роизводительного
акта240. Образы жизни, власти и плодородия до того пронизывают друг друга, что
потеря производительной силы принимается за невозможность царствования и за
смерть241. Как персонификация земли и плодородия, 'покойник' находится на столе,
на том самом столе, где лежит еда, хлеб и вино, на столе, за которым едят; когда
же его зарывают в землю, над его телом ставят стол и едят за ним, повторяя
оживание умершего242.
4. Майская обрядность
В свете всех этих метафор становятся понятны не только праздники типа
Сатурналий, но и более комплексные, как разновидность майской обрядности. Это
всесветные обряды с деревом или соломенным чучелом типа Костромы - Ярила. Делают
из рогожи, или соломы, или дерева куклу, соборно тащат ее к воде и там топят;
попутно идет плач,
86
и часть провожающих пытается отвоевать куклу, часть вырывает ее и, грубо
глумясь, бросает в воду; после похорон едят, пьют и шумно веселятся. Часто эту
куклу не топят, а сжигают, или не хоронят, а женят: здесь этот обряд сливается с
обрядом майской пары, особенно когда Ярило - не чучело, а переодетый мужчина или
женщина. Тогда присоединяется и знакомый комплекс "царя и царицы", шествия,
женитьбы и пр.243 Связь этих обрядов с плодородием и приурочение их к посеву и
жатве общеизвестны. Их, так сказать, удобство заключается в том, что они дают
нам протагонистов в лице кукол и дерева, т.е. непосредственных персонификаций
растительно-хтонического образа. Кроме того они варьируют этот персонаж, и если
до сих пор мы встречали в хтонической роли 'землю', то теперь увидим в ней
'воду' и 'огонь' (потопление, сожжение). Но и это не все. Мы найдем здесь еще
несколько новых элементов и среди них - обряд плача в неожиданном соседстве с
насмешками и весельем. Что это - печальное событие или радостное? Почему одни
плачут, другие смеются, и после похорон все весело едят и шумно пьют? Полагали,
что здесь магический обряд плодородия, или что это проводы зимы, масленицы,
смерти. Семантически, однако, здесь прежде всего - страсти божества, с их
типичным переходом плача в радость, и опять-таки не переходом, но
сосуществованием двух противоположных начал в единой плоскости событий.
Характерно, что страсти, эта история умирающего и воскресающего плодородия,
определяемая Плутархом в генезисе как "страсти плодов"244, в этом обряде
совпадают с полевой страдой и что их тематикой являются подлинные страсти дерева
и злака245. Не случайна эта омонимичность 'страсти' для влечения полов, для
полевых работ и крестной жизни божества: это 'май', лето и дерево, в его
умирании и оживании, в его метафоричности 'пола' или 'поля'. У многих народов
обряд женитьбы состоял в том, что молодых венчали с деревьями и к деревьям
привязывали - акт полного слияния, отождествления новобрачных с деревьями246;
это один из вариантов майской обрядности, женитьбы кукол типа Ярилы. Когда
брачащихся венчают таким образом, то они сливаются с богами страстей
окончательно. Женитьба, смерть, зарывание в землю, бросание в воду или в огонь,
смерть на дереве - различные формы "биографии" таких божеств: в земле, в воде, в
огне они одинаково попадают в свою собственную стихию, так как сами являются
персонификацией дерева, огня и воды. Мы здесь опять видим,
87
как в основе всякого объекта лежит субъект и как акт репрезентации есть, если
можно так сказать, самобиография истории страстей никто не рассказывает, но она
дается воочию, без автора, без исполнителей, событие живописует само себя и
никого другого не имеет в виду, первобытное сознание делает его безусловным и
автономным, демонстрирующим себя самого. Я раньше формулировала эту мысль так
бог всегда погибает в своей собственной стихии и возрождается в ней же247. Где
есть стихия как субъект, там непременно будет дополнительный акт смерти и
оживания, не выходящий за пределы этого субъекта Формы таких "дополнительных
актов" многообразны Но имеются и определенные "общие места" этих различий, ведь
одна часть обрядовой системы повторяет другую, поскольку мышление, создавшее
обряд и миф, орудует тождествами, различия метафоризаций поддаются объединению.
Одно из "общих мест" страстей заключается в эпизоде обвинения и суда, однако его
можно встретить в условиях, отрицающих всякую рационализацию и реализм, и тогда
он обнаруживает себя не больше, как метафора и как метафора смерти, переходящей
в оживание. Так, в истории майской пары есть момент, когда майского царя
обвиняют в не совершенном им преступлении и хотят убить, тогда майская
царица-невеста выкупает его, кладет на голову венок и тем спасает248, - впрочем,
оттого спасает, что 'венчание', 'увенчиванье' является метафорой спасения и
воскресения.
[Буфонии]
В греческой обрядности существовал чрезвычайно архаический, потерявший всякий
смысл обряд, который ведет нас, несмотря на свои очень своеобразные и
беспримерные формы, к первичным стадиям обрядов типа майской пары и Ярилы. Я
имею в виду буфонии, праздник обрядового убийства священного быка. Буфонии
разыгрывались так На алтарь Зевса Полиея клали ячмень, смешанный с пшеницей, в
виде жертвенного хлеба и вокруг этого алтаря обводили быков, того, который
съедал жертвенный хлеб, назначали к принесению в жертву. Топор и нож для
будущего жертвоприношения омывали водой, приносимой специальными девами, потом
их натачивали и отдавали резнику, и один из них оглушал быка топором, другой
ножом разрезал ему горло. Но и первый мясник, оглушив, бросал топор и убегал, и
второй, заколов, убегал так же поспешно, отбрасывая нож. Тогда с быка снимали
шкуру, делили его содержимое между присутствующими и устраивали вкушение, а кожу
набивали соломой и сшивали, и это чучело впрягали в плуг,
88
словно для пахания. Потом собирали суд, во главе с царем, и искали виновника
убийства. Водоносицы обвиняли тех, кто точил орудия убийства, те - относивших
топор и нож к мяснику, относившие сваливали вину на мясников, а мясники - на нож
и на топор Тогда признают виновниками орудия убийства, и нож с топором
приговаривают к смерти и бросают в воду249. Вот изумительная комплексность в
одном обряде! В центре находится акт обвинения, и эпилог его отводит к чистейшей
метафоричности Мы видим знакомый параллелизм 'хлеба' и 'животного', жертву злака
и жертву зверя, затем акт вкушения, и, - что редко и ярко, - вкушения животным
хлеба, так сказать, омоним в живой репрезентации, где уже не хлеб есть агнец, а
как бы агнец есть хлеб, дальше - типичное жертвоприношение с убийством, дележом
мяса и съеданием его, рядом - обожествление и введение в обрядовое поле зрения
самих орудий убийства, и орудия эти - боги, дублирующие жертву250, здесь мы
видим обряд их омовения (придаточное предложение воды, рядом с кровью животного,
вином алтаря, огнем жертвенника), еще дальше прием повторения, по которому
божественный бык воскресает в соломленном чучеле, в кукле наших полевых обрядов,
и как раз изображает полевой акт, пахоту, наконец, страда - страсти
божественного быка - получают еще один, неожиданный омоним в обвинении и суде И
когда обвиненными оказываются обрядовые дублеры быка, нож и топор, их бросают в
воду, подобно чучелам полевых обрядов Этот праздник происходит между концом июня
и серединой июля, в разгар лета, во время страды Конечно, если в буфониях
доискиваться формально-логического смысла, то можно им приписать все то, что
содержится в толкованиях современных наших ученых Но дело в том, что буфонии,
как и майская обрядность, как свадьба, еда, похороны и т.д, никакой
причинно-следственной фабулы не имеют, перед нами известное количество
параллельных метафор полистадиального характера, которые различно интерпретируют
основной образ 'жертвоприношения', смерти для воскресения. Эта смерть
транскрибируется в виде еды, обвинения-суда, заклания, потопления, возложения на
алтарь, пахоты. Если каждое жертвоприношение развернуть в действенную картину,
получатся страсти, полистадиальная метафорическая биография неодушевленного
предмета, злака-зверя-бога и человека Акт обвинения - тот же акт убийства для
воскресения, все действующие лица буфоний - соучастники преступления, и если
89
начинается не с человека, то уже первый убийца - бык, поедающий жертвенный хлеб.
За это-то, говорит этиология мифа, и убивают быка; метафора 'убийства',
'заклания' получает в классовом обществе моральную трактовку. Итак, вначале -
смерть злака, "страсти плодов", а затем страсти быка, людей и, наконец, топора и
ножа. Это древнейшие страсти, при параллельном расчленении быка и вкушении его
мяса, - страсти и Пасха одновременно, заканчивающиеся ритуальным столом и судом.
В обрядах майской пары и Костромы потопление проходит под знаком женитьбы,
разыгрывания и похорон, и обвинение эпизодично; в буфониях на первый план
выдвинуты убийство и суд-обвинение, с потоплением в эпилоге.
5. Memaфopa суда
Как известно, место действия религиозного суда - в преисподней; умерший, прибыв
в страну смерти, попадает на суд, и загробным судьей является царь смерти251.
Среди судей - Эак, Харон, богини судьбы и Эринии; но приговор читает сам
Плутон252. Загробный суд особенно важное значение имел у египтян; но умершего
судили и перед погребением реальные земные судьи, так что здесь суд был частью
погребальной обрядности253. Бог, бог смерти - это первый судья; его функции как
бога исполняет царь, а потом и жрец, и Тацит говорит, что древние германские
жрецы ведали наказанием людей, "как бы по повелению бога"254. Мы видим в
"Эвменидах" Эсхила, как на суде выступают Аполлон и Афина - божественные
адвокаты Ореста, и Эриннии, богини смерти, в роли прокурора; оправдание
подсудимого вызывает их спуск в преисподнюю, т.е. их смерть, в то время как
Орест исцеляется и оживает. Загробный суд решает вопрос жизни и смерти: умерший
либо отправляется в преисподнюю, либо получает бессмертие, обожествление,
избавление от смерти. В обряде и обычае суд вовсе не связан с правом, с системой
наказаний: он сопутствует всякому состязанию, всякому поединку, и его функция -
присуждать победу; не преступления в его компетенции, но агоны; кто кого одолел,
за кем победа - вот он что решает. И как правовое учреждение суд рассматривает
сперва не преступления, а споры: двое 'тяжутся', а судья произносит приговор
победы255. Древний суд происходит под открытым небом, под деревьями, на холмах,
у больших камней, на кладбище - в культовых местах "космического" характера256;
сидят судьи среди священного круга или полукруга, что указывает на осмысление
'судилища' как солнца, как светила; кладбище отводит опять как
90
место суда к преисподней. Два начала явно прощупываются в образе 'суда' - смерть
и жизнь, свет, бессмертие; но приговор решается в борьбе, споре, "тяжбе".
"Вступись, господи, в тяжбу с тяжущимися со мной, побори борющихся со мной" -
просит молящийся257; он призывает суд божий, который осуществляется путем
поединка, и поединка бога с его врагами. Ордалии, средневековая форма суда, дают
правово-бытовую реплику таким представлениям; мы знаем, что существовали суды
божьи, и что они решались в поединке, и человек единоборствовал с огнем и водой,
причем умерший считался виновным, выживший - невинным, вопреки всякому
логическому смыслу. При этом человека сжигали в огне или погружали в воду, как
майскую пару, как Ярило и Кострому, как топор и нож при буфониях, и
первоначально в мифе они, конечно, выживали, обожествлялись и оказывались
невинными. Суд при помощи поединка прошел через все средние века258; в словесной
форме архаической, он дожил до наших дней; в форме дуэли он только недавно
прекратил свое существование, и трудно поверить, что в этом суде правым
оказывался тот, кто оставался жить, виновным - умерший. "Страшный суд" в том и
состоит, что он имеет непредвиденный итог: на нем судятся жизнь и смерть.
Поэтому 'суд' и 'судьба' совпадают как метафоры смерти259. Судья - сам бог,
податель жизни, с одной стороны (Иегова, Озирис), царь преисподней - с другой
(Эриннии, Плутон). Это первоначально, борющийся космический тотем; его тяжба с
'врагом', смертью, заканчивается победой одного, гибелью другого; тот, кто жив,
'победитель'. Судьи - весь общественный коллектив, все тотемистическое общество,
а потому и звери; в это время все покойники явлются судьями, и потому суд
происходит на кладбище260. Поздней, в родовом обществе, это старейшины. Здесь, в
земледельческий период, метафора 'суда' приобретает семантику плодородия; 'суд
Иеговы' уподобляется, как смерть и война, выжиманию виноградного сока в
точиле261; но есть иллюстрации и того, что эта метафора означала 'воскресение из
гроба' и 'производительный акт'262. В последующий период суд уже носит
религиозный характер. После больших Элевсинских мистерий в афинском Элевсинии
заседал священный совет, в котором судили тех лиц, которые якобы чем-либо
оскорбили таинство263: однако такое объяснение страдает натяжкой и
рационализмом: этот суд священного совета, примыкавший к Элевсиниям, оставался
актуальной когда-то частью самих таинств. Таков же институт
91
гелланодиков, присуждавший награды состязавшимся в олимпийском агоне264; родь
гелланодика - это бытовая реплика к роли божества, выступавшего в эпилоге
трагедии со своим решением. И в то время, как в Греции международный суд
выполнялся религиозными органами - амфиктиониями и оракулами, светский суд,
ареопаг, считался священного происхождения; но и он, и пританей, древнейшие
судилища, рассматривали дела об убийстве, т.е. смерти. В пританее, главном
правительственном учреждении Афин, резиденции правительства, было
местопребывание государственного очага с постоянным огнем, где обедали пританы и
происходил суд об убийствах, которые причинили неодушевленные предметы...
6. 'Суд и смех'
Как результат тотемистического мировоззрения, звери вошли в фольклор в качестве
обвиняемых и судимых; в античности и, особенно, в средние века наказание
животных происходило по судебному приговору265. Особенно часто в этой роли
оказывался осел. Чтобы вернуться к обрядам Костромы и показать увязку между
самыми разнообразными обрядами, я промежуточно возьму еще одно обрядовое
обвинение, перекидывающее мост от буфоний к тем праздникам, которые принадлежат
к типу Сатурналий, майской пары, Ярилы и пр. В буфониях первый убийца бык, здесь
- осел. Это осел золотой, герой Апулея, божество света, Lucius. О нем в
"Метаморфозах" сохранен любопытный рассказ. Однажды сильно подвыпивший Луций
убивает темной ночью несколько человек. Его судят. Зал полон, судьи беспощадны,
здесь же присутствуют вдовы убитых с детьми, умоляя судей о мщении. Картина
ужасна. Но ведут ли Луция в трибунал - на улицах взрывы смеха, взывает ли он на
суде, весь в слезах, к состраданию, - над ним смеются; он в смертельной тоске и
несказанном ужасе обращается к судьям, а в зале громкие взрывы смеха. Наконец
настает решающая минута приговора; все погибло, его присуждают к смертной каре.
И когда грань между жизнью и смертью легла и жребий его совершился, вдруг зал
оглашается безудержным хохотом. И оказывется, что все это было мнимо, что
проткнул он кинжалом в темноте не людей, а чучела; что обвинение было
инсценировано нарочно; что над Луцием глумились и разыгрывали его и что,
наконец, вся эта комедия, с переодеванием и игрой, была обрядовой жертвой Смеху
как божеству266. Некоторые черты рассказа особенно характерны. Так, убийство
чучел не кажется выдуманной деталью, когда мы вспоминаем общенародные похороны
92
чучел или чучело воскресшего быка. Эти чучела-куклы являются древней формой
богов, и мы должны помнить, что они архаичней, чем образ человека. Затем Луций -
это осел, божество, как я указывала уже в другой работе, спасения267. Он убивает
кого-то, но убийство его спасительно, и на самом деле в нем дана только новая и
обновленная жизнь; убивает он опьяненный вином - знакомая концепция
жертвоприношения. Луция обвиняют - это прием Повторения; теперь так же
спасительно ведут в смерть его, и так же после суда он выходит воскресшим и
более ярко возвращенным к жизни. Но есть здесь и новые элементы Это присутствие
имитации и пародии, с какой вся сцена разыгрывается; мнимая смерть мнимых людей,
мнимая гибель мнимого убийцы. И что они все имитируют? Смерть. Но смерть в
окружении смеха, веселого глумления и острот. И приходится вспомнить, что ведь
весь обряд имеет своим содержанием смерть, но посвящается он Смеху, и что его
протагонист - невинно обвиненный и судимый.
7. Семантика смеха
То, что протагонистом смехового обряда оказывается герой по имени Lucius
(Лоукиос, сияющий, блестящий, светящий - эпитет солнца и неба), не случайно:
'смех', 'улыбка' семантизируются сперва как новое сияние солнца, как солнечное
рождение268 "Улыбка неба' - это рождение космоса, улыбка богов - это их
появление, 'богоявление'269 (первоначально - появление, присутствие исчезнувшего
тотема). Обычный эпитет света - 'веселый', 'улыбающийся'; от улыбки неба ликует
земля, когда рождается солнечный младенец, радость и улыбка охватывают
вселенную270. Смех поэтому избавляет от смерти и недугов, исцеляет, врачует,
улыбка возвращает жизнь271. Дальше, в связи с новым культом земли-родильницы, в
семантику 'смеха' вводится и новый элемент, фаллический, оргиастический. В поле
сознания первобытных земледельцев попадают не женщина и мужчина в целом, а
только одна их рождающая функция, и не тело вообще, а одна его часть, орган
производительности, женщина и мужчина ничем иным не характеризуются, кроме
приметы пола. Одна тематика этого органа варьируется на все лады, и все части
тела воспринимаются так же по аналогии к нему одному, как раньше к руке, камню и
другим орудиям производства. Женский и мужской орган производительности
становится основным и самостоятельным действующим лицом обряда и мифа; фалл
родит Афродиту, Ромула и многих других богов и героев, во главе процессий несут
93
фалл, т.е. он представляется предводителем шествия вместо прежнего тотема-зверя;
вульва и фалл играют огромную роль в культе, и их изображения вытесняют
изображения зооморфных богов272. Наконец, хлебная жатва принимает форму этих же
органов, теперь фигурирует в богослужении не животное в виде хлеба, а хлеб в
виде фалла и вульвы273. Тело и кровь приобретают новую семантику, эротическую,
вино связывается с женщинами, с оргиазмом, поле и пол, 'страсти' - мучения и
'страсть' отождествляются не в одном только языке274. Мученическая смерть и
производительный акт сливаются так же, как раньше разрывание тотема сливалось с
едой, теперь такое разрывание и еда получают эротическое значение. Разрывают не
зверя, но дерево275; разрывают умирающих и воскресающих богов - Диониса,
Озириса; женщины разрывают "героев" типа Орфея, Актеона (из-за женщины), Пенфея,
а также и Ярилы и Мая. В одних случаях особый культ и особую судьбу имеет
оторванный орган производительности, и его ищет, находит и погребает женщина
(=земля, зарывание в которой фалла означает акт плодородия)276, в других случаях
- это голова, означавшая в предыдущий период солнце и небо, теперь
отождествляемое с плодом, с органом производительности277. Иродиада, обезглавив
Крестителя, пляшет в оргиастическом экстазе с убитой головой на пиршественном
веселье Ирода278. Еще выпуклее Юдифь, экстатически несущая голову убитого
Олоферна, увитая плющом, бьющая в тимпаны, из шатра выходящая, где пьяное вино и
кровь, яства и тело выносят ее победительницей, движут ее пляшущими ногами,
наполняют ее грудь оргиастическим восторгом и уста - ликую щей песней279. Это
Агава, мать богоборца Пенфея, только что своими руками разорвавшая на части
своего сына и приносящая его голову на пир, это вакханка, с безумно перегнутым
телом, запрокинутой головой, в огне вина и крови280. Дионис, разрываемый на
части бог, становится богом "страданий ужасных и великих"281, понимаемых в
двояком смысле - страсти тела и крови, тела и вина. Улыбка обращается в громкий
смех, означающий зарождение плода (во всех смыслах), земледельческие боги
обслуживаются в храмах богослужебными