о и некрасиво. Для начала  Молчанов
стал печатать в партийной газете совершенно советские, в стиле "Труда" и
"Правды", статьи  о  подписантах  "Письма  двенадцати"  и  членах  либе-
рально-революционной фракции ДС, к тому времени мною созданной.  В  этих
статьях нас обвиняли в намерениях развязать гражданскую войну, совершить
теракты и прочее, полностью во вкусе 30-х годов.
   Потом, кстати, эти статьи легли в мое дело по статье 70  как  обвини-
тельные материалы. Во многом возбуждение дела было спровоцировано публи-
кациями "Свободного слова",  нашей  собственной  газеты!  Но  от  преда-
тельства никто не застрахован. Игорь Царьков печатал и распространял эти
материалы 55-тысячным тиражом. По своему  положению  в  партии  Царьков,
Молчанов и Данилов держали  в  руках  всю  технику  и  все  материальные
средства. Они были убеждены, что радикальную часть партии посадят, и  не
намерены были делить с нами тюремные камеры. Им хотелось более спокойной
жизни в зарегистрированной партии, в общем ряду с ДемРоссией. Ходить  по
лезвию бритвы они больше не хотели. В связи с этим им  пришла  в  голову
удачная идея: расколоть партию, увести за собой  послушную  им  часть  и
забрать все деньги и всю технику. Когда это не удалось, они увели с  со-
бой только восьмерых членов ДС (и их загубили, потому что ДС(ГП) - граж-
данский путь, который мы называли ДС(ГБ), существовал несколько месяцев,
а потом эти восемь человек поняли, куда попали, и вообще бросили  всякую
деятельность, а троица провокаторов рассорилась, после  чего  Царьков  и
Молчанов пошли в одну сторону, а Данилов - в другую).  Деньги  были  для
нас потеряны, а технику (ту часть, которую они не  спрятали  заблаговре-
менно) пришлось отбивать, от чего мы чуть не умерли, настолько это  было
противно и нам несвойственно. Многие  члены  ДС  зачислили  после  этого
Царькова в офицеры ГБ, но эта версия кажется мне слишком лестной  и  для
него, и для нас. Не каждый трус и эгоист работает на ГБ штатно, хотя эти
качества идут спецслужбам на пользу. Некоторое время в  стране  выходили
два "Свободных слова" - партийное и молчановское, но краденые деньги без
идей не пошли им впрок. Грустно терять товарищей, но ведь  и  истории  с
Азефом, Гапоном и Ванечкой Окладским больно ударили по  нашим  предшест-
венникам. Приватизацией имущества партии занялись сначала в  ДС,  а  уже
потом в КПСС. Мы и здесь всех опередили.
   А между тем "секира уже лежала при корне древа". В конце  марта  дело
по новой формулировке статьи 70 (призывы к свержению строя) было возбуж-
дено. Конечно, мы ничего об этом не знали - до поры до времени.  13  мая
после долгого перерыва член ДС снова получил сутки за  пикет.  Это  была
Леночка Авдеева, вызывавшая у судей патологическую ненависть своим  нон-
конформизмом (меня уже боялись). Судили около 10 человек, почти все были
мужчины. Дали по 200300 рублей штрафа. А Леночке - 10 суток. Я не  могла
отпустить Леночку, мать которой как раз была моей ровесницей, туда одну.
Она успела бы умереть от сухой голодовки за эти 10 суток, ведь  нас  там
успели почти забыть и могли нарушить статус  политзаключенного  (кто  на
новенького?), не зная Лену и  ее  возможностей.  Мне  отказались  давать
арест, тогда я порвала Леночкино определение, бросила клочки судье в ли-
цо и, схватив с окна цветок в горшке, запустила им в стекло, разбив  все
окно вдребезги. У нас не хватило людей отбить Лену, хотя я и это попыта-
лась сделать. После чего я заявила судье Шереметьеву и председателю суда
Агамову, что если они мне 10 суток не дадут, то я разобью все стекла  на
четырех этажах их суда. Со стеклами уже тогда были проблемы. Судья Шере-
метьев спросил: "Сколько вам?" - и дал просимое. Леночка была спасена. Я
знала, что со мной ее не тронут и статус будет соблюден. На этот раз го-
лодовка была мокрой, я ведь не хотела досрочного освобождения, мне  надо
было опекать Лену. Лена ела вообще, а я пила. Май был холодный, и мы ед-
ва не замерзли насмерть в камере, поделив надвое мои  пледы,  ватники  и
прочий скарб. Неопытная Лена не имела еще дома необходимого инвентаря.
 
   "И ДАЖЕ ДЛЯ ЭТОЙ ЭПОХИ ДЕЛА НАШИ ЗДОРОВО ПЛОХИ"
 
   Я всегда говорила своим молодым товарищам по партии, что мы имеем де-
ло не с репрессиями, а с имитацией репрессий  для  домашнего  спектакля.
Когда ведут следствие, а подследственный его бойкотирует  на  свободе  и
выбирает, ходить или не ходить ему на суд, тогда еще нет боя, нет объяв-
ления войны, а есть 155-я "последняя и решительная" нота  протеста.  Это
просто учения, съемки из песенки Николки Турбина, от  которых  никто  не
умирает. "Тяжело в учении, легко в бою" - это  чушь.  Старые  фронтовики
точно знают, чем учения отличаются от войны. Я говорила: "Когда это нач-
нется по-настоящему, оно начнется с ареста, и не на 15 суток. И не мили-
ция будет этим заниматься, а КГБ". Надо отдать должное этой милейшей ор-
ганизации: они начинают всегда неожиданно и эффектно. "Арестовал -  уди-
вил - победил". КГБ очень любит выскакивать из засады, прыгать с  дерева
на плечи, как рысь. У каждой охоты  свои.  законы.  Дичь  должна  ходить
опасно. Особенно в СССР.
   Не знаю почему: то ли из-за весеннего авитаминоза, то ли из-за жутко-
го холода в камере, то ли из-за нервотрепки с горбачевскими делами  (суд
закончился только 1 марта, все-таки две недели  дикого  напряжения),  но
голодовка шла очень тяжело, даже Лена, глядя на меня, все время  угрыза-
лась: вместо того чтобы выполнять свои обязанности дуэньи, я на  четвер-
тый день впала в транс и в весеннюю спячку. Выходя из некоей комы, я ли-
хорадочно писала статьи. И Лена тоже. У нас был просто журналистский се-
минар. И вдруг дверь открылась, и меня попросили "к руководству". Я  по-
думала, что опять наш  майор  хочет  развлечься  светскими  разговорами.
Впрочем, я рада была согреться в его кабинете. Однако в дежурной части у
всех офицеров был такой вид, как будто они  хором  встретили  тень  отца
Гамлета. Меня провели в маленький красный уголок на тридцать мест, и мне
навстречу встал довольно молодой джентльмен (лет тридцати пяти) в  серой
куртке, в меру подтянутый и в меру элегантный. Вид у него был самый при-
ветливый. Он честно и откровенно заявил, что он капитан Андрей  Владими-
рович Яналов, следователь КГБ СССР (!) . Вот так,  братцыкролики!  Какая
честь! Даже не из Московского управления, а из КГБ СССР. Я присмотрелась
и увидела в его глазах знакомое хрустальное мерцание  всеведенья.  Между
нами произошел следующий обмен мнениями:
   - Что это вы вдруг решили выйти из подполья? А мы уж думали,  что  вы
самораспустились... Медведь в лесу сдох?
   Яналов (в тон): - Сдох, сдох, Валерия Ильинична. "Письмо  двенадцати"
убило нашего медведя.
   Тут и оказалось, что в конце марта заведено дело, причем  КГБ  Союза,
причем по 70-й статье (эти самые публичные призывы к  свержению  строя),
да еще по части II! То есть групповое дело, семь лет! Вот здесь я  испу-
галась, и здорово испугалась. Под письмом  12  подписей!  Значит,  могут
арестовать не только меня, но и моих драгоценных дээсовцев! Одно дело  -
объяснять товарищам, что их долг - умереть за Отечество, другое  дело  -
видеть их гибель. На меня пахнуло могильным холодом, и это была братская
могила! В этой ситуации надо было делать одно: попытаться, как  куропат-
ка, увести охотников за собой, подальше от гнезда. И тут меня  оглушило:
Леночка! Маленькая Леночка! Ее подпись тоже там стоит, да еще из первых!
Она же здесь, под замком, у них в руках! Она же не сумеет уйти, здесь  и
возьмут... Понятно, что меньше всего меня волновала собственная участь.
   Я знала, что часть II требует группового привлечения. Андрей Владими-
рович Яналов смотрел на меня даже с некоторым  сочувствием,  по  крайней
мере, без злорадства. У меня создалось ощущение, что его роль  ему  пре-
тит, что он действует по принуждению , хотя он  классный  игрок  на  том
корте, где нам предстояло сражаться в ближайшие 2-3 часа. Он был хороший
дуэлянт, и с ним можно было смело выступать на олимпийских  состязаниях.
За три часа он начерно прогнал все следствие по главным пунктам. И видно
было, что он не любит легких побед, ценит во враге спортивные  данные  и
явно увлекается гессевской игрой в бисер. Он прекрасно подавал мячи, а я
вовремя их ловила. Взять все на себя, закрыть все амбразуры, вывести не-
заметно из-под удара всех остальных, а в промежутках доказать  в  проде-
монстрировать свои пламенные чувства по отношению к строю и СССР, да еще
вмонтировать эту лирику в деловой протокол - задача непростая,  если  от
слабости темнеет в глазах. Допрашивать в таком состоянии, когда  против-
ник не в форме, - это входит в правила игры, застать врасплох - это тоже
из условий поединка. Какое счастье, что  я  сохранила  черновик  "Письма
двенадцати"! (Я намеренно его сохранила, на случай ареста,  чтобы  дока-
зать свое авторство; я же знала дээсовцев и нашу фирменную методику "Я -
Спартак!", что означало одно: каждый  из  двенадцати  возьмет  авторство
письма на себя.)
   Мой капитан любезно посоветовал мне выйти из голодовки,  чтобы  полу-
чить удовольствие от наших бесед, обещал позвонить здешнему  руководству
и наведаться еще раз. Видно было, что мой класс  игры  ему  пришелся  по
вкусу.
   Когда я вернулась в камеру, оказалось, что Леночку допрашивал  другой
гэбист! Конечно, она заявила о своем авторстве письма  и  редактировании
криминальной газеты нашей фракции ревлибов или  либревов  (революционный
либерализм - это неологизм ДС, и лексический, и понятийный!) "Утро  Рос-
сии"... С дээсовцами трудно делить плаху: каждый тянет ее к себе.  Через
сутки в острог попал за митинг в нашу защиту один  новичок-дээсовец.  Он
успел броситься к нашей двери и прокричать:
   - У вас обеих дома были обыски, приходили из КГБ, на складе обыск был
тоже, Данилов в Лефортове!
   Его тут же увели в другое крыло, но информацию мы получили.  В  арест
Данилова мы не поверили: слишком уж это было круто, особенно после  того
как он письменно отмежевался от нашей фракции и стал  (пока  устно)  нас
топить на молчановский манер. Но ведь склад эти одиннадцать раскольников
украли! А на складе был компромат: "Утро России",  даниловский  "Антисо-
ветский Кривбасс", куда до  разрыва  с  организацией  он  успел  тиснуть
"Письмо двенадцати". А тираж был 15 тысяч! Бедным мошенникам могло выйти
боком их воровство. К тому же на черновике  "Письма  двенадцати"  стояла
фамилия И.Царькова, один раз зачитанная на площади 13 января. На следую-
щий день он опомнился и снял из страха свою  подпись.  Получилось  очень
некрасиво, но теперь он мог пострадать. Я выгораживала  его  как  могла.
Сказала, что подпись стоит по ошибке, что он никогда своего согласия  не
давал, что вышло недоразумение, что это моя вина, что потом эту  подпись
не печатали (что и подтвердили найденные при обысках документы). Царько-
ва даже не вызвали на допрос. ДС поступил с ним честно, не так, как он с
нами. На вопросы об остальных подписях я могла ответить только одно: "На
этот вопрос я отказываюсь отвечать по  моральноэтическим  соображениям".
Мы с Леной надеялись, что Данилов просто был отвезен в Лефортово на доп-
рос и отпущен. Его арест означал бы, что он пропал из-за нас (мы  знали,
что он этого не потянет, сломается). К тому же его арест означал и мой -
на сто процентов, и Ленин - на семьдесят.  Я  старалась  ободрить  Лену,
рассказывая ей, как хорошо и тепло в Лефортове. Лену сломать не смог  бы
никто, но этот вариант ей не доставлял удовольствия.  А  наши  охранники
притихли. КГБ вкушал беднягам панический ужас. На нас смотрели,  как  на
покойников. Самый вредный майор - замполит - разговаривал ласково и  де-
монстрировал своих золотых рыбок. Мы себя чувствовали совсем как в каме-
ре смертников. Я попыталась выйти из голодовки, но была не  в  состоянии
есть то, что давали в нашем остроге, а давали там ужасную дрянь. Так что
пришлось ограничиться тремя кусочками сахара в день. Как  водится,  свой
день рождения я встретила в камере. Сорок один год - дата паршивая.
   Мои поклонники из КГБ позвонили в острог, поздравили меня  через  на-
чальство с днем рождения и передали, что непременно к  нам  заглянут.  А
начальник принес мне три огромных красных пиона прямо в камеру (их  при-
носили друзья из ДС вместе с едой, ведь добряк Валерий Витальевич, пред-
видя мой арест, - а я ему сказала, что турниры с КГБ надо  проводить  на
ясную голову, - позвонил ко мне домой и заказал передачу, но принесли ее
в воскресенье, его не было, а без него инструкцию нарушить не  решились;
пионы дээсовцы оставили на пне, их подобрали, а  в  понедельник  Худяков
принес их мне). Лена не хотела даже ехать в душ - зачем  прихорашиваться
для гэбистов? Но я ее убедила, и мы съездили. По дороге мне очень  хоте-
лось устроить Лене побег, но охранники, жалея ее младость, тем не  менее
своей шкурой дорожили еще больше и не дали ей уйти, как я ни просила.  А
между тем наступил последний день нашего ареста. Мы решили, что  тревога
была ложная, что это повторение горбачевского  амбулаторного  дела,  что
Лефортово нам не светит: не посмеют, поезд ушел. Мы предвкушали  горячую
ванну, домашние деликатесы (а я вообще была  слаба,  как  вегетарианская
кошка) и глумление в процессе фиктивного следствия над КГБ. Но где-то  в
10 утра распахнулась дверь, и очень бледная надзирательница сказала мне:
"Собирайтесь с вещами". Это не было освобождение, освободить нас  должны
были в 16 часов. Все было ясно и без слов. Хорошо было уже то, что  Лену
оставляли. Я вздохнула с облегчением, а Лена обиделась  на  ГБ.  Надавав
Леночке кучу инструкций для партии, я собрала свои сумки (партийные ват-
ники и теплые вещи должна была отвезти домой Лена). Я взяла  только  то,
что нужно для Лефортова: белье, книги, тапочки, умывальные принадлежнос-
ти, ручки. В дежурной части я нашла испуганных до смерти офицеров спецп-
риемника (бедный майор Худяков даже спросил с надеждой: "Может, мы  ког-
да-нибудь еще увидимся?" "Теперь уже никогда", - ответила я) и  мрачного
Яналова, прячущего от меня глаза.
   - Поедем к нам, - печально сказал он и любезно взял мою сумку.
   - В нашей стране это несущественно, но все -таки  покажите  какой-ни-
будь ордер, - напомнила я.
   - В Лефортове покажем, - со вздохом ответил интеллигентный капитан.
   Еще никогда меня не арестовывали с  меньшим  удовольствием.  У  белой
"Волги" пасся еще один гэбист молодежно-спортивного  вида.  Плюс  шофер.
Когда тебя КГБ арестовывает по 70-й статье в третий раз, это  уже  имеет
вид и вкус некой рутины. У Солженицына так же описывается арест "повтор-
ников" в 1947-1948 годах. Они не спрашивали "за что" и не интересовались
"надолго ли", но просто совали пачку махорки в лагерный сидор  и  шагали
за порог. В третий раз бравада неофита уступает  место  небрежной,  эле-
гантной, но еще более дерзкой светскости завсегдатая. На прощание я  об-
нюхала клумбу с нарциссами. Я знала, что больше никогда не увижу  цветы:
в Лефортове их не было, а из Лефортова я  решила  не  выходить.  Красиво
провести следствие, выгородить всех, кого смогу, свалить  все  на  себя,
сделать блестящий политический процесс на  уровне  Каннского  фестиваля.
После приговора объявить голодовку и умереть и тем самым сохранить  свою
свободу. Мы ехали молча. Я прощалась с городом, а тактичные враги не ме-
шали и не злорадствовали. Мною овладевало знакомое ледяное  спокойствие,
похожее на анабиоз. То есть я всегда следовала  рецепту  Солженицына  из
"Архипелага": после ареста надо сказать себе, что жизнь кончена, что чем
скорее придет смерть, тем лучше. Ты умер для родных, и  они  умерли  для
тебя. Имущества у тебя больше нет. Тело - твой враг, ибо  оно  реагирует
на страдания. Ничего не остается, только воля и  честь.  Совет  хорош  и
прост в эксплуатации. Обеспечивает абсолютное торжество в  любой  ситуа-
ции. Земля уходила от меня все дальше, на нее будто набросили одеяло.  Я
помнила, что в лефортовской камере будет полнейшая тишина, как в  склепе
или батискафе. Мы проехали мимо моего дома. Было ли это  прощальным  по-
дарком от ГБ или планировалось как психологическое воздействие из  арсе-
нала пыточных приемов? Даже если последнее, то это был в  рамках  нашего
поединка законный с их стороны прием. Так же, как и арест в  день  осво-
бождения, после десяти дней голодовки.
   Лучший стиль поведения в Лефортове - это делать вид,  что  приезжаешь
на отдых в южный пансионат западного туристского класса, приезжаешь  как
знаток и ценитель истинного сервиса, приезжаешь отнюдь не  по  этапу,  а
добровольно и ожидаешь, что персонал будет польщен оказанной его заведе-
нию честью. В  обращении  -  снисходительная  приветливость  без  паниб-
ратства, пристрастное отношение к сервису (можешь дать на чай, а  можешь
и не дать), дистанция, но при хорошем настроении и искренней расположен-
ности к такому проведению досуга. Юмор, незлая сатира, светскость в  от-
ношении к грядущему процессу, как к бенефису у  народного  артиста  СССР
(чуть-чуть волнения, но при уверенности в любви публики и в  своем  мас-
терстве). А следствие - это репетиция спектакля. Ты режиссер, ты  первый
состав, ты драматург, задумавший эту пьесу, а ГБ -  это  твой  реквизит,
твоя массовка, твои костюмеры и осветительный цех. Им надо объяснить за-
дачу, они должны качественно сыграть свою роль, чтобы не испортить спек-
такль. При таком отношении к "делу" уважение и  сочувствие  врагов  тебе
обеспечено, если, конечно, это достойные враги. А мне  достались  просто
прелестные противники. Андрей Владимирович  Яналов  и  Сергей  Борисович
Круглов (его шеф). У нас как-то сразу установились  отношения  хемингуэ-
евских персонажей: Старика и Рыбы из повести "Старик и море".  "Рыба,  я
тебя очень уважаю и люблю. Но я тебя убью, прежде чем придет  вечер".  А
если бы Рыба сама, добровольно, без наживки, насильно лезла к Старику на
крючок? Ему было бы еще хуже. Моим следователям было очень плохо. Они не
вели политических дел до этого и сочувствовали про себя  и  даже  вслух.
Впрочем, слабого они могли добить. Несчастный  Данилов  был  классически
сломан. Они не хотели его брать (мой арест был предопределен не ими), но
он очень лез на рожон (я вас не признаю, на допросы не приду, я -  анти-
советчик). Для такой позиции надо иметь внутренние силы.  Глоткой  здесь
взять нельзя. А если человек не готов к смерти, если он хочет жить? Тог-
да в Лефортово ему лучше не попадать. Бедный Данилов заявил: "Сидеть  не
буду, не хочу. Сухая голодовка". И они сделали проверочку: применили ис-
кусственное кормление. Это, конечно, пытка. Но в рамках поединка  с  фа-
шистской структурой они вольны применять такие методы,  чтобы  вас  сло-
мать. Надо держаться, надо заставить их отступить. А Данилов после  пер-
вого сеанса сам уступил. Старый и больной Сахаров в Горьком дольше  тер-
пел! Голодовка держится до смерти или до удовлетворения требования. Ина-
че достоинство не сохранить. А оно дороже жизни. Бедняга  далее  сказал:
"Я покончу с собой". Ну, надели наручники. Живет! Потом сняли И  издева-
лись открыто: "Ну, где ваша голодовка? Ну, где ваше самоубийство?" Через
два месяца Данилов уже соглашался дать подписку о  невыезде,  ходить  на
допросы, отказаться до суда от политической деятельности... Он уверял (я
видела протоколы допросов и "имела удовольствие" от очной  ставки),  что
никакой строй свергать не хотел! Что я чуть ли не силой,  обманывая  лю-
дей, собирала подписи под "Письмом двенадцати"...  Мою  позицию  (хотела
свергнуть и на том стою) он пытался объяснить моей психической неуравно-
вешенностью (в письменной форме!). Боже, как он трусил, как  выгораживал
себя! Он даже подтвердил подпись Лены Авдеевой под "Письмом  двенадцати"
(а это уже предательство, можно подтвердить только свою подпись). Нельзя
судить человека за слабость, проявленную в таких условиях? КГБ  применил
безнравственные средства? Нет нич