ром.  Прошло  довольно
много времени, прежде чем Мара стряхнула оцепенение, и теперь она  никак  не
могла уразуметь, о чем ей толкует Сарик.
   В ее отсутствие их посетил гонец от императора.
   - И что же  он  сообщил?  -  вяло  осведомилась  Мара  и  по  огорченному
выражению лица Сарика поняла, что заставляет его повторять уже сказанное.
   Сарик, как всегда деликатный, терпеливо пустился  в  объяснения,  излагая
содержание последнего воззвания Ичиндара, и то, что услышала Мара,  поразило
ее как ножом в сердце.
   Первые же слова заставили ее помертветь: цуранский император скупал  всех
рабов-мидкемийцев,  принадлежащих  подданным  Империи.  Слова  "справедливая
цена" и "императорская казна" показались отзвуком-всхлипом холодного ветра -
дьявольским порождением ночных кошмаров, навеянных свирепым бутаронгом. Мара
пошатнулась, словно у нее выбили почву из-под ног. Сарик заботливо поддержал
ее под руку и проводил из галереи в гостиную; сама она почти не замечала  ни
того, где она находится, ни того, что происходит с ней  самой.  Подушка,  на
которую она опиралась, воспринималась как нечто нереальное,  и  даже  слезы,
набежавшие на глаза, казалось, принадлежали какой-то другой женщине.
   Все ее существо: тело, разум, сердце -  как  будто  превратилось  в  одну
открытую кровоточащую рану.
   - Почему? - тупо повторяла она. - Почему?
   Сарик  не  высвобождал  свою  руку,  потому  что  угадывал:  Маре  сейчас
необходимо тепло его прикосновения. Он бы все сделал, лишь бы как-то утешить
хозяйку, хотя и догадывался, что ее горю ничем не поможешь.
   -  Сказано,  что  Свет  Небес  пошлет  земляков  Кевина  на   родину,   к
мидкемийскому королю. За Равнинным Городом снова открыты  магические  Врата.
Всех рабов-военнопленных отвезут на барках вниз  по  реке  и  переправят  за
Бездну.
   Вздрогнув при упоминании имени возлюбленного, Мара уже не могла  удержать
слез, покатившихся по щекам.
   - Император освобождает рабов?
   - Из уважения к нашим богам можно сказать, что эта  акция  передается  на
усмотрение Лиама, монарха Королевства Островов, - спокойно уточнил Сарик.
   Мара уставилась немигающим взором  на  свои  побелевшие  пальцы.  Вся  ее
решимость  обзавестись  "стальными  нервами"  не  привела  ни  к  чему!  Она
чувствовала себя совершенно разбитой. Угроза со стороны Минванаби и без того
истощила скудный запас ее сил, а вот теперь ей предстоит потерять Кевина.  И
хотя она еще раньше приняла решение найти для него путь  к  свободе,  сейчас
весь мир отступил в тень перед убийственной близостью часа расставания.
   - Какой срок назначен Светом Небес для передачи рабов? -  спросила  Мара,
изумляясь тому, что язык способен выговаривать слова.
   - Завтра к полудню, госпожа, - с глубоким сочувствием ответил Сарик.
   Ничто не предвещало подобного. Мара подавила рыдание. Она стыдилась столь
открытого проявления чувств,  и  казалось,  будто  призрак  Накойи  сердитым
шепотом журит ее за не подобающую властительнице откровенность. Мара  искала
любую соломинку, способную поддержать ее дух, ибо только мужество  могло  бы
помочь ей пройти по развалинам счастья да еще надежды  на  продолжение  рода
Акома, которые она осмелилась лелеять в глубине души.
   Лишь один луч света пробивал непроглядную тьму: Кевина минуют  неизбежные
бедствия, которыми чревато ее решение поддержать Тасайо  в  борьбе  за  пост
Имперского Стратега. Если правдивы  рассказы  варваров  о  справедливости  и
Великой Свободе их распрекрасного Королевства, то король  Лиам  даст  Кевину
свободу. Ее возлюбленный будет жить в Занне, окруженный  уважением;  его  не
коснутся ужасы кровавой бойни.
   Мара пыталась убедить себя, что Кевина лучше отослать для его  же  блага,
но никакие доводы рассудка не избавляли от боли в сердце. И вдруг, как поток
света, на нее снизошло прозрение. Ведь все, что  сделано  ею  этим  вечером,
было сделано ради будущего ребенка Кевина. И ей самой, и Айяки -  цурани  по
рождению - предки завещали непреложную истину: честь превыше жизни; они  без
колебаний предпочли бы смерть бесчестью. Но существо внутри  нее  наполовину
принадлежало иному миру - Мидкемии, и  некий  внутренний  голос  подсказывал
Маре, что следует признать за этим - пока еще не рожденным - существом право
в будущем жить и строить свое счастье, руководствуясь иными мерками -  теми,
которых придерживался его отец. Это явилось ей как откровение;  более  того,
властительница  Акомы  поняла,  что  и  она  сама  вновь  вышла   за   рамки
традиционных понятий своего мира, поставив  благо  простого  народа  Империи
выше чести своего имени. Когда-то она верила, что подобная позиция опозорила
бы ее отца и предков и даже навлекла  на  нее  гнев  всего  сонма  цуранских
богов.
   Теперь же ей было ясно, что только такой  путь  дает  жизни  перевес  над
смертью.
   В душе у нее горе боролось с облегчением оттого, что скоро,  очень  скоро
закончатся годины бедствий. Не сразу придя в себя, Мара сообразила,  что  ее
руку до сих пор сжимают пальцы  Сарика,  смущенно  высвободилась  и  вытерла
глаза.
   - Мне понадобятся услуги горничных, - дрожащим голосом выговорила она.  -
Кевин не должен догадаться, что я горевала.
   Сарик собрался встать и с поклоном удалиться, но оказалось, что у госпожи
есть для него еще немало поручений.
   - Сообщи Кейоку, что всех наших рабов  из  иного  мира  нужно  немедленно
отослать в Равнинный Город. Затем подбери самых сильных воинов в конвой  для
Кевина: они должны доставить его до того места,  которое  император  выделил
для сбора мидкемийцев. И ни слова никому, кроме  Люджана,  иначе  слуги  обо
всем разболтают. - Комок подкатил к горлу Мары,  и  ей  понадобилось  время,
чтобы снова обрести дыхание. - У моего возлюбленного горячий и упрямый нрав.
И хотя он бредит свободой, ему может не понравиться то,  каким  образом  она
ему достанется.
   Властительница смолкла, не в силах продолжать, но Сарик  уже  все  понял.
Кевин выполнял приказы только тогда,  когда  сам.  считал  это  нужным,  или
подчиняясь грубой силе. Его знали  как  грозного  бойца,  и  там,  где  дело
касалось Мары, никто не взялся бы предсказать, как он себя поведет, если  их
попытаются разлучить. Для его собственной  безопасности  и  ради  сохранения
жизни воинов, которым предстояло передать его под опеку  императора,  Кевину
не стоило раньше времени узнавать об ожидающей его судьбе.
   Сарик склонился перед мудростью госпожи, хотя и  был  искренне  опечален:
испытанному воину  начали  нравиться  и  странный  юмор  мидкемийца,  и  его
совершенно непривычные взгляды на жизнь.  Но,  торопясь  позвать  горничных,
Сарик думал о том, что такой беспросветной тоски в глазах женщины он ни разу
еще не видел на своем веку.

***

   Ночь стала для властительницы  Акомы  нескончаемой  пыткой.  Над  коньком
крыши завывал бутаронг, а она осыпала Кевина безмолвными неистовыми ласками,
вкладывая в их последнее соединение всю силу отчаяния и  любви,  и  в  конце
концов разразилась слезами в его объятиях. Он отвечал Маре такой  нежностью,
которая  была  способна  разбить  ее  сердце.  Его  уязвляло  ее   нежелание
поделиться с ним своими страхами, а упорное молчание порождало тревогу;  тем
не менее, преодолевая собственную боль,  он  делал  все  что  мог,  лишь  бы
утешить любимую.
   В лихорадочном исступлении  Мара  льнула  к  Кевину,  цепляясь  за  него.
Казалось, мир вокруг нее пошел кувырком: она не могла представить себе жизнь
без надежного присутствия мужчины,  который  заставил  ее  так  основательно
пересмотреть все, во что она верила, и открыл ей глаза на изъяны  цуранского
уклада.  Кевин  стал  для  нее  чем-то  неизмеримо  большим,  нежели  просто
любовником: он стал опорой ее решимости. Она нуждалась  в  его  силе,  чтобы
преобразить  Империю,  открыв  иные,   более   благородные   пути   для   ее
прославления.  Власть,  намеченные  цели,  радужные  надежды   на   будущее,
омраченные ныне  клятвой,  данной  властителю  Тасайо,  -  без  Кевина  все,
казалось, утрачивало цену. Мара лежала в  жарких  объятиях  любимого  и  под
неутихающие стенания ветра, от которого дрожали перегородки,  прислушивалась
к негромкому ровному биению его сердца.
   Этот  варвар  Кевин,  вечно   озадачивающий   всех   своими   неуместными
высказываниями, на этот раз сумел догадаться, что любые вопросы смогут  лишь
усилить смятение Мары. Эта чуткость ранила и обезоруживала, не оставляя Маре
даже  сомнительной  возможности  воспользоваться  любым   предлогом,   чтобы
распалиться гневом, отослать его прочь и тем  положить  конец  неразделенной
муке прощания. Бережная ласка его рук лишь увеличивала тяжесть,  лежащую  на
сердце:  ведь  Мара  знала,  что  это  их  последняя   ночь.   Опустошенная,
истерзанная страданием, она наконец забылась  беспокойным  сном,  уткнувшись
головой в ямку на плече любимого. Кевин не сомкнул глаз.

***

   За все годы близости с Марой он ни разу не видел  ее  в  таком  смятении:
минутами казалось, что она теряет рассудок. Ему, откровенному  в  проявлении
собственных чувств, и в голову не пришло, что скрытой причиной терзаний Мары
могла быть любовь к нему.

***

   Наступил безрадостный рассвет. Отыскав среди своих душевных руин  крупицу
мужества, Мара поспешила отослать Кевина  до  того,  как  началась  утренняя
дурнота. Она провела долгие часы, борясь со  слезами,  которым  нельзя  было
дать пролиться из-под опухших век, и с позывами рвоты. Служанки трудились не
покладая рук, пытаясь вернуть госпоже подобие приличного вида. Уже  близился
полдень, когда Мара сочла возможным показаться  на  людях.  Выйдя  из  своих
покоев, она обнаружила, что Сарик без лишнего шума  уже  построил  эскорт  и
ожидает  у  двери  ее  появления.  Ничего  не  подозревающий  о   намерениях
императора, Кевин стоял на своем обычном месте у  носилок.  Встретив  взгляд
его голубых глаз, Мара едва не рухнула замертво.
   Но сила духа, унаследованная от предков-воинов, и  навыки  самообладания,
полученные в монастыре, позволили ей устоять.  Она  принудила  себя  сделать
шаг, потом другой, и так, шаг за шагом, добралась наконец до  носилок.  Лишь
по крайней необходимости она позволила Сарику  помочь  ей  расположиться  на
сиденье паланкина.
   - Пора в путь, - не своим голосом произнесла Мара.
   Она не назвала места их назначения: об  этом  уже  позаботился  Сарик,  и
Люджан знал, что их ожидает впереди. Но Кевину это показалось странным, и он
насторожился.
   - А куда же мы сегодня направляемся? - спросил он несколько более  резко,
чем обычно.
   Мара не осмелилась открыть рот. Чувствуя, что глаза наполняются  слезами,
она поспешно задернула занавески.  Взмахом  руки  Люджан  подал  носильщикам
команду подниматься, а почетному воинскому  эскорту  -  выступать  из  ворот
городского дома. Сарик не отрывал от мидкемийца взгляда, в котором  сквозило
нечто очень похожее на сожаление.
   - Не будет ли кто-нибудь настолько любезен, чтобы объяснить  мне,  отчего
все ведут себя  так,  словно  мы  собираемся  на  похороны?!  -  без  всяких
околичностей осведомился  Кевин.  Ответом  на  прямой  вопрос  было  обычное
цуранское бесстрастное молчание, поэтому он  изменил  тактику  и  попробовал
рассмешить спутников.
   В другое время его выходки подвергли бы тяжкому испытанию выдержку воинов
Мары, но сегодня самые  уморительные  перлы  его  остроумия  ни  к  чему  не
приводили. Он не добился ни от кого  даже  намека  на  улыбку  и  возмущенно
бросил:
   - Ну, боги мне свидетели, вы тут все сами как покойники!
   Удостоверившись, что самые лучшие  его  шуточки  пропадают  втуне,  Кевин
приуныл и тоже погрузился в молчание.
   Кортеж пробился сквозь уличную сутолоку Кентосани и  повернул  в  сторону
более скромного района, раскинувшегося вдоль  южного  берега  реки.  Впереди
показался высокий забор из широких толстых досок. Кевин встал на дороге  как
вкопанный, и лишь  бойцовская  реакция  помогла  воинам,  шедшим  сзади,  не
наткнуться на него.
   -  Подобные  местечки  мне  доводилось  видеть  и  раньше,  -  заявил  он
язвительным тоном, как будто имел право обвинять. - Что нам понадобилось  на
невольничьем рынке, Мара?
   Воины Акомы не стали дожидаться сигнала: от  Кевина  можно  было  ожидать
чего угодно. Проворно  и  решительно  они  сомкнулись  вокруг  мидкемийца  и
заломили ему руки за спину.
   Скрученный Кевин в  ярости  дернулся,  опоздав  на  долю  секунды.  Воины
крякнули от напряжения, но не ослабили хватки.
   Из-за образовавшейся суматохи движение на улице остановилось, и к ним уже
стали оборачиваться любопытные прохожие.
   -  Боги!  -  взорвался  Кевин,  пораженный  в   самое   сердце   вопиющим
предательством. - Ты меня продаешь!
   Его крик едва не разбил сердце Мары. Она отдернула занавески паланкина  и
взглянула в голубые глаза, горящие неистовой яростью.  Язык  отказывался  ей
повиноваться.
   -  Почему?!!  -  громко  выкрикнул  Кевин  с  таким  отсутствием  всякого
выражения в голосе, что Мару словно ударило. - Почему ты решила так со  мной
поступить?
   Кевину ответил Люджан; ответил нарочито  грубо,  ибо  опасался,  что  его
собственный голос может выдать чувства, совсем не подобающие  воину,  и  тем
более офицеру его ранга.
   - Госпожа расстается с тобой не  по  своей  воле,  Кевин,  а  по  приказу
императора!
   - Будь проклят Свет Небес! - возопил взбеленившийся  Кевин.  -  Чтоб  ему
провалиться,  вашему  паскудному  императору,  в  самую  нижнюю  преисподнюю
Седьмого Ада!
   Из окон уже высовывались головы зевак;  прохожие  останавливались,  чтобы
поглазеть на потасовку. Несколько пожилых крестьянок осенили себя  знамением
защиты от богохульства, а торговец с  кислым  лицом,  стоявший  на  обочине,
посоветовал послать за жрецом. Не желая предстать перед  храмовым  судилищем
из-за кощунственных речей варвара, один из воинов, менее других  знакомый  с
Кевином, протянул руку, пытаясь заткнуть тому рот.
   Варвар впал в неистовство. Рывком  он  высвободил  руку  и  молниеносными
ударами кулака сбил с ног двоих солдат Мары, одного за  другим,  прежде  чем
кто-нибудь смог  ему  помешать.  Воины  получили  приказ  воздерживаться  от
применения оружия, но сейчас Люджану оставалось только молить  богов,  чтобы
никто не забыл об этом запрете. Кевин дрался как одержимый, и дело дошло  до
того, что он сам едва не выхватил меч из ножен  первого  попавшегося  воина.
Если бы эта попытка ему удалась, сам император  не  мог  бы  спасти  его  от
петли.
   Страх, промелькнувший в глазах Мары, решил дело: с яростью харулта Люджан
врезался в самую гущу схватки.
   Примененный им борцовский прием достиг цели: Кевин потерял равновесие.  С
помощью  одного  из  солдат,  навалившегося  вместе  с   военачальником   на
непокорного раба, Люджан придавил Кевина к булыжной мостовой.
   В  подобном  положении  большинство  мужчин  утрачивают   способность   к
дальнейшему сопротивлению. Но мидкемиец  не  унимался.  Охваченный  яростью,
заглушавшей боль от ударов,  обуреваемый  чувствами,  которые  не  оставляли
места  благоразумию,  он  был  готов  убивать.  Задыхаясь  в  пылу  схватки,
военачальник Акомы ухитрялся еще выкрикивать приказы своим солдатам:
   - Станьте в кольцо!.. Загородите нас щитами и телами!..  Чтобы  никто  не
глазел на этот скандал!
   Кулак Кевина, уходивший в  челюсть  Люджану,  содрал  кожу  с  его  щеки.
Понимая, что без крутых мер не обойтись, Люджан заорал:
   - Проклятие, парень, прекратишь ты валять дурака или  мне  придется  тебя
покалечить?
   В ответ Кевин разразился непотребным ругательством, прохрипев под  конец:
"...если у тебя вообще была мать!"
   Становилось очевидно, что образумить Кевина не удастся:  он,  безоружный,
сейчас был способен кинуться  в  одиночку  на  полчища  вооруженных  врагов.
Восхищаясь его отвагой, заботясь о его же безопасности, Люджан был  вынужден
сменить тактику. Он применил жестокий и коварный прием, которому обучился  в
горах  в  бытность  серым  воином.  Любой  уважающий  себя  цуранский   воин
постыдился бы заехать противнику кулаком  в  пах.  Пораженный  предательским
ударом, Кевин скорчился в стонущий ком на грязной мостовой.
   - Ты уж прости, братишка, - пробормотал Люджан, в точности повторяя слова
и интонацию, позаимствованные у самого Кевина. - Тебя ждут свобода  и  почет
окружающих, хочешь ты того или нет.
   Военачальник встал на ноги, чувствуя себя разбитым и телесно, и душевно.
   - Свяжите его и вставьте кляп, - отрывисто бросил он подчиненным.  -  Нам
больше нельзя рисковать.
   Затем, преисполненный состраданием к госпоже, которая наблюдала всю сцену
из  полутьмы  паланкина,  он  с  трудом  изобразил  на  лице  некое  подобие
цуранского бесстрастия, и по его приказу отряд снова двинулся в путь.
   Встретивший  их  у  ворот  лагеря  чиновник  из   гильдии   работорговцев
осведомился, что угодно властительнице Акомы.
   - Этого раба... по приказу Света Небес... следует возвратить  к  нему  на
родину, - еле выдавила Мара онемевшими губами.
   Связанный на совесть, зажатый  между  конвоирами  Кевин  вскинул  на  нее
глаза. В их бездонной  голубизне  светились  упрек  и  мольба,  но  мысль  о
ребенке, которого Мара носила под сердцем, придала ей силу.
   - Прости, - прошептала она, не  заботясь  о  том,  что  чиновник  гильдии
уставился на нее с ошарашенным видом. Голос изменил Маре,  и  она  закончила
одними губами:
   - Любимый мой.
   Все остальное, что ей хотелось сказать, осталось навеки похороненным в ее
душе.
   Работорговец кивнул головой:
   - Он очень силен, хотя и не первой молодости. Думаю,  будет  справедливой
цена...
   Мара не дослушала:
   - Не надо денег. Отошлите его домой.
   Если работорговец и  счел  ее  поведение  странным,  вслух  он  этого  не
высказал.  Он  и  так  поломал  голову,  пытаясь  понять,  зачем  императору
понадобилось покупать рабов, если он собирается  сразу  же  отправить  их  в
какой-то чужеземный дворец. От этого эдикта и так хватало  хлопот,  так  что
если  властительница  Акомы  желает  проявить  великодушие,  он  не   станет
возражать.
   - Как пожелаешь, госпожа, - сказал  работорговец,  склоняясь  в  глубоком
поклоне.
   Не в силах долее выносить безмерную боль,  которую  она  читала  на  лице
возлюбленного, Мара промолвила, взглянув ему прямо в глаза:
   - Да будет жизнь твоя долгой и счастливой, сын Занна.
   Она совершила невозможное - сумела собраться с духом и  приказала  воинам
увести Кевина в лагерь для купленных  императором  рабов.  Чиновник  гильдии
указывал дорогу; Мара словно сквозь сон  слышала,  как  один  из  ее  воинов
настоятельно  напоминал,  что  с  Кевином,  когда  его   развяжут,   следует
обращаться с большой осторожностью и уважением...
   Высокие  деревянные   ворота   захлопнулись,   навеки   отрезая   ее   от
возлюбленного. Люджан не отходил от Мары; его лицо в тени  шлема  напоминало
маску из камня. И, что уж совсем было непохоже на него, он не  заметил,  что
во время уличной стычки его офицерский плюмаж сбился набок  и  теперь  висит
криво.
   Мара откинулась на подушки; у нее не осталось ни слез, чтобы плакать,  ни
даже сил поднять руку, чтобы задернуть занавески  паланкина.  Она  не  могла
стереть из памяти взгляд Кевина, которым он проводил ее, после того как  она
отдала приказ покинуть лагерь.
   Мысль о  том,  что  она  оставила  его  связанным  и  беспомощным,  будет
преследовать ее вечно, до самой могилы. Мара равнодушно спросила себя, долго
ли Тасайо будет ее щадить после того, как предстоящее перемирие  подойдет  к
неизбежному концу. Сколько ночей доведется ей  провести  без  сна,  терзаясь
вопросом, на который уже никогда не удастся получить  ответ:  согласился  бы
Кевин расстаться с ней добровольно, подчиняясь доводам рассудка, если  бы  у
нее хватило мужества посоветоваться с ним заранее?
   - Госпожа, - прорезался сквозь пелену страдания тихий  голос  Люджана,  -
пора дви