я слышал по  радио,  что
Байкал - самое глубокое озеро в мире". Прибавили 70-ю.
   Конвой очень учтив: не избивает, не насилует, просто вежливо  пригла-
шает на чай в свое купе ("у нас  там  постель,  белье,  удобно").  Может
быть, они и не имели в виду ничего дурного (я же не Софи Лорен), а прос-
то хотели поговорить о политике и дать мне хоть сутки поспать в  челове-
ческих условиях, но проверять было неохота. Конвой, овчарки (я с тех пор
их видеть не могу), решетки обнадеживали: в таких условиях больных никто
не возит - автоматов многовато - государство не  считает  тебя  больной,
оно тебя просто карает. Просто такая пытка. Просто такая казнь.
   Этап до Казани на скором поезде длится сутки с небольшим, без остано-
вок в этапных тюрьмах других городов. Идет июль. 17 мая мне  исполнилось
20 лет. В одиночке Лефортовской тюрьмы. Вот когда поймешь "Штрафные  ба-
тальоны" Высоцкого. Когда останутся одни сутки до конца. "Всего лишь час
дают на артобстрел..." Но ни ордена, ни "вышки" не будет. Нет у Высоцко-
го такого варианта: комната 101. Я надеялась, что, когда меня будут  вы-
водить в туалет, я сумею открыть дверь в тамбур и выпрыгнуть  на  полном
ходу. Или сразу попасть под колеса, или разбиться (если повезет).
   Если не повезет, успеть добраться до реки и утопиться. Или  броситься
под машину. Бежать мне даже не приходило в голову. На этом диагнозе кон-
чается жизнь - это было ясно. Выбраться из поезда  -  самое  главное.  А
дальше успеешь умереть, пока не настигли. Но  двери  были  заперты.  Все
предусматривалось. Надеяться было больше не на что. Поезд доехал до  Ка-
зани.
 
   ОСТРОВ ДОКТОРА МОРО
 
   У каждой СПБ - спецпсихбольницы или спецтюрьмы - была своя  специали-
зация. В Днепропетровске пытали нейролептиками (Леонида  Плюща  замучили
до полусмерти; когда его выслали в Париж, то из самолета мученика вынес-
ли на носилках; и французских коммунистов это проняло: "Юманите" напеча-
тала заметочку, что даже с врагами  социализма  так  жестоко  обращаться
нельзя!). В СПБ под Калининградом, где  был  заключен  Петр  Григорьевич
Григоренко, было то же самое. В Казани применяли и физические пытки, од-
нако нейролептиками не пренебрегали. Самый сносный вариант был в Ленинг-
радской СПБ: и Буковский, и Володя Борисов, и Виктор Файнберг вышли  от-
туда живыми и невредимыми; Витя даже сагитировал своего  врача,  женился
на ней и увез во Францию. С одной стороны, Казань - это здоровый  тюрем-
ный элемент. Это даже не зона. Это "крытка", последний градус  наказания
- тюрьма. Овчарки, заборы с колючкой, вышки, охрана. Бытовики-уголовники
из хозобслуги, они тоже твое начальство. В "палатах" кровати, но на  ок-
нах решетки, и эти "палаты" заперты, а в дверях - глазок. Двери открыва-
ются на умывание, на оправку, для того что бы раздать еду, перед работой
и прогулкой. Работа несложная, 3-4 часа в день: переплетная  мастерская,
швейная, стегание одеял, шитье медицинских перчаток. Кормят тоже  лучше,
чем в тюрьме: утром дают кусок масла, два раза в неделю - немного творо-
гу, к обеду в супе будет плавать маленький кусочек (граммов 30-40) очень
жирной свинины.
   Все остальное, кроме сахара и утреннего серого хлеба,  -  несъедобно.
Есть и развлечения: три раза в месяц - кино (это как  в  зоне).  Фильмы,
которое я смотрела там, потом вызывали неизменное  чувство  ужаса,  даже
если это были комедии. Посылки можно получать любые, свидание  -  раз  в
два месяца на час в присутствии охраны и медицинского  персонала,  через
стол. При этом можно передать любые продукты  в  любом  количестве.  Для
уголовников - рай, для политзаключенных - геенна огненная.  Есть,  кроме
обычных тюремных стандартов, еще кое-что "кроме". Военные медсестры. Во-
енные врачи. Других нет. У них одна задача  -  заставить  тебя  полюбить
Большого Брата. Есть  "контингент"  -  патологические  убийцы,  маньяки.
Обычные уголовники сюда не попадают, разве что "закосят"  со  взяткой  в
придачу (СПБ вместо "вышки" - для убийцы просто находка). В моей  камере
сидели пятеро. Галя убила топором мужа, Вера  отравила  золовку,  Оксана
застрелила из ружья мужа и шестилетнего сына. Одна милая особа за стеной
посадила в ванну двух своих маленьких детей и пустила ток... У меня  еще
отличная камера, а у Наташи Горбаневской соседей - 11 человек.
   Верхний коридор - рабочий. Здесь членораздельно разговаривают,  здесь
тупые, примитивные люди, но эти звери все-таки ходят на двух ногах. Они,
как в "Острове доктора Моро", чтут Закон и делают вид что живут, как лю-
ди. А в нижнем коридоре в собственных нечистотах лежат и заживо разлага-
ются полутрупы, утратившие человеческий облик,  окончательно  потерявшие
рассудок. И ты знаешь, что за малейшую провинность ты  попадешь  к  ним,
сюда. Одежда вполне тюремная, свое платье  здесь  отбирают.  Унизительно
ходить в каторжном халате, в тюремном платье, в  уродливых  башмаках.  И
здесь нет срока: три года, тридцать лет - это как захочется КГБ. Не сло-
мав, не уничтожив личность, не выпустят.
   Какие же политзаключенные сидят в СПБ? Приедет и сразу уедет Оля Иоф-
фе, но ее успеют поистязать аминазином. Мы с ней не увидимся, разве  что
из-за забора - другое отделение. (Общая прогулка в общем дворе весной  и
летом длится 2-3 часа, но умалишенные гуляют тут же, и в бане с ними мо-
ешься.) Нина Ж. пробудет в Казани год. Она из Грузинского  Хельсинкского
Союза, из Сухуми, хотя сама русская.  У  нее  отняли  семилетнего  сына,
оторвали и увели в спецприемник. Потом его забрала сестра.  Инквизиторам
она говорит, что будет впредь думать только о сыне, и они ей верят,  это
правдоподобно. Она филолог, русист. Преподавала в университете.  Замкну-
та, осторожна (здесь нельзя верить никому), очень истощена. Она уже была
в Казани в начале 50-х годов. Тогда здесь просто гуляли, не было никаких
пыток, спасались от сталинских лагерей. Шурочка Лакшина со своим  другом
подожгли дымовые шашки на трибуне 7 ноября у себя в Сыктывкаре. Оба учи-
лись в Питере. Шашки погасили, акция протеста на этом кончилась, и нача-
лась расплата. По газете с номером квартиры и дома, в которую  завернули
шашки, их нашли