а на соседний матрас. Так они лежали
рядом,  он  -  опершись  на локоть, не отводя от нее глаз, а она - одинокая,
притихшая.  Она  испугалась,  что  Эмильен  нарушит  молчание.  Но  нет,  он
по-прежнему  не  произнес  ни  слова,  и, так как он не шевелился, она, чуть
приподнявшись,  потянулась к нему и поцеловала его в губы. На минуту, только
на  одну  минуту ей стало страшно, но, когда он ответил на ее поцелуй, страх
прошел. Однако он не обнял ее и не удержал, когда она отодвинулась. При этом
движении,   быть   может  невольном,  халатик  Агнессы  распахнулся,  и  она
почувствовала,  как  обнаженную грудь ее овеяло предрассветным холодком. Она
откинулась на подушку, закрыла глаза, подождала и, даже не успев понять, как
Эмильен оказался тут же, вдруг почувствовала на себе его тяжесть.
     В  следующую  ночь  она  не видела, как он снова прошел через террасу и
спустился  в  зеленую  беседку.  Она  спала.  Она  задернула занавески, хотя
по-прежнему  стояла  удушливая  жара. Так прошло несколько дней. Эмильен все
еще не сдавался и каждую ночь проводил под открытым небом, хотя на мысе Байю
похолодало  и установилась обычная для этого островка погода. После полуночи
уже нельзя было подолгу оставаться под открытым небом.
     Купанье  в  Пор-Ман продолжалось. Но теперь Агнесса предпочитала, чтобы
все они держались кучкой у берега, вместе с ребенком и Ирмой. Она никогда не
оставалась  наедине  с  Эмильеном,  разве  что  когда  делала  ему  укол.  В
перевязках   он   больше   не  нуждался.  Рана,  по-видимому,  зарубцевалась
окончательно.  Уколы  она  делала  в  комнате, где жил Эмильен, но дверей за
собой  не  закрывала.  Излишняя  предосторожность. Конечно, он не решился бы
заговорить в эти минуты и в такой обстановке.
     Но  в  остальное  время  дня  за Эмильена говорили его взгляды. Агнесса
чувствовала их на себе, но избегала встречаться с Эмильеном глазами. Однажды
утром,  после  ночи, когда вернувшаяся жара не сдавалась до самого рассвета,
Агнесса,  отодвинув  занавески,  обнаружила  на  подоконнике  букет  полевых
цветов.  Она подняла сетку и взяла цветы. Вдохнула их аромат и почувствовала
на щеках еще не сошедшую с лепестков росу.
     -  Кто  преподнес  мне  этот чудесный букет? - сказала она громким и не
совсем   естественным  голосом,  входя  в  кухню,  где  сидели  Викторина  с
Эмильеном.  -  Держу  пари, что это Эмильен. Только мужчина способен собрать
цветы и не поставить их в воду.
     Она  поставила  цветы  в  простой  кувшин  и  заявила, что отнесет их в
детскую.  Уже  стоя на пороге, она быстро произнесла: "Спасибо, Эмильен". Но
оглянувшись,  успела  заметить растерянное лицо, склоненное над чашкой кофе.
Эмильен  был  в  таком  замешательстве, будто ночная встреча с хозяйкой мыса
Байю, происшедшая две недели назад, была лишь игрой его воображения,
     В конце концов Агнесса стала сомневаться: уж не добилась ли она как раз
обратных  результатов;  ведь эта самая ночь, которая поистине была ночью без
завтрашнего  дня,  и  не  могла  быть иной, та ночь могла стать для Эмильена
доказательством  того,  что  ни  одна  женщина,  вопреки  своей доброй воле,
никогда  не  привыкнет  к  его увечью. Напрасно она старалась отмахнуться от
этих  мыслей,  они  не оставляли ее вплоть до того дня, когда Ирма сообщила,
что Эмильен утром ушел на своих костылях в порт.
     Маленькая колония продолжала жить своей жизнью. Агнесса перестала ждать
писем. О своей семье она старалась не думать, быть может, потому, что уже не
надеялась   получить  от  них  весточку,  вообще  перестала  надеяться,  что
появление  почтальона  может  внести  что-то  новое в ее жизнь. И вот тут-то
пришла открытка с межзональным штемпелем. Это писали Буссардели.
     В  первую  минуту  Агнесса  не  испытала  ни  малейшего потрясения. Она
прекрасно  помнила  почерк  каждого члена семьи: отца, матери, братьев, тети
Эммы;  открытка  была  написана чужой рукой, и Агнесса поняла, кто ей пишет,
лишь  наткнувшись  глазами  на  подпись: Жанна-Симон Буссардель. Жанна-Симон
была  женой  ее  старшего брата, возможно, единственным человек ком, который
сохранял,   и   сохранял   не   случайно,   нейтралитет  в  семейной  драме,
разыгравшейся  три  года назад: девушка, почти девочка - ей было тогда всего
девятнадцать   лет,   -   Жанна  по  молодости  не  участвовала  в  семейной
междоусобице.   Было   что-то   чисто  буссарделевское  в  том,  что  именно
Жанну-Симон   выдвинули   в   качестве  автора  этого  послания.  Она  могла
подтвердить получение посылки, и в то же время клан оставался в стороне.
     Агнесса  сунула  открытку  в  карман  длинного  передника,  который она
надевала  для  работы  в  саду.  Рядом стояла Ирма, это она получила почту и
прибежала сюда на виноградник лично вручить ее Агнессе. В последнее время не
хватало химикатов, и Агнесса подолгу задерживалась на винограднике, ухаживая
за  лозами  и еще совсем зелеными кистями винограда. Агнесса молча выслушала
обычную  порцию  пересудов  и  слухов, затем Ирма ушла, и тогда хозяйка мыса
Байю  уселась  в прозрачной тени оливкового дерева, чтобы спокойно прочитать
письмо.
     Она   внимательно   рассматривала  прямоугольник  дешевой  бристольской
бумаги,  внешним  видом  напоминавший  проспект:  все - и скупо отмеренные в
печатном   тексте   пробелы   для   ответа,  и  грозные  предостережения,  и
напоминания,  -  все  обезличивало  этот  листок, обесчеловечивало. И все же
Агнесса  сразу  увидела  слово  "Париж",  выведенное  перед  датой,  и у нее
забилось  сердце: слова послания глядели на нее сквозь решетку рукописного и
печатного текста:
     "Семья  здорова,  за  исключением  дяди  Теодора - болен грудной жабой.
Симон в плену, адрес следует ниже. Посылка с продовольствием получена".
     Ее  брат  в  лагере  для военнопленных! Старший брат! Наконец-то сердце
всколыхнулось  в Агнессе, горло сжалось. Отовсюду наплывали образы прошлого,
и,  сидя под оливковым деревом, она почувствовала, как вокруг нее сплетается
хоровод  воспоминаний,  радостей  и  бед,  которыми  до  краев было полно ее
детство,  юность  со  всеми  пылкими  и  животворными спорами, с мгновенными
взрывами  неприязни,  скреплявшей  взаимное  уважение, ибо Агнесса во многих
событиях  личной  и  семейной  жизни  находила  себе  в  лице  умницы Симона
достойного противника. И обе брачные церемонии представились Агнессе во всей
их  пышности,  похожие,  как  две  капли  воды,  обе  происходили  в  соборе
Сент-Оноре  д'Эйлау,  где  Симон, похоронивший первую жену, вскоре сочетался
новыми  узами с молоденькою сестрою покойной лишь для того, чтобы не ушло из
рук состояние тестя.
     Симон  в  лагере  для  военнопленных!  Этот  уверенный в себе и в своем
будущем  Симон,  в  сущности  уже  ставший  главой  семьи, сильный, красивый
мужчина...  Трудно  было  представить  себе  этого  Симона,  подвергавшегося
лишениям,   мукам  холода  или  жары,  поедаемого  насекомыми,  вынужденного
валяться  рядом  бог  знает  с  кем,  терпеть  всяческие унижения со стороны
немцев;  а  ведь,  кроме  этих  страданий, было еще отчаяние, утрата надежд,
репрессии,  которыми кончаются неудачные попытки к бегству, не говоря уже об
опасности   бомбардировок...   Агнесса   не  очень  ясно  представляла  себе
повседневный быт военнопленных, зато она вспомнила, как полгода тому назад в
Марселе  почти наобум заявила гостям Мано, будто у нее родственники в плену,
и  теперь подумала, что ведь так оно и есть, что этим родственником оказался
Симон,  что  она  в сущности сказала жестокую правду, и от этого у нее жарко
вспыхнуло  лицо. Она устыдилась своей ненужной лжи, и в то же время возникло
смутное ощущение ответственности.
     Она поднялась, направилась к дому. В письме был указан адрес брата; это
неслучайно  -  значит, можно ему писать. Должно быть, именно беда, в которую
попал  Симон,  заставила  их ответить. Как все-таки хорошо и удачно, что она
послала тогда эту посылку с продуктами. Она была довольна собой сверх всякой
меры.  Решила,  не откладывая, собрать новую посылку для брата, постараться,
чтобы  она  была  еще  лучше,  чем  первая. Она заперлась в кладовке, начала
готовить  тару и вдруг сообразила, что у нее нет посылочного ярлыка, который
требовался,  согласно  распоряжению  немецких властей. Отчаяние охватило ее,
она села на табурет, руки у нее опустились.
     Необходимо  завтра  же пораньше отправиться в Гиер. Сегодня уже поздно,
она  не  успеет добраться туда, а главное - возвратиться вовремя. Остров был
отрезан  от  мира. Другое дело Гиер, там у нее имелось множество знакомых, и
уж кто-нибудь, черт побери, поможет ей выйти из затруднения, добудет ярлык.
     Таким  образом,  у  нее еще было сколько угодно времени, чтобы читать и
перечитывать  "семейную открытку". Вчитываясь, она вопрошала, искала ответа.
Одно стало ей ясно: семейство Буссарделей, укрывшееся за спиной Жанны-Симон,
по-прежнему  держалось  холодно  и  настороженно.  Вникнув  в  каждое слово,
Агнесса  поняла,  что  послание  было  намеренно  сведено  к  минимуму. Были
перечеркнуты  даже  несколько граф, которые можно было бы заполнить, ответив
на  вопросы,  напечатанные типографским способом; из десяти строчек открытки
были  заполнены  только  пять;  две  линеечки  внизу  содержали  лишь  адрес
военнопленного;  наконец,  еще  ниже,  слева,  где  имелась готовая формула,
напечатанная  курсивом: любим, помним, целуем, - были зачеркнуты два крайних
слова  и оставлено только среднее. Кстати сказать, в открытке подтверждалось
получение посылки, но без всяких выражений благодарности.
     Агнесса  вскинула  голову:  ну и пусть! Глупо было сентиментальничать и
выторговывать  что-то. Отложив открытку, Агнесса вышла на кухню предупредить
Викторину,  что намерена отлучиться завтра на целый день, и так как наступил
час  завтрака и за столом в кухне уже устроился Эмильен, она тут же объявила
ему,  что  в  завтрашней прогулке в Пор-Ман участвовать не может: у нее есть
важные дела, и ей придется пропустить купание.
     Когда  она  на  следующий  день  прибыла  в  Гиер, ее постигла неудача:
организация  помощи  военнопленным  не  имела  в своем распоряжении немецких
ярлыков  и  могла  только  отправить  от  имени Агнессы стандартную посылку;
частные  лица  сразу  же  использовали  ярлыки,  которые  получали  от своих
военнопленных  и  на  которых  военнопленные  сами  указывали  лагерь,  куда
следовало  направлять  посылку.  Одним  словом,  ярлыков  никому  никогда не
хватало.   Когда  же  Агнесса,  не  видя  другого  выхода,  намекнула  своим
собеседникам насчет поддельных ярлыков, те сделали удивленный вид, и Агнесса
не    могла    скрыть    своего   возмущения   всеобщей   приниженностью   и
верноподданничеством.  Тяжелый  это  был  день,  Агнесса старалась придумать
какой-нибудь  выход  из  положения, бродила по старым, отлого спускавшимся к
морю  кварталам  с  широкими  ровными  и безлюдными проспектами, обсаженными
чахлыми городскими пальмами.
     Безрадостен   был  этот  Гиер  без  обычного  для  современных  городов
движения, без транспорта, без прохожих, терзаемый жарой и безветрием.
     Агнесса  вернулась  к  себе на мыс Байю, приунывшая, недовольная собой,
ноги  у  нее ныли, на душе было неспокойно, никак она не могла примириться с
мыслью, что посылка в лагерь не будет отправлена, что прозрачный намек Жанны
на  положение  брата  останется без отклика. После первого волнения, которое
вызвало в Агнессе письмо, наступил упадок, и ей захотелось хоть с кем-нибудь
поделиться своей бедой. Но с кем, кто здесь мог ее понять? Не Викторина же в
самом  деле, которая дрожит над продовольственными запасами, и уж, во всяком
случае, не Эмильен, ограниченный, ушедший в себя. И впрямь она живет слишком
изолированно от людей.
     Она  вызвала  по  телефону Мано, чья отзывчивость, пожалуй даже дружба,
проявившаяся  в  ту  рождественскую  ночь,  была  еще свежа в ее памяти. Она
пожаловалась ей на неудачу.
     - Только не впадайте в мировую скорбь, - сказала Мано, и Агнесса, сразу
приободрившись,  представила  себе свою подругу у телефонной трубки с вечным
мундштуком в зубах. - Растерялись? Ну что ж, приезжайте, поговорим.
     -  Это  очень  мило  с  вашей  стороны,  Мано,  я  сама бы охотно у вас
побывала,  но  у меня ребенок, да еще мой раненый. И до вашего Кань довольно
далеко.
     --  Далеко  или  близко  - не в этом дело. Вы что-то хнычете там насчет
почтового ярлыка, а раз так, то извольте приехать.
     Тут Агнесса поняла и поторопилась дать согласие. Рано утром она сделала
укол  Эмильену  и  тут  же отправилась в путь. Автомотриса до Кань шла через
Сен-Рафаэль.
     -  Вот  вам  ваша  бумажонка,-  сказала  Мано,  вынув из книжного шкафа
толстый том, где между страниц оказался ярлычок для посылок военнопленным.
     -  Ведь  это  же  просто  чудо,  Мано!  Как  вам только удалось? Там, в
Гиере...
     -  Нет  уж,  увольте  от  расспросов, дорогая. Если ярлычок кажется вам
недостаточно похожим, не берите его и все.
     - По крайней мере скажите, сколько вы за него заплатили.
     -  Перестаньте,  пожалуйста!  Люди, которые изготовляют их, работают не
ради денег. Мне помогли друзья.
     Мано  уселась  за  стол  и  снова  взялась за дело, прерванное приходом
Агнессы:  положив  себе на колени крышку от картонной коробки, где хранилась
целая  куча окурков, она стала сортировать свои драгоценные запасы. Длинными
наманикюренными ногтями цвета сурика она отбирала, раскладывала на две кучки
уцелевшие  кусочки  папиросной  бумаги  и  крошки табаку так, что в середине
оставалась лишь труха да пепел.
     Но Агнесса, словно не видя этого, вглядывалась с еле заметной улыбкой в
лицо  подруги.  Как  многие  жители свободной зоны, Агнесса не скрывала, что
такие  вещи,  как  черный  рынок,  аусвейсы,  поддельные  документы,  должны
вызывать протест у порядочных людей. Ей казалось, что гражданская совесть не
позволяет прибегать ко всем этим уловкам, мириться с подобными приемами. Что
в   этом  есть  уступка  людям,  наживающимся  на  оккупации,  даже  уступка
оккупантам, ибо именно от оккупантов исходят все эти ограничения. Вот почему
Агнесса   стояла   на   своих  позициях  столь  же  прочно,  сколь  люди  из
оккупированной  зоны  держались  своих  взглядов;  взгляды же их сводились к
тому,  что  обман  оккупационных  властей есть не только необходимость, но и
особый  вид  реванша.  Тельма  Леон-Мартен  в ту рождественскую ночь бросила
фразу,  показавшую  Агнессе,  что  существуют  эти две противоположные точки
зрения.
     Тогда Тельма сказала:
     -  Отказывать  себе  в  пятидесяти граммах масла только потому, что его
достают  на  черном  рынке, это, знаете ли, роскошь, которую могут позволить
себе только "неоки".
     И  Агнесса догадалась, что за демаркационной линией такое прозвище дано
жителям неоккупированной зоны.
     Несколько  сбивало  с  толку еще и другое: видя, как Мано легко достала
поддельную  бумажку,  Агнесса поняла, что подруга ее совсем не так далека от
всех  бед  эпохи  и  не  стоит  в  стороне  ни  от событий, ни от людей с их
повседневной  жизнью.  Так или иначе Агнесса сдалась и, поскольку уже поздно
было  возвращаться  в  Сален,  откуда  моторка отходила рано утром, осталась
ночевать у подруги.
     Незадолго  до  отъезда  она  выразила  желание  осмотреть  мастерскую в
верхнем  этаже.  Она  признавалась, что не очень-то разбирается в живописи и
воспринимает  ее  лишь  чувством.  Она даже вздрогнула, когда, поднявшись по
лесенке  в  просторное  помещение  мастерской, устроенной на чердаке, обвела
взглядом этот храм воспоминаний, служивший также выставочным залом.
     - Как? Вы продали вашего Сезанна?
     - Нет, - сказала Мано. - Его здесь нету, но я его не продала.
     -  А ваш очаровательный Ренуар позднего периода! А мой любимый Вюйар "У
открытого окна"!
     Агнесса  поворачивалась  во  все  стороны,  обводила глазами наполовину
опустевшие  стены.  Мано, откинув голову назад, следила за ней, держа во рту
пустой мундштук, как держит во рту трубку завзятый курильщик.
     -  Да  вы  не  расстраивайтесь, милочка. Все мои чада укрыты в надежном
месте. Когда имеешь дело с уважаемыми господами из Виши, столь же уважаемыми
господами из Парижа и Берлина, всего можно ожидать.
     - Конечно, вы поступили мудро. Картинам Сезанна цены нет.
     -  Дело  даже не в этом. Я уже давно многим не дорожу, но у меня волосы
дыбом  встают,  когда  я  подумаю,  что  лучшие  мои  полотна могут уплыть в
известном  направлении если не непосредственно, то через вторые руки. Сейчас
поклонников Сезанна расплодилось видимо-невидимо. Особенно один толстяк.
     - Догадываюсь. Но вы уверены, что место действительно надежное?
     -  Друзья  у  меня надежные. Вы их не знаете, Агнесса. С недавних пор у
нас тут в нашем уголке организовалась маленькая группка.
     Агнесса  покраснела,  сама  не  понимая,  что  ее, собственно, смутило.
Похожее  чувство  охватило  ее  и  вчера.  Было что-то в объяснениях, да и в
мыслях  Мано, что ускользало теперь от Агнессы. Подруги обменялись взглядом,
и Мано первая улыбнулась.
     - Ну хватит, а то опоздаете на поезд.
     Перед тем как выйти на улицу, Мано дала Агнессе еще два ярлычка.
     - Всего их у меня было три. Думаю, не надо объяснять  вам, Агнесса, что
посылки следует отправлять не слишком часто.
     - О, я буду экономно пользоваться вашим подарком. Может быть, мой брат,
получив первую посылку, вышлет мне ярлычок. Но должна вам признаться, бедная
моя   Мано,   что  отныне  сигареты,  которые  мне  удастся  собрать,  будут
предназначаться для него.
     Агнесса собственноручно отвезла посылку в Тулон, приготовив ее с той же
тщательностью,  как  ту,  что отправила на авеню Ван-Дейка. Ей хотелось быть
особенно  осторожной  из-за поддельной наклейки, которая, кстати сказать, не
вызвала никаких подозрений.
     Затем  Агнесса написала межзональную открытку своей невестке с просьбой
известить  Симона  о посылке. Она снова начала строить всякие предположения,
стараясь  представить себе, как будет принята посылка с мыса Байю. Но на сей
раз  адресатом  был  ее  брат.  "Когда-то  я  считала его своим непримиримым
противником.  И отнюдь не пассивным противником. Быть может, он решит, что я
стараюсь  умаслить  его,  нейтрализовать?"  Ибо  Агнессу никогда не покидала
мысль,  что  ее недоразумения с Буссарделями еще дадут себя знать в будущем,
и,  быть может, в глубине души она не только не страшилась этой перспективы,
но и желала ее.
     Прождав  недели  три,  Агнесса приготовила новую посылку для семьи. Она
адресовала   ее   просто  "Господину  и  госпоже  Буссардель",  трудно  было
выразиться  более  сдержанно  и  безлично.  У  себя  в  кладовке  она завела
специальную  полку отборных продуктов, предназначенных для ее военнопленного
и  для  оккупированных.  Она уподобилась сотням и сотням женщин, для которых
семейные  открытки,  письма  военнопленных, отправка посылок определяли ритм
всей  их  жизни  в  течение  долгих дней и месяцев, поддерживали еле слышное
биение сердец, зажатых кулаком оккупации.
     Эмильен с того дня, как был отвергнут его букет, несколько раз уходил в
порт.  Однажды,  к  великому  удивлению родителей, он появился в булочной на
своем  протезе  с  палочкой и без костылей. Он специально попросил Викторину
предупредить  мать,  чтобы не было никаких охов и ахов, никаких разговоров о
его  протезе,  в  противном  случае  он больше никогда не придет. Узнав, что
Эмильен  решился  открыто  дать  такое  распоряжение,  Агнесса,  поняла, что
моральное состояние ее подопечного, несомненно, изменилось к лучшему.
     Все  та же Викторина начала переговоры об отъезде Эмильена с мыса Байю.
Сам  он  не  осмелился заговорить об этом с мадам Агнессой. Предлог он нашел
самый  благовидный:  раз  его  страдания  кончились,  а  они  кончились,  уж
поверьте,  -  пора  ему  вернуться  домой и помогать