иши-листовки на  манер
"Солидарности", нам массу флагов нанесли люди. Своих кровных, что  выве-
шивают к табельным дням. "Нате, сожгите и наш", - говорил народ,  вручая
свой пай. 16 сентября мимо нас семенила бесконечная демонстрация ДемРос-
сии. Шел дождь, но флаги заранее пропитали бензином (чуть склад не сожг-
ли). Поджигала я их фигурной восковой свечкой, сама (я  знала,  что  это
уже уголовная статья 1902 и не хотела подставлять других).  Володя  Ива-
нов, один из самых революционных депутатов, помог мне своей  зажигалкой.
Мы сожгли семь или восемь флагов, они горели  отлично,  с  искрами.  Юра
Бехчанов тогда впервые прочел программные стихи молодого члена ДС (назы-
вать подожду, пока на самом деле не падет коммунистическая власть,  даже
если это власть "бывших"; и пока  не  разгонят  бывший  КГБ,  теперешнее
МБР). Потом мы много их читали, я - так на каждом митинге, особенно пос-
ле Вильнюса.
 
Пошатнулся и замер 
Государственный строй. 
Выше русское знамя! 
Начинается бой. 
Значит, время настало, 
Значит, не промолчи, 
Значит, надо орала 
Переделать в мечи. 
Значит, ляжем под танки 
Под Кремлевской стеной, 
Между штурмом Лубянки 
И гражданской войной. 
И когда-нибудь в полночь 
Все начнется с нуля: 
Будем красную сволочь 
Вышибать из Кремля. 
Меж развалин и пыли 
Встанет взорванный Храм. 
Пусть свобода России 
Будет памятью нам. 
 
   Осталась огромная куча пепла. И ее даже не стали убирать  перестроеч-
ные дворники.
   В этот день нас не взяли. Но  чаша  терпения  властей  переполнилась.
Флаги оказались последней каплей. Нас взяли 17  сентября,  назавтра,  на
пикете, который стал последним пикетом ДС,  каравшимся  административно.
Из царства административности мы перешли в царство уголовности.
   Всех после составления протоколов отпустили, мы с Юрой Бехчановым ос-
тались на закуску. В конце концов отпустили и нас. Но мы не успели дойти
до улицы. Нас вернули. Меня отвели наверх, куда явились какие-то  важные
и надутые генералы из МВД. При мне состоялся  знаменательный  телефонный
разговор: "Бехчанова пустить по 166' ч. II? Дать 15 суток? Уголовное де-
ло только против Новодворской? Все сейчас сделаем". Явились  следователи
и потребовали от меня невесть каких разъяснений,  попутно  излагая  мне,
какой я плохой человек и как власти меня за  это  накажут.  Я  письменно
изобразила какой-то очередной антисоветско-антигосударственно-антигорба-
чевский манифест.
   Юре Бехчанову назавтра дали 15 суток, а меня на трое суток посадили в
уютную одиночную камеру КПЗ 12-го о/м. Я не верила, что они способны  на
такую глупость, как начать дело по этой злосчастной статье. Это было еще
глупее принятия Закона. Здесь им лучше было бы действовать  по  тактике:
молчи, раз уж Бог убил. И друзья-милиционеры из 12-го о/м (у ДС было не-
мало поклонников в МВД, они даже говорили, что если бы посмели, то  при-
соединились бы к нам) тоже не верили. Три дня до обвинения мне  казались
фарсом. Впрочем, я была спокойна не поэтому. Я знала, что больше никогда
и нигде не буду сидеть, что враги могут распоряжаться моей жизнью, но не
моей свободой. Я задним числом решила  выполнить  знаменитое  сталинское
постановление и не сдаваться в плен. Все мы в ДС знали, что не  будем  в
неволе не только размножаться, но даже и есть. Следствие в  Лефортове  -
голодовка в случае нарушений статуса политзаключенного (одиночка, книги,
возможность писать, заниматься, отмена личного обыска и т.д.). Следствие
не в Лефортове - голодовка с первого дня, потому  что  мы  можем  сидеть
только в политической тюрьме. После суда - смертельная голодовка в любом
случае, до конца или до освобождения. Поэтому нам беспокоиться было не о
чем.
   Через три дня (естественно, с голодовкой) явился следователь из  про-
куратуры, сказал, что обвинение мне предъявят сегодня, а мы сейчас  пое-
дем ко мне домой делать обыск. Все возвращалось на круги своя... У  меня
дома следователи небрежно порылись в дээсовских печатных изданиях и  на-
рыли еще с десяток оскорблений горбачевской чистоты.  Понятые  сидели  в
столбняке, а почему от такой жизни (с 1969 по 1993 год) не утопилась моя
несчастная семья (мама и бабушка), это уже семейный  секрет.  Я  набрала
кучу вещей для тюрьмы. После обыска мы поехали в прокуратуру.  Там  меня
ждала колоритная застойная личность следователя Сазонова, агента влияния
КГБ в прокуратуре Москвы. Он имел дело с В.Альбрехтом,  Ю.Гриммом,  а  у
Володи Гершуни изъял даже те книги, которые не изымали у  других  дисси-
дентов, для своей личной библиотеки. Не всякому следователю  прокуратуры
Москвы доверяли вести дела по 190'. Для этого надо было работать если не
в штате КГБ, то внештатным его сотрудником. Судя по его расчетливому ви-
зантийскому коварству и иезуитской жестокости,  он  многому  научился  у
своих коллег из легальных структур КГБ. Прокурор  Москвы  Пономарев  был
вполне ему под стать. Эта милая пара и сейчас обретается не в  какой-ни-
будь тюрьме Шпандау, охраняемой союзниками, как то было с Деницем и Гес-
сом, а в белом здании прокуратуры на Новокузнецкой. Наше знакомство  на-
чалось прямо с пытки, даже без предварительных переговоров и  ультимату-
мов.
   Зачем Сазонову и Пономареву понадобилось делать  судебнопсихиатричес-
кую экспертизу в конце 1990 года, когда поезд карательной медицины  явно
уже ушел? Тем более не в институте Сербского (для такой экспертизы  надо
было взять под стражу), а в экспертном отделении клиники Кащенко? Неуже-
ли они всерьез рассчитывали на повторение лунцевского  диагноза  и  всех
последующих стадий расправы среди бела дня, в Москве, да еще после  всех
административных арестов, явно переменивших пластинку? Верхом  идиотизма
было объявление об этой экспертизе в программе "Время"  (или  "Новости")
на весь СССР. Друзей среди интеллигенции Горбачеву это не прибавило, тем
более что от практики карательной психиатрии на словах они уже вроде от-
реклись. Конечно, они были не настолько наивны, чтобы  на  это  уповать,
тем паче со мной, с сухой голодовкой и с ДС, который тут же стал бы хва-
тать их за икры.
   Нет! Они скромно хотели сделать следствие пыточным, отдохнуть от меня
хотя бы один месяц (столько длилась по правилам  экспертиза),  доставить
мне тот максимум страдания, на который они еще могли рассчитывать в сво-
их стратегических планах в 1990 году. То есть  цель  у  них  была  самая
скромная, намерения самые непритязательные. Бедняга Сазонов и  не  скры-
вал, что ему надо совсем немного: просто помучить. Что я при этом  испы-
тала? Примерно такое же чувство, как при встрече с динозавром на пляже в
XX веке. Ты твердо знаешь, что этого не может быть, что динозавры вымер-
ли. Но один из этих покойников идет тебе навстречу, и зубы у него  очень
правдоподобные, и распахивается просторная пасть... Если бы  прокуратура
была чуть повыше, я, конечно, не удержалась бы и выкинулась  с  верхнего
этажа. Даже по дороге я пыталась договориться с прокурорскими (как потом
выяснилось, гэбистскими) мальчиками, чтобы они открыли  запертую  дверцу
машины и дали мне выскочить на полном ходу и разбиться. Отнеслись они  к
этой просьбе вполне здраво: сказали, что они бы с  удовольствием,  но  у
них будут неприятности. Здесь негодование радикалов разделили даже "Мос-
ковские новости" (это доброе дело зачтется Наталии Геворкян, она ведь  и
Сергею Кузнецову помогла) и не большой охотник до ДС  Леонид  Радзиховс-
кий.
   Моя сухая голодовка была даже сверх нормы, потому что в дело  включи-
лись депутаты Моссовета во главе с  Виктором  Кузиным,  а  корреспондент
"Свободы" записывал мое интервью уже на следующий день, прямо в  комнате
свиданий. К тому же главврач больницы  Владимир  Николаевич  Козырев  не
имел ни малейшего желания участвовать в  этой  мерзости  и  рассвирепел,
считая, что его клинику пытаются "подставить" и опорочить. Весь персонал
экспертного отделения негодовал. Они бы и без голодовки провели  экспер-
тизу за неделю, но здесь им пришлось уложиться в пять дней, работая и  в
выходные. Независимые эксперты от Юрия Савенко были хорошей  страховкой,
но с Козыревым и страховка была не нужна. На этот раз моя сухая голодов-
ка доставляла врачам еще большие страдания, чем мне. Они чуть не  плака-
ли, и комиссия установила мою полную невиновность (то есть вменяемость и
несокрушимое психическое здоровье). К тому же диагноз 1970 года был  оп-
ровергнут. Я знала, что это  последняя  экспертиза  в  моей  жизни,  что
больше я не соглашусь проходить ее никогда. (Если бы  не  это  публичное
заявление, суд бы так легко не отстал,  ведь  многострадальный  Кузнецов
проходил две экспертизы, в Свердловске и в  Москве.)  Вопрос  Александра
Подрабинека в день экспертизы, не надо ли мне что-нибудь принести, пока-
зал, как далеко ДС ушел от диссидентов. Саша думал, что меня в этом  уч-
реждении могут еще подержать. Я была уверена и в результатах, и в  завт-
рашнем освобождении, потому что дээсовцы сами решали,  жить  им  или  не
жить. Если диссиденты вынуждены были терпеть, ДС не  соглашался  терпеть
ничего и никогда. Отказаться терпеть - это и была ваша миссия.
   Из дальнейшего нашего общения следователь Сазонов  не  вынес  ничего,
кроме слез. Не успела кончиться экспертиза, как он позвонил  в  клинику,
поздравил меня и назначил допрос через день. Естественно, я ни  разу  не
пошла к нему добровольно. За мной приезжали в шесть часов утра и  тащили
силой. На месте Сазонова я бы отстала, потому что весь допрос я ему  ха-
мила, как могла. "Сатрап" - это было самое мягкое выражение. Подписку  о
невыезде я не дала, и они это съели. Гэбисты вырастали как грибы у  меня
в палисаднике, когда я возвращалась вечером домой, чтобы обеспечить  Са-
зонову очередную порцию оскорблений на завтра. Протоколы допросов  несли
бедному Горбачеву и несчастному СССР новые бедствия.
   Результаты экспертизы были мной прочтены при закрытии дела, и  оказа-
лось, что мои претензии к советской психиатрии небезосновательны.  Здесь
ведь дилемма: или подсудимый хороший человек, идеалист. Тогда  он  псих.
Или он нормален, но тогда он честолюбец, актер, позер, интересант и т.д.
Моя реабилитация сопровождалась такой характеристикой, что за границу  с
ней бы не пустили. Я к тому времени уже разжилась  многочисленными  соу-
частниками  моих  преступлений.  Здесь  надо  учесть  специфику  ДС.  Мы
действовали по принципу из фильма Кубрика: "Я - Спартак!". Это означало:
если принят скверный закон, не критикуй его, а нарушай, и  заставь  себя
судить, тогда закон скорее отменят. Если преследуют невинного, не  защи-
щай его, а соверши то, что ему инкриминируют. Встань рядом!
   Дээсовцы вооружились лозунгами, и мы взяли на  оскорбление  Горбачева
коллективный подряд. Положительно, партия оставила все дела  и  занялась
честью и достоинством Горбачева. Подсудимые размножались,  как  кролики.
Дела возбуждались пачками. Тамара Целикова в Твери, Лена  Авдеева,  Таня
Кудрявцева, Павел Шуйкин, Евгений Фрумкин, Сергей Прилепский в Москве, и
это только начало. Дела докатились до Казахстана. Бедный Горбачев  и  не
подозревал, какую беду он накликал на свою бесталанную голову. Причем на
допросы никто из ДС не являлся. Таню Кудрявцеву, весившую не  больше  40
кг, принесли в прокуратуру на руках в теннисных туфлях (зимой); в другой
руке оперативник нес ее пальто.  И  хотя  носить  Таню  было  одно  удо-
вольствие, прокуратуре это дело надоело, и до суда его не  довели.  При-
лепского искали год, хотя он жил в Москве и  не  скрывался.  Кому  охота
найти дээсовца? Себе дороже! Лучше потерять! Тамару  Целикову  судили  с
интервалами полтора года и в конце концов недавно оправдали  (уже  после
того, как Горбачев ушел на незаслуженный отдых). Судить  за  оскорбление
бывшего президента бывшего государства по бывшему закону - это вполне  в
советских карнавальных традициях. Женю Фрумкина Митюшин  во  Фрунзенском
суде оправдал уже после августа. Самая дикая история  произошла  с  юной
Леной Авдеевой. Ее в наручниках из прокуратуры (она  с  ними  отказалась
разговаривать) на два дня отправили в Бутырскую  тюрьму.  Скандал  вышел
восхитительный, плюс, конечно, сухая голодовка. Мы не успели как следует
напротестоваться: Лену отдали нам обратно, натерпевшись от нее выше нор-
мы. Судья Шереметьев во Фрунзенском суде от нее рыдал и плакал: Лена да-
же не пришла за обвинительным заключением. Советское правосудие для  нее
не существовало, и оно не знало, как  реагировать.  Один  оперативник  с
кем-то из ДС поделился: "Больше всего  не  люблю  Авдееву  арестовывать.
Придешь к ним домой, а на тебя еще собаку натравят. Авдееву надо на  ру-
ках тащить, а она брыкается. Лучше рэкетиров брать!" Когда Лену принесли
на ее суд, она весь процесс читала Кафку (тоже "Процесс"). Суд  чувство-
вал себя очень глупо, потому что подсудимая даже не смотрела в его  сто-
рону. Это был уже февраль 1991 года. Адвоката Лене  дали  насильно,  она
его игнорировала. Прокурор был так потрясен, что о Горбачеве в своей ре-
чи и не вспомнил, говорил только о Лениных плохих манерах и неуважении к
суду (своя рубашка ближе к телу). Тысячу рублей штрафа с Лены они  полу-
чат на том свете угольками, как и мои семь тысяч. ДС выигрывает и черны-
ми, и белыми, но всегда - нокаутом. Далее я устроила  Горбачеву  агитпо-
ездку. Наплевав на подписку о невыезде (я же ее не давала), я поехала на
три недели в методическое турне Иркутск-ВладивостокОмск.  И  уже  потом,
читая дело при его закрытии в декабре, узнала, что прокуратура  посылала
людей задержать меня в аэропорту. Но, как  водится,  вовремя  не  пришел
кассир, не выдал командировочные, а даром советские каратели и пальцем о
палец не ударят. Так что московская группа захвата  проворонила  меня  в
Москве (они явились на московскую квартиру в 7.00, а меня товарищи увез-
ли в 6.00) и не долетела до Иркутска, а местные власти не посмели  брать
на своей территории (я еще в Свердловск заехала!) и соврали, что не наш-
ли. И везде были шикарные митинги, и честное имя Горбачева  подвергалось
поношению по всему Транссибу. Местные дээсовцы с соответствующими плака-
тами требовали возбуждения дел против них, но местные власти были  поум-
нее московских и не искали неприятностей на свою голову. То есть я  над-
ругалась не только над Горбачевым, его строем и его СССР, но и  над  су-
дом, прокуратурой и советскими законами, а в этом был  великий  соблазн.
Нас тронуть было чревато, ибо мы тут же лезли в бутылку и в петлю, а  не
трогать - означало сказать: "Все дозволено". Когда я  ехала  обратно  на
поезде "Россия" (шесть суток!), на каждой станции  к  начальнику  поезда
подходил гэбист (мне все рассказывали) и проверял мое наличие в составе.
Московский ДС ждал моего ареста на вокзале (а ведь за такие штучки пола-
галось брать под стражу) и поэтому пришел меня  встречать  с  цветами  и
почти в полном составе.
   Сазонов и К все проглотили и даже отказались включать  в  дело  новые
сибирские и дальневосточные эпизоды (несмотря на статью в "Рабочей  три-
буне"), опасаясь, что иначе дело не кончится никогда. Со свидетелями  по
делу было тоже глухо. После того как Эдуарда Молчанова, редактора  "Сво-
бодного слова", принесли к Сазонову в тоненьком тренировочном костюме  и
в тапочках и положили на коврик перед столом (он даже одеваться дома от-
казался, когда к нему ворвались), а Сазонов только и мог, что  попросить
своих громил отнести его обратно и положить, откуда взяли, наши прокура-
торы решили за свидетелями из ДС не гоняться. Пять томов  дела  пошли  в
Верховный суд, и Сазонов надеялся, что они к нему не вернутся. Никто  не
верил, что после таких треволнений кто-то еще захочет продолжить  турнир
в суде.
   Между делом состоялся V съезд ДС, где под "Письмом двенадцати" появи-
лось больше  пятидесяти  подписей,  включая  подпись  гардеробщицы  Дома
культуры, где мы заседали.
   А в середине февраля мои и вообще дээсовские акции после  вильнюсских
злодейств довели-таки власти до беды: суд то ли надо  мной,  то  ли  над
Горбачевым начался. Под суд выделили громадный зал Мосгорсуда на верхнем
этаже, где обычно устраивали показательные процессы над шпионами, валют-
чиками и диссидентами. ДС веселился как мог, я обновила красную кофточку
(вместо красной шапочки), а журналисты радовались, как дети.  Их  набра-
лось великое множество. На почетном месте сидел "Коммерсантъ", тоже  по-
павший в подсудимые за публикацию моего плаката. Коммерсантовцев  трудно
было напугать. Назначенный мне адвокат оказался честным человеком и мир-
но ушел после моего от него отказа. Далее роли распределились  следующим
образом: судья Гусева тщетно пыталась заставить меня и  дээсовцев  вста-
вать при ее появлении, ОМОН в зале, на лестнице и  на  улице  балдел  от
скуки и тоски, журналисты, депутаты и неформалы ловили кайф  и  хохотали
от каждой реплики, а я читала лекции по истории и политологии,  объяснив
суду, что судиться не собираюсь, а пришла сюда  лекции  читать.  Опытные
диссиденты были настроены мрачно. Даже ветеран движения Ася Лащивер счи-
тала, что прокурор будет просить два года, а дадут мне один. Это означа-
ло голодовку и смерть, ибо на кассацию я бы подавать не стала. Но смерть
в ДС не являлась даже поводом для внеочередного партсобрания,  тем  паче
для печали. Всем было ясно, что моя смерть убьет и  Горбачева  вместе  с
его перестройкой. И всем было ясно, что делать потом: заставить их убить
всех членов партии. ДС могли похоронить только в братской  могиле.  Нет-
ленные документы, вынесенные на магнитофонных лентах из зала суда,  сви-
детельствуют о чисто академическом подходе ДС к данному процессу. Видео-
фильмы мои товарищи вообще смотрели со скамьи подсудимых, и судья уже не
стала их гнать: "Пусть сидят, если им  нравится".  Несчастная  советская
власть не смогла из себя выжать ничего более страшного,  чем  требование
прокурора дать мне два года с отсрочкой на два года (как будто  было  не
ясно, что я тут же пойду оскорблять Горбачева опять).  После  последнего
слова я заявила, что готова была платить по предъявленным мне счетам, но
поскольку предъявить их мне не смеют, то мне в этом зале  больше  делать
нечего, их приговор меня интересует,  как  прошлогодний  снег,  а  текст
пусть пришлют мне на дом. Я и в самом деле пошла к выходу. Вдогонку  мне
суд срочно закрыл заседание (дело было в пятницу),  а  чтение  приговора
назначил на понедельник. В понедельник я в суд не пошла. Можно было  по-
жалеть судью, читавшую приговор пустой скамье  подсудимых,  не  смея  не
только взять под стражу, но даже силой доставить меня в суд.  По  горба-
чевскому делу меня оправдали  ("Коммерсантъ"  радостно  выпустил  статью
"Горбачева можно оскорбить, только если матом"), а за флаги дали два го-
да исправительных работ в "местах, определяемых МВД", с вычетом двадцати
процентов заработка. Легче было это декларировать, чем  заставить  мето-
диста ДС исполнять такой приговор. Видимо,  поэтому  приговор  претерпел
следующие превращения:
   1. Прокурор Пономарев, болея душой за Горбачева, подает на  пересмотр
дела в Верховный суд.
   2. Верховный суд России утверждает оправдание, а два года работ заме-
няют двумястами рублями штрафа, которые они не получили до сих пор.
   3. Степанков обжалует приговор в Президиуме Верховного суда. Дальней-
шие приключения приговора совпали с делом по 70-й статье, поэтому  оста-
вим их на время.
   Как все радикальные партии, ДС не избежал общей участи. Слабые сходи-
ли с дистанции сразу, трусы в ДС не задерживались. К маю 1991 года  кру-
тизны нашего маршрута не выдержали  даже  главный  редактор  "Свободного
слова" Э.Молчанов, Игорь Царьков и мой будущий "сообщник" по 70-й статье
Владимир Данилов, которого считали храбрецом (он ведь  подписал  "Письмо
двенадцати"). Вместо того чтобы просто уйти или бороться  внутри  партии
конституционными методами, эти трое бывших наших товарищей,  много  сде-
лавшие для ДС, кончили совсем плачевн