ли  "любимчиками
Стратега". Кевин слышал рассказы о том, как некогда один из этих  Всемогущих
с помощью  волшебных  чар  доказал  правоту  Мары,  обвинившей  Минванаби  в
предательстве, и в результате этого  спасительного  для  Мары  вмешательства
предшественник Десио был вынужден совершить ритуальное  самоубийство,  чтобы
не обесславить свою семью.
   Голос глашатая загремел снова:
   - Ичиндар! Девяносто Первый император!
   Овация перешла в оглушающий рев, и  взорам  подданных  явился  юный  Свет
Небес в золотых доспехах. Тут даже Мара  отбросила  привычную  сдержанность:
она выкрикивала приветствия, как какая-нибудь прачка или цветочница. Ее лицо
светилось восторгом и благоговением: этого человека боготворила  вся  нация,
хотя ни один из его венценосных предшественников никогда не появлялся  перед
широкой публикой.
   Издалека трудно было судить о выражении монаршего  лица,  но  его  осанка
была прямой и  уверенной.  Красновато-каштановые  волосы  спускались  из-под
блестящего шлема и ровными завитками ложились на плечи.
   Позади императора шествовала колонна  жрецов  -  по  одному  из  двадцати
главных храмов. Когда Свет Небес достиг места рядом с  Имперским  Стратегом,
ликующий гвалт толпы перешел все мыслимые пределы.
   Чтобы Люджан расслышал вопрос Кевина на фоне  этого  грохота,  мидкемийцу
пришлось напрячь голос:
   - Что это их всех так разобрало?
   Поскольку всякие понятия  о  приличном  поведении  были  напрочь  забыты,
Люджан без стеснения прокричал в ответ:
   - Свет Небес - наш духовный  хранитель;  своими  молитвами  и  безгрешным
житием он ходатайствует за нас перед богами. Он - это Цурануани!
   Пока  все  вокруг  распалялись  от  восторга,  что  именно  им   довелось
присутствовать при первом в истории явлении Света Небес  народу,  Аракаси  -
один среди тысяч - не разделял  общего  неистовства.  Он  проделывал  те  же
движения, которыми окружающие выражали свой экстаз, но Кевин  видел:  мастер
непрерывно окидывал взглядом толпу, высматривая малейший намек на  опасность
для госпожи. Сейчас, под прикрытием дикого разгула страстей,  пришедшего  на
смену  цуранской  невозмутимости,   любому   злоумышленнику   представлялась
прекрасная возможность незаметно подобраться к врагу.  Кевин  придвинулся  к
Маре поближе, готовый ринуться на ее защиту, как  только  в  этом  возникнет
нужда.
   Волны буйной радости катились по ярусам стадиона  и  явно  не  собирались
идти на убыль. Наконец император сел в  свое  кресло,  а  Имперский  Стратег
поднял вытянутые руки. Потребовалось несколько минут,  чтобы  его  призыв  к
спокойствию возымел действие. Когда толпа неохотно  подчинилась  и  затихла,
Альмеко возвестил:
   - Боги улыбаются Империи Цурануани! Я приношу весть о великой победе  над
варварами дальнего мира! Мы сокрушили самую могучую  из  их  армий,  и  наши
воины празднуют успех! Скоро все  земли,  которые  называются  Королевством,
будут повергнуты к стопам Света Небес.
   Имперский Стратег  низко  поклонился  императору,  и  толпа  одобрительно
загудела.
   Кевин стоял, словно пригвожденный к месту; у  него  похолодело  в  груди.
Однако, сколь ни был потрясен услышанным  мидкемиец,  он  почувствовал,  что
Аракаси сверлит его пристальным взглядом, и ответил на безмолвный вопрос:
   - Ваш Имперский Стратег имеет в виду,  что  разгромлены  силы  Брукала  и
Боуррика... Армии Запада. - Отчаянно  пытаясь  обуздать  гнев,  который  мог
сулить лишь опасность для его жизни, Кевин не скрыл от мастера свою боль.  -
Моему родному дому грозит опасность, и теперь для  войск  Цурануани  открыта
прямая дорога к Занну!
   Аракаси первым отвел взгляд, и Кевин вспомнил: до того как мастер тайного
знания присягнул на верность Акоме, он потерял, и дом,  и  хозяина  по  вине
Минванаби. Потом Мара украдкой вложила в руку Кевина свою руку. В их  беглом
рукопожатии были и понимание, и поддержка, но все еще разрывалась  на  части
душа Кевина, ставшая ареной битвы между преданностью, любовью и  отвращением
к собственному бессилию что-то предпринять. Судьба оторвала его от  семьи  и
забросила в далекий мир. Он избрал для себя жизнь  и  любовь,  а  не  жалкое
существование пленника; но  цена  этого  выбора  только  сейчас  становилась
очевидной. Кто же он - Кевин из Занна или Кевин из Акомы?
   Стоя перед императорской ложей, Альмеко  снова  воздел  руки.  Когда  шум
улегся, он выкрикнул:
   - К вящей славе Цурануани и в знак  нашей  преданности  Свету  Небес,  мы
посвящаем эти игры чествованию императора!
   Снова раздался оглушительный рев толпы, от которого становилось больно  и
ушам и сердцу. Каким-то образом  Кевину  удалось  все  это  вытерпеть.  Хотя
Люджан с Аракаси и смотрели сквозь  пальцы  на  нарушение  правил  приличия,
любые цуранские воины,  охраняющие  соседние  ложи,  могли  без  промедления
прикончить мидкемийца, а уж потом разбираться, правильно ли  они  поступили,
заподозрив его в дерзости  по  отношению  к  властительнице  столь  высокого
ранга, как Мара.
   В каком-то оцепенении Кевин наблюдал, как открылись двери в дальнем конце
арены.
   Ковыляя на нетвердых ногах, на залитый светом  песок  вышли  около  сотни
мужчин в набедренных повязках. Возраст у них был самый разный, и  отнюдь  не
каждый из них мог похвалиться крепким здоровьем. У всех были щиты и мечи, но
опытному взгляду сразу становилось ясно, что  для  некоторых  управляться  с
оружием - дело привычное;  однако  таких  насчитывалось  немного.  Остальные
выглядели растерянными и не вполне понимали, что им делать с мечами, которые
они держали в руках.
   - Эти в бойцы не годятся, - саркастически заметил  Кевин.  Вопреки  самым
лучшим своим намерениям, он не смог удержаться от колкости.
   Аракаси объяснил:
   - Это благотворительное представление. Все они приговорены к смерти.  Они
будут сражаться, и того единственного, кто в конце концов останется в живых,
отпустят на свободу.
   Протрубили трубы, и началась резня. Когда  Кевин  -  еще  до  пленения  -
воевал в отряде своего отца, он много раз видел, как убивают людей в бою. Но
действо, которое разворачивалось  здесь,  не  было  ни  сражением,  ни  даже
дикарским состязанием Между заведомо неравными противниками. Для  того,  что
происходило  на  песчаной  арене  в  Кентосани,  существовало  только   одно
название: бойня. Горстка хорошо тренированных молодчиков вела себя  на  поле
точь-в-точь как коты среди мышей в амбаре,  без  разбора  убивая  всех,  кто
попадется на пути. Наконец на поле остался с десяток таких искусников. Когда
они начали сражаться между  собой,  это  уже  больше  походило  на  поединки
равных.
   Кевину тошно было смотреть на арену, и он перевел взгляд на зрителей,  но
это не принесло облегчения. Создавалось впечатление, что цурани наслаждаются
не спортом, а видом крови. Они получали массу удовольствия от зрелища каждой
мучительной агонии, да еще занимались сравнением подробностей -  как  именно
умирал очередной смертник. Заключались пари по  самым  разным  поводам:  как
долго будут продолжаться конвульсии человека со вспоротым животом и  сколько
раз он успеет вскрикнуть, перед тем как испустит дух. Никого не интересовало
искусство той горстки бойцов, которые еще держались на ногах.
   Кевин чувствовал, что сейчас его вывернет наизнанку, и лишь усилием  воли
сохранял контроль над собой, пока мерзкая забава не подошла к концу. Человек
с мечом и кинжалом нанес противнику завершающий  удар  ниже  щита.  Хваленый
цуранский император безучастно наблюдал за событиями на арене,  а  Имперский
Стратег переговаривался с одним из  своих  советников,  как  будто  кровавая
резня была повседневным явлением.
   Ярость,  вспыхнувшая  в  сердце   Кевина   из-за   этого   бессмысленного
надругательства над человеческой жизнью, заставила его взглянуть  в  сторону
ложи магов. Он  хотел  понять,  каким  образом  Всемогущий,  некогда  бывший
жителем Королевства, может мириться с такими зверствами. Даже издалека  было
видно, что Миламбер стоит, словно окаменев; но тут его толстый сосед прервал
беседу с окружающими и, как могло показаться, воззрился на ложу Акомы.
   Внезапно поддавшись испугу, Кевин  отвел  взгляд.  Неужели  маг  способен
читать мысли? Не подумав, он уже собрался спросить об этом Мару, но  вовремя
удержался. Властительница Акомы  наблюдала  за  кровопусканием  на  арене  с
истинно цуранским безразличием,  но  ее  неестественно  распрямленные  плечи
могли послужить убедительным свидетельством, что и ей не по себе. Мара умела
отличить бой от бойни.
   Победитель с самым чванливым видом расхаживал посреди распростертых  тел,
потрясая окровавленным мечом. Кевин снова покосился в сторону главных лож, и
на  этот  раз  сумел  отчетливо  разглядеть  на  лице  Миламбера   выражение
нескрываемого  отвращения:  даже  глаза  мага   сверкали   недобрым   огнем.
Негодование Миламбера заметил  не  один  Кевин.  Господа  в  соседних  ложах
перешептывались, поглядывая на мага, и некоторые из них слегка приуныли.
   От взора Аракаси ничего не могло укрыться, и он прошептал Кевину:
   - Все это не к добру. Всемогущий могут поступать  как  им  вздумается,  и
даже Свет Небес не рискует оспаривать их волю. Если этот твой бывший  земляк
разделяет твое отвращение к убийству, может случиться большой переполох.
   Победитель кончил свою похвальбу и удалился  с  арены.  Появившиеся  рабы
уволокли трупы, а грабельщики разровняли  пропитанный  кровью  песок.  Трубы
возвестили начало следующего зрелища. Кевин уже мечтал только об одном  -  о
глотке воды, чтобы смочить пересохшие губы.
   На стадионе появился отряд мужчин в набедренных повязках; они  были  выше
ростом и более светловолосы, чем большинство цурани. Кевин сразу распознал в
них своих собратьев из  родного  мира.  Их  плечи  блестели  от  масла;  они
принесли с собой множество разнообразных  веревок,  крючьев,  сетей,  пик  и
длинных ножей. Праздничная обстановка не ввела их  в  заблуждение,  и  толпы
нарядных зрителей удостоились лишь их нескольких беглых взглядов.  Собранные
и настороженные,  они  понимали,  что  с  любой  стороны  им  может  грозить
неведомая  опасность.  Кевину  было  хорошо  знакомо  это  чувство  гнетущей
неопределенности: недаром же приходилось ему стоять на посту в  ночные  часы
или обходить дозором пространство ничьей земли, каждый миг ожидая  нападения
неприятеля.
   Но этим людям  не  пришлось  дожидаться  долго.  В  дальнем  конце  арены
распахнулись створки больших ворот, и взорам зрителей  предстало  порождение
ночных кошмаров.
   Это чудище, казалось, состоит целиком из клыков и смертоносных  челюстей;
размерами не уступая слону, оно двигалось на своих  шести  лапах  по-кошачьи
быстро. Тут уж и Мара, не удержавшись, закричала:
   - Харулт!
   Самый ужасный  из  хищников  Келевана,  внезапно  выпущенный  из  темного
подвала на яркий свет, моргнул и разразился хриплым ревом. Чешуя, как броня,
защищала его шею и туловище.  Он  несколько  раз  повел  головой  туда-сюда,
принюхиваясь в поисках добычи. Толпа замерла в ожидании. Но вот зверь  учуял
присутствие  маленьких  -  по  сравнению  с  ним  -  людишек   на   жестоком
пространстве  арены  и,  воинственно  пригнув  голову,  рванулся  вперед   с
непостижимой быстротой.
   Воины разбежались по сторонам, но не в безрассудной панике, а в отчаянной
попытке привести хищника в замешательство. Зверь  не  издал  ни  звука,  но,
придя в ярость, сосредоточил свое  внимание  на  одном  из  воинов.  Бросок,
блеснувшие зубы - и мгновенная остановка там, где только что стоял  человек.
Теперь это были останки, раздавленные чудовищной лапой, и харулт сожрал их -
вместе с песком и оружием - в два глотка.
   Кевин не мог отвести взгляд от арены: скорбь, гнев, сострадание  леденили
душу.  Пока  харулт  разделывался  с   первой   жертвой,   остальные   воины
перегруппировались за спиной  у  зверя  и  развернули  приготовленные  сети.
Монстр нацелился и  снова  бросился  в  атаку.  Люди  стояли  неподвижно  до
последнего мгновения; но потом, раздавшись в стороны, набросили  на  харулта
свои охотничьи снасти. Крючья впились в густую шерсть, и чудовище запуталось
в сетях.
   С восхищением и страхом Кевин наблюдал, как устремился на  врага  воин  с
пикой. Его оружие было несомненно добротным, но чешуя  у  хищника  оказалась
слишком прочной. Воин вложил в удар всю свою силу, но ее хватило лишь на то,
чтобы пробить чешую,  и  рана,  причиненная  наконечником  пики,  раздражала
харулта не сильнее, чем укус насекомого; его жизненно важные органы остались
невредимыми. Людям стало ясно, что повторять подобную попытку  бессмысленно:
она не достигнет цели. Двое из них быстро посовещались  и  бросились  назад,
где извивался на песке хвост чудовища. У Кевина даже дух  захватило,  когда,
вопреки всем  резонам,  его  земляки  рванулись  к  харулту,  вознамерившись
взобраться по хвосту к нему на спину и пустить в  ход  длинные  ножи,  чтобы
поразить зверя в позвоночник.
   Кевин чувствовал, как слезы подступают у него  к  глазам.  Мужество  двух
смельчаков произвело впечатление даже на Люджана.
   - Такую отвагу не часто встретишь, - сказал он.
   В ответе Кевина звучала гордость, смешанная с горечью:
   - Мои земляки умеют смотреть смерти в лицо.
   Харулт почувствовал укол в спину. Он напрягся, сделал рывок - и скинул  с
себя сети, которые отлетели, закручиваясь, словно  лопнувшая  струна.  Хвост
хлестнул по песку с такой силой, что один из удальцов не удержался, пролетел
по воздуху и  ударился  о  землю,  слишком  ошеломленный,  чтобы  попытаться
убежать. Следующий удар хвоста рассек его пополам. Оставшийся  в  живых  изо
всех сил цеплялся за чешую зверя. Спрыгнуть вниз означало быть растоптанным;
оставаться на хребте хищника было чистейшим безрассудством.
   Харулт разъярился не на шутку. Он вертелся на  месте,  щелкал  челюстями,
молотил лапами, но его удары каждый раз приходились на несколько  дюймов  от
цели, потому что мидкемиец продолжал взбираться все выше и выше.
   Гул  одобрения  прокатился  по   ярусам   стадиона.   Человек   неуклонно
продвигался вперед, хотя его швыряло и подбрасывало, как обезьяну на  ветке,
колеблемой ураганом. Он достиг сустава над задними ногами и по самую рукоять
всадил клинок в спину гигантского монстра.
   Обе задние ноги резко подогнулись; человеку удалось удержаться лишь ценой
огромных усилий. Зверь содрогался и корчился  от  боли  и  лютой  злобы;  он
крутил шеей, пытаясь укусить своего мучителя, но для  этого  его  массивному
телу не хватало гибкости.
   Человек с трудом выдернул свое оружие из пробитой кости и  шкуры.  Харулт
ревел и  дергался,  и  бесполезные  конечности  взрывали  в  песке  глубокие
борозды. Человек держался крепко и дюйм за дюймом приближался  к  следующему
сочленению хребта. Он снова вонзил нож между позвонками и наконец  перерубил
хребет. Средняя пара лап тут же обмякла.
   Люди на земле поспешили ослепить и отвлечь парализованного монстра, чтобы
дать своему товарищу возможность благополучно спрыгнуть на песок, после чего
отступили  от  поверженного  хищника  и  дождались,   когда   его   судороги
замедлились и в конце концов прекратились совсем.
   Толпа восторженно вопила, и Люджан не скрывал восхищения. Словно забыв на
мгновение, что обращается к рабу, он сказал:
   - До сих пор ни одного харулта не удавалось прикончить  со  столь  малыми
потерями. Обычно гибнет по крайней мере  в  пять  раз  больше  воинов.  Твои
соотечественники снискали себе высокую честь.
   Кевин уже не сдерживал слез. Хотя все эти люди были ему  не  знакомы,  он
сердцем чувствовал свою близость к каждому из них. Он понимал,  что  они  не
испытывали ни малейшего удовольствия или гордости от своего подвига:  то,  в
чем цурани видят дело чести, для его земляков было просто делом выживания.
   По их щекам тоже струились слезы.  Усталые  от  изнеможения,  одинокие  в
чуждом мире и сознающие, что им, возможно, никогда больше не доведется вновь
увидеть свой дом, мидкемийцы покинули арену,  на  которую  погонщики  вывели
несколько упряжек нидр, чтобы вытащить тушу харулта; грабельщики и  рабы  со
скребками позаботились о том, чтобы никакие следы на песке не  напоминали  о
кровавой драме.
   Внезапно сообразив, что он привлек к себе внимание Мары, Кевин постарался
взять себя в руки и принять более уместный вид. Хотя правящей госпоже  и  не
подобало выказывать даже намек  на  сочувствие  кому  бы  то  ни  было,  она
передала свою пустую чашу мастеру тайного знания и едва  различимым  шепотом
осведомилась:
   - Можно ли считать, что мы отбыли здесь сколько положено и  теперь  можем
уйти?
   Аракаси метнул на Кевина предостерегающий взгляд: никто не должен  был  и
мысли допустить такой, что властительница не находит удовольствия в жестоких
кровопролитных игрищах.
   - Я бы многое отдал, чтобы иметь возможность сказать  "да",  госпожа,  но
если ты покинешь свою ложу раньше, чем начнут сниматься с мест твои враги...
   Мара ответила легчайшим кивком и обратила лицо к арене. И  уже  одно  то,
что она вынуждена все это терпеть только для вида, привело Кевина  в.  гнев.
Забыв обо всех правилах приличия, он прошептал:
   - Никогда мне не понять ваши игры...
   Его протест потонул в громовых звуках труб. Работники, наводившие порядок
на песчаном  поле,  умчались.  Распахнулась  еще  одна  дверь,  и  на  арену
вытолкнули десяток  воинов  в  причудливом  боевом  облачении.  Их  запястья
защищали  широкие  кожаные  браслеты  с  шипами;  над  тюрбанами  колыхались
разноцветные плюмажи. Они прошли к центру арены с таким видом, как будто для
них вообще не существовало публики на трибунах, ради развлечения которой они
и были сюда доставлены.
   Они остановились в спокойных и уверенных позах, не выпуская из рук  щитов
и мечей.
   Кевину доводилось слышать рассказы о  гордых  обитателях  дальневосточных
гор. Они были единственными, кто сумел нанести поражение могучей Империи, но
были вынуждены  заключить  навязанное  им  перемирие  за  несколько  лет  до
вторжения Цурануани в Мидкемию.
   Снова зазвучали трубы, и глашатай объявил:
   - Поскольку  эти  солдаты  из  Турильской  Конфедерации  нарушили  мирный
договор с Империей, нападая на солдат императора, они отвергнуты собственным
народом, объявлены вне закона и подлежат смертной казни. Они будут сражаться
против пленников из мира Мидкемии. Бой кончится, когда  на  арене  останется
только один, способный держаться на ногах.
   Трубы возвестили начало схватки. Распахнулись двери в конце арены, и  тут
уж не смолчал Люджан:
   - О чем, интересно, думал главный распорядитель игр? Люди  из  Турила  не
станут сражаться друг против друга, если перебьют всех мидкемийцев.  Да  они
скорей испустят дух, проклиная императора, чем поднимут меч на соплеменника!
   - Госпожа, -  перебил  Аракаси  военачальника  Акомы,  -  будь  наготове.
Возможно, нам придется уходить очень быстро. Если бой обернется для зрителей
разочарованием, толпа может озвереть...
   Поскольку зрители простого звания, согласно цуранским обычаям,  заполняли
места на более высоких ярусах, нежели благородные господа, в случаях вспышки
насилия  имперским  аристократам  приходилось  туго,  поскольку   они   были
вынуждены пробиваться к выходу через скопище разбушевавшейся черни.
   Кевину это показалось странным, но  мастер  тайного  знания  развеял  его
недоумение:
   - Иногда эти игры пробуждают  в  простонародье  жажду  крови.  В  прежние
времена бывали беспорядки, и кое-кто из знати не сумел спастись.
   Кевин недолго  размышлял  о  бесконечных  противоречиях  в  натуре  этого
народа.
   Из открытых ворот, расположенных напротив помоста Имперского Стратега, на
поле вступили десять мидкемийцев. Металлические доспехи, столь привычные для
них на  родине,  считались  в  Империи  слишком  дорогим  имуществом,  чтобы
выпустить в них бойцов на арену игр. Вместо доброй кольчуги и  металлических
шлемов и