спецтюрьмы выходит  зомби,  лишь  внешняя  оболочка
бывшего человека, выжженная изнутри беспредельной ненавистью, предельным
унижением и непозволительными для  мыслящего  существа  страданиями.  Но
этот зомби еще и вынужден вести загробное существование.  Возвращение  в
Лоно Церкви спасало от костра, но не избавляло от пожизненного заточения
в монастырь на хлеб и воду (вариант, предложенный Жанне д'Арк).  По-мое-
му, Советы сильно прогадали, не давая своим жертвам  мирно  одуматься  и
отойти, вернее, уползти в сторону. Выживший в СПБ был навечно неблагона-
дежен, то есть он был "невыездной", нелояльный, подозрительный,  состоя-
щий под гласным надзором КГБ. Но он же был и ненормальный, и состоял под
гласным надзором психиатров нужного образца,  и  считался  недочеловеком
(гитлеровцы были гуманнее: они таких сразу отправляли в газовую камеру).
Нормальная работа по специальности, учеба, брак  для  него  исключались.
Кто взял бы на работу вчерашнего узника КГБ и СПБ? И  если  бы  не  бунт
"винтиков"... Воля к смерти после выхода из СПБ настолько превышает волю
к жизни, что конец был бы  один,  и  очень  быстрый.  Мария  Никифоровна
Ольховская взяла меня воспитателем в детский санаторий,  зная  про  меня
все. Не все дорожили устоями СССР, многие радовались возможности хотя бы
тайно, под землей, их подрыть. Кротов было гораздо больше, чем Буревест-
ников. Этих кротов не хватало на то, чтобы режим рухнул, но формулу  его
дряхления и эрозии они обеспечивали. Режим и жить был не в силах, и уме-
реть не мог. Я люблю детей, но не люблю с ними работать: они  чувствуют,
что здесь можно сесть на голову. Корчаковское воспитание в советских ус-
ловиях себя не оправдывало. Дневной сон я своему контингенту  оплачивала
леденцами: логическими доводами я заставить их спать не могла, а насилие
я применять не хотела и не умела. Дети были счастливы, родители -  тоже,
а я обливалась холодным потом, пытаясь удержать свою группу  от  полного
разбегания за Можай и от выцарапывания друг другу глаз. В ИНЯЗе мне  вы-
дали академическую справку со всеми моими пятерками ("отл.") и с  отмет-
кой, что я была исключена за поведение, недостойное советского студента.
С такой справкой нечего было и думать куда-нибудь идти. Но я решила  за-
кончить институт - или не жить, потому что доказать, что  это  понижение
статуса проистекает не от моей неспособности, а от политических  репрес-
сий, всем советским обывателям я бы не смогла. Тщеславие? Возможно,  но,
скорее, оскорбленное человеческое достоинство. Та же М.Н.Ольховская дала
мне нелегально характеристику. Но где было взять еще две подписи на тре-
угольнике? Какой профорг, какой парторг мне это  подписали  бы?  Кто  бы
поставил печать? Можно написать отдельный детектив о том, как я  ухитри-
лась, подобно Джеймсу Бонду, поставить обманом печать в  нашем  головном
учреждении, а за профорга и парторга попросту расписалась сама. Докумен-
ты, следовательно, были подложные. КГБ действовал нерасторопно (они  уз-
нали, что я учусь, только когда я была уже на IV курсе), и советская бе-
залаберность обеспечила мне студенческий билет МОПИ - областного педаго-
гического института им. Крупской. Москвичи учились там на вечернем (хотя
для конспирации я поступила на заочное), там была отличная лингвистичес-
кая школа, библиотека, унаследованная от Высших женских курсов, а заодно
там подрабатывали преподаватели из ИНЯЗа.  Учиться  на  вечернем  вообще
трудно, в полудохлом состоянии - еще сложнее, а при необходимости  знать
раз в десять больше нормы (я понимала, что рано или поздно все откроется
и начнутся попытки убрать за "академическую неуспеваемость") -  и  вовсе
тяжело. Но это был вопрос чести и выживания, без диплома я не смогла  бы
вернуть себе самоуважение. Когда все встало на свои места, не все препо-
даватели захотели участвовать в травле "белого зверя", да и при вечерней
системе это было сложно. Все должно было решиться  на  госэкзаменах.  Со
щитом - иль на щите! Это был мой личный бой, и никто не мог понять,  как
высока была ставка. И Сахаров, и Юрий Орлов успели получить свои степени
до начала конфликта. Они были кем-то. Им было с чего начинать. Я не мог-
ла допустить, чтобы меня всю оставшуюся жизнь считали человеком,  поссо-
рившимся с системой из-за личной неудачи, а недоучка без  диплома,  если
он не художник и не поэт, никем иным, кроме неудачника и  люмпена,  счи-
таться не будет. Обычно госэкзамен проходит гладко, спрашивают по  10-15
минут; "заваливать" свою же продукцию никому не выгодно. Но меня по спе-
циальности и научному коммунизму допрашивали по часу - полтора,  а  если
еще учесть идеологический спор и здесь, и там, то к  краю  было  близко.
Однако мои десятикратные запасы сделали свое дело: единственное, чем ко-
миссия могла утешить КГБ, - это поставить мне "хор.", а не "отл." и  ли-
шить честно заслуженного красного диплома, а на педагогике  и  этого  не
вышло, там не участвовали в заговоре и поставили "отл.".
   Шел 1977 год... На восстановление физического здоровья ушли два года.
Я была в норме только в 1974 году. Моральное состояние восстановить было
нельзя. Но к 1977 году я поняла, что первый шок  прошел  (восстановление
длилось 5 лет) и я могу снова идти на тот же кошмар и выбрать перспекти-
ву медленной смерти личности в комнате 101, зачеркнув таким образом свое
первое отречение (пытки не имели значения; я уже знала, что могу их  вы-
держать; впрочем, это я знала всегда). Но нужны были свидетели,  которые
бы зафиксировали мою безукоризненную нормальность до  того,  как  начнет
исполняться очередной смертный приговор; нужны были свидетели компетент-
ные и с возможностями засвидетельствовать это перед всем миром. То  есть
дальнейшая деятельность была просто невозможна без диссидентов и контак-
та с Западом. К тому же нужны были товарищи, а где еще их взять? КГБ  не
оставлял жертве выхода, кроме продолжения борьбы.  Человек  из  подполья
вообще опасен, но зомби из СПБ опасен вдвойне. Если уж  Буковский,  выб-
равшись из Ленинградской СПБ, счел, что "нет в этой войне больше  запре-
щенных приемов"... Именно тогда у  меня  сложилось  решение:  это  госу-
дарство должно лежать во прахе и руинах, этот Карфаген нужно  стереть  с
лица земли, и провести борозду, и засеять солью.
   Выпустить живым из СПБ - это хуже, чем не добить  тиграподранка.  Се-
годня государство треснуло, покосилось, часть его обрушилась.  Кончились
две Пунические войны, но впереди последняя, третья, которая  восстановит
справедливость ценою гибели советского мира с его ценностями...
   А во всем виноват КГБ, который перестал расстреливать своих врагов  и
дал нам возможность посеять и пожать нашу ненависть. Сказано же в  Писа-
нии: пусть мертвые хоронят своих мертвецов. Зачем меня выпустили с  того
света? Безумны пастыри, унижающие  волков.  Мы  им  не  овцы.  Нас  надо
отстреливать.
 
   ВОЗВРАЩЕНИЕ В АИД
 
   "Сеть" делается так: "А" находит людей, готовых распространять  неле-
гальные материалы, не знакомит их друг с другом, придумывает им  псевдо-
нимы по своему ассоциативному ряду. Эти "узловые"  дистрибьюторы  (их  у
одного диссидента может быть 15-20 человек) находят сами .таких  же  лю-
дей, эта вторая ступень находит третью, третья - четвертую и т.д.  Полу-
чается покрытие информационного пространства ячейками.
   Такая сеть годится не только для распространения Самиздата, но и  для
листовок, и для терактов, вообще для любой подпольной деятельности.  "А"
знает только дистрибьюторов: он должен давать им книги и материалы и ме-
нять их потом, записывая под выбранными псевдонимами долги  дистрибьюто-
ров в "библиотечный абонемент". Дистрибьюторы свои псевдонимы не  знают.
Они передают книги своим людям II ступени и знают только "А" и этих  лю-
дей. У каждого дистрибьютора свои контакты; они ими не делятся, ибо нез-
накомы друг с другом. Не знает их контактов и "А".  В  случае  внедрения
провокатора или предательства на следствии вся сеть не сгорает  никогда.
Тот, кто пытается узнать больше, чем положено ему  по  схеме,  считается
провокатором. Я могла лично убедиться в том, что КГБ обламывает  зубы  о
библиотечные абонементы и не может  раскрыть  ассоциативные  псевдонимы.
Книги так тоже почти не терялись, потому что были  постоянно  на  руках.
Как сказал кто-то из диссидентов: "То, что роздано, то сохранено". А  на
"библиотечных полках" ничего не было, кроме карточек. То, что поступало,
сразу уходило в сеть. Обмен предполагался для  экономии  риска  двойной:
раздал, получил долги, разнес по тем точкам, где этого еще не было.  По-
теря книги считалась большим позором, книги мы ценили дороже нашей  жиз-
ни. Святая простота!
   В 70-е годы мы считали, что, если  человек  прочитывает  Оруэлла  или
Солженицына, он бросает свои сети, идет за нами и делается ловцом  чело-
веков. Книги распространялись, как святое причастие, как Грааль. Их бра-
ли с благоговением и тайным ужасом: многие из них тянули на 7  лет.  Ко-
нечно, в Москве в 70-е сажали уже не за это: скорее за правозащитную де-
ятельность, за сбор подписей под письмами протеста, за участие в органи-
зациях типа Хельсинкской группы, не говоря уж про издание "Хроники теку-
щих событий" или листовок и подпольных журналов. Изготовление книг прес-
ледовалось жестко, а распространение шло в обвинение (не включишь же ту-
да членство в Хельсинкской группе). 70-ю статью  "обеспечивали"  Оруэлл,
Авторханов, Конквест, "Архипелаг ГУЛАГ" ("Архип" -  согласно  неологизму
Владимира Гершуни), Зиновьев. Унаследованная от  Алика  Гинзбурга  после
его ареста книжица "Процесс четырех" (дело Галанскова, Гинзбурга, Лашко-
вой и Добровольского) дожила у меня до 1987 года и влилась в Независимую
библиотеку, ныне  захваченную  штурмовиками  из  национал-патриотов  (по
крайней мере, на конец 1992 года она захвачена).
   Западные, тамиздатовские книги карманного формата (кто  держал  их  в
руках, навсегда сохранит к Западу самые теплые чувства) были на вес  зо-
лота: они шли на копирование, с них делали ксеро- и фотокопии. Фотокопии
были жутко громоздкими и неудобными в обращении. "Архипа" носили  в  ко-
робках из-под утюгов, он как раз там умещался. Часто обмен книг происхо-
дил, как в чухраевском фильме "Жизнь прекрасна", с помощью двух одинако-
вых пластиковых сумок. Я думаю, КГБ был в курсе, но гоняться  за  каждой
книжкой в Москве не считал нужным. К  диссидентам  я  пришла  с  готовой
программой подрывной деятельности: листовки, создание политической  пар-
тии, организация народа для борьбы. Я совсем забыла, что со своим  уста-
вом в чужой монастырь не лезут.
   Диссидентам хватало и правозащитной деятельности, а если они ориенти-
ровали ее на Запад, то потому, что слишком хорошо понимали,  что  только
там можно искать защиты, что здесь не сдвинуть ничего, даже  при  неста-
линском уровне репрессий. К диссидентам пришел инсургент, к тому же  на-
родовольческого толка плюс народнический  уклон,  что  вызывало,  должно
быть, у них массу неудовольствия. Но в те времена солидарность  обречен-
ных побеждала все разногласия. Я ничего не пыталась приукрасить,  честно
покаялась за Казань. От меня не требовали искупления, хотя  я  только  о
нем и мечтала. У диссидентовзападников была одна хорошая черта (то есть,
конечно, не одна, но эта, пожалуй,  главная):  они  были  интеллигентны,
терпимы, не требовали ни от кого жертв (жертвуя собой) и умели прощать.
   Я помню, как простили Гарри Суперфину его ужасное поведение в  тюрьме
(назвал очень многих, то есть не только отрекся, но и предал) за то, что
на суде он сумел взять обратно свое отречение и вел себя достойно.  Про-
щали в первый раз после искупления костром; Юрию Шихановичу  простили  в
первый раз и не простили во второй. Якиру и Красину, не  сумевшим  иску-
пить предательство, не простили вообще. Отречение  в  СПБ  не  считалось
"западло": враги не могли его использовать, и потом, там  жертвовали  не
только жизнью, но и разумом. Диссиденты жили под регулярно падающей  се-
кирой, ожидая очередного "расстрела заложников", но это не делало их  ни
злыми, ни печальными. Может быть, я не была с ними близка,  но  мы  были
рядом. Саркастичная Ира Каплун (на вопрос, на чьей  стороне  она  будет,
если СССР объявят войну, она всегда отвечала: "На стороне нашего против-
ника"). Суровая Маша Подъяпольская (все называли ее просто  Машей,  хотя
она старше меня на 20 лет). Хрупкая, маленькая и неукротимая Мальва Лан-
да (при основании Хельсинкской группы написала особое мнение, что на За-
пад она обращаться будет, а к советским авторитетам -  ни  за  что;  при
роспуске написала заявление, что она одна остается членом  этой  группы,
вопреки ее роспуску). Гений протеста Володя Гершуни  (тоже  старше  меня
лет на двадцать), успевший в конце 40-х годов  расклеить  антисталинские
листовки, сесть на 10 лет, пообщаться с  Александром  Исаевичем,  помочь
ему писать "Архипа" ("Истребительно-трудовые лагеря" -  его  неологизм),
вернуться, сходить на первую демонстрацию на  Пушкинской  в  1965  году,
сесть в СПБ, вернуться, заняться подпольной журналистикой, снова сесть и
т.д.
   В это время (со свежими силами) я изготовила кучу памфлетов (о  новой
Конституции, о советской прессе, о КГБ, об СССР, даже не  помню,  еще  о
чем, но их было штук семь-восемь). Это добро пошло в общий котел  "Поис-
ков" - тогдашнего самиздатовского журнала. Был он толстый,  напечатанный
на машинке, сегодня подошел бы разве что Партии труда, а тогда тянул  на
1901! Что-то прибрал к рукам Сокирко, тоже нечто издававший под красивым
псевдонимом "Буржуадемов". Наконец я нашла вполне "своих"  и  сошлась  с
неодиссидентами, которые среди старших диссидентов слыли чуть ли не раз-
бойниками: с Володей  Борисовым,  Колей  Никитиным,  Левой  Волохонским,
Альбиной Якоревой и Женей Николаевым.
   Это были люди молодые и веселые, ненамного старше меня, а  Альбина  -
даже моложе. Они создавали новую субкультуру антисоветчиков, так как со-
ветскими людьми побывать не успели и были совершенно от социума оторваны
(Борисов и Николаев успели посидеть, Володя - даже в СПБ). Жили они  где
придется, как птицы небесные, питались чем Бог пошлет. Ночевали зачастую
в каких-то партизанских землянках в лесу, обещали взять меня, когда про-
ведут туда горячую воду (без нее я уже тогда не могла).  Одета  вся  эта
компания была соответственно. Они были изгоями и такими же волками,  как
я (только добродушными). Мы были счастливы и надеялись  придумать  много
новых пакостей. Мы вместе писали правозащитные письма. Делалось это так:
кого-нибудь арестовывают, оставшиеся на свободе пишут письмо.  Я  стара-
лась впихнуть в это письмо хоть какие-нибудь политические характеристики
режима и некий завуалированный призыв (к моему  любимому  революционному
действию).
   То есть я пыталась сделать оргвыводы. Остальные боролись со мной  как
могли. Западу это было не нужно, а больше никуда письмо не шло. Но я все
равно подписывала все письма, даже плохо написанные,  бледные,  недоста-
точно радикальные: они обеспечивали арест. Когда сажали человека,  соби-
равшего подписи под письмом ј1, писалось письмо ј2 в его защиту, и после
этого арестовывали того, кто писал  письмо  в  защиту  того,  кто  писал
письмо в чью-нибудь защиту. Составлялось письмо ј3  -  с  теми  же  пос-
ледствиями. Это было немножко похоже на дом, который  построил  Джек,  и
было бы смешно, если бы не было так печально.  Защищали  всех,  защищали
тем, что садились рядом,  в  соседнюю  камеру.  Защитить  человека  было
нельзя - можно было защитить идею прав человека, не имея никакой возмож-
ности защитить сами права.
   И это было свято, и из-за этого  каждый,  выступавший  и  выступающий
против диссидентского движения со стороны, будет навеки  проклят.  Самой
колоритной фигурой в Движении был геолог  Владимир  Сквирский,  или  Дед
(из-за бороды, а не из-за старости). Он ходил  в  народ,  когда  был  на
маршруте, "мутил" этот народ, пытался создать рабочее движение. То  есть
был явно ближе к революционерам, чем к диссидентам. Дед и завещал нам то
дело, которым наша банда "разбойников" занялась после его ареста.
 
   ПРОФСОЮЗ - ЭТО РОСКОШЬ, А НЕ СРЕДСТВО ПЕРЕДВИЖЕНИЯ
 
   У "Солидарности" была разумная история. Сначала 200 человек  интелли-
гентов из КОС-КОРа воспитали рабочую элиту вроде Леха Валенсы  (книгами,
журналами, лекциями; их тиражи Самиздата, их библиотеки было не сравнить
с нашими, да и Запад с его типографиями и ксероксами был к  ним  ближе).
Затем уже вспыхнуло рабочее движение. Из "Искры" возгорелось  пламя  (из
газеты "Роботник"). То есть Костюшко и Домбровский разбудили КОС-КОР,  а
КОСКОР разбудил "Солидарность". У нас же XX съезд разбудил Булата  Окуд-
жаву и Юрия Любимова, они разбудили диссидентов, а диссиденты уже никого
не могли растолкать: все спали мертвым сном. Подъем не состоялся. Поэто-
му вдохновлявшая Деда идея рабочих профсоюзов, независимых от ВЦСПС, бы-
ла чисто платонической. Наш СМОТ - Свободное межпрофессиональное объеди-
нение трудящихся - был отчаянной попыткой несчастной интеллигенции в по-
рядке стахановской инициативы поднапрячься и произвести из  себя  еще  и
рабочее движение. Диссиденты-многостаночники сумели сделать и это.  Сме-
яться над этим не лучше, чем убить пересмешника.
   Надо сказать, что наша бурная деятельность протекала в  таком  отрыве
от народа (кроме книг), что мне казалось, что она обрушивается в  пусто-
ту. Мы толкли воду в ступе и носили ее в решете. Это было утомительно  и
опасно для жизни, это приводило в тюрьму, но сама деятельность от  этого
не казалась мне более полезной. Все было выморочным и призрачным. Поэто-
му профсоюз обещал просто бездну смысла. Ясно было, что народ сдаст  на-
родника в КГБ, но до этого можно же было к нему (к народу, не к КГБ, хо-
тя именно последний откликался) воззвать! Однако  документы  СМОТа  меня
очень расстроили. Они были уклончивы и ни к чему "такому" не  призывали.
Мне бы, конечно, хотелось с ходу превратить СМОТ в Союз борьбы за  осво-
бождение СССР от большевиков. Володя Борисов меня утешил, обещав, что мы
превратим СМОТ по ходу дела в политическую партию и что даром что  доку-
менты уклончивые - самое сильное место было:  защита  политических  прав
трудящихся, - но и за них посадят. Что за них посадят - это было  вполне
правдоподобно.
   Поэтому не влезть в это дело было просто неприлично. Володя как в во-
ду смотрел: в той или иной форме сели все организаторы, а  Марк  Морозов
вообще погиб (повесился в Чистопольской тюрьме). Все профсоюзные  мероп-
риятия проходили на квартире у Марка, и он был у КГБ бельмом на глазу. В
СМОТе участвовал и Пинхос Абрамович Подрабинек,  похожий  на  сказочного
гнома. Были у нас и "старшие" - Юра Гримм и Петр Маркович Абовин-Егидес.
(Тогда его социализм с человеческим лицом был так же не ко двору, как  и
теперь. То есть его считали диссидентом и при Брежневе, и при  Ельцине.)
Предполагалось, что профсоюз будет подпольным (из чего  явствовало,  что
мы создавали Сопротивление под утлой крышей профсоюза), а  представители
каждой подпольной группы будут открытыми и войдут в  Совет  Представите-
лей. Поскольку членство в СП обеспечивало посадку, я пошла на  маленький
невинный обман: придумала себе группу. Полагаю, что многие из моих проф-
союзных соратников, если не все, поступили так же. А если у кого  группа
и была, то она явно не подозревала о наших на нее  видах.  Честнее  всех
поступил Володя Гершуни: он назвался рядовым членом. Мы искренне жаждали
создать будущую "Солидарность" (за два года до ее  рождения  в  Польше);
чем мы были виноваты, если рабочие не хотели вступать в профсоюз,  кото-
рый им мог обеспечить единственно право сесть в тюрьму?  До  нас  робкая
попытка соорудить совсем уж не политический профсоюз была сделана  инже-
нером Клебановым. И хотя бедняги все время пытались объяснить  КГБ,  что
их не надо сажать, потому что они против властей не