ести разговор на сына. Как ни хотелось ей поскорее покончить со
всеми  этими  делами,  поскорее  увидеться  с сынишкой, которого она впервые
оставила,  она  боялась  скомкать переговоры. Поэтому она отложила на завтра
разговор  с  этой своей родственницей, которая, как надеялась Агнесса, могла
стать ее союзницей.
     А  потом,  сидя  у себя в спальне, Агнесса подумала о тете Луизе, та уж
наверняка  станет  ее  союзницей.  Хотя, к несчастью, Луиза Жанти не имела в
семье ни малейшего влияния, именно она в свое время помогла распутать тайну,
весь  клубок  тайн,  окружавших трагическую гибель Ксавье. На следующее утро
Агнесса  направилась  к  тете Луизе в скромную квартирку в собственном доме,
стоявшем на углу улицы Ренкэн и авеню Ваграм.
     Было  воскресенье,  то  есть  выходной  день  для  прислуги. Тетя Луиза
хлопотала  на кухне. Из Бретани ей прислали половину трески, и тетя готовила
ее  со  шпинатом  по  какому-то  сложному рецепту, так что помощь племянницы
подоспела  как  раз  вовремя.  Занимаясь  стряпней, женщины болтали, а когда
пришел дядя Александр, все трое перешли в гостиную.
     -  Не  придется мне больше наслаждаться своей гостиной, а я ведь так ее
люблю,  -  вздохнула  тетя  Луиза,  превратившая  комнату в настоящий музей,
забитый  безделушками  и дорогими сердцу вещицами. - В следующем месяце надо
будет  ее  запереть.  Зимой  мы  топим только дядин кабинет да нашу спальню,
слава богу, они смежные.
     Агнесса  решила  приступить к делу, ради которого явилась сюда. Прежде,
когда  все  мосты  между семьей и ею были взорваны, она не меняла положения,
так  и остававшегося status quo. "Раз Буссардели не желают признавать Рено!"
-  говорила  она,  возвращая  ребенку  его  подлинное  имя.  Но нынче, когда
порванные  связи восстановились, у нее не было больше ни повода, ни предлога
продолжать   эту  политику  выжидания.  Необходимо  было  назначить  второго
опекуна,  и только семейный совет мог его выбрать. Агнесса выложила все свои
недавно  приобретенные  сведения  по этому вопросу. Например, она знала, что
ежегодно должна отчитываться как опекунша. И следовало также рано или поздно
упорядочить  дело с наследством Ксавье; понятно, не деньги тут были главным,
но  это  наследство,  невесть  какое  большое, и с юридической и с моральной
стороны  не  могло  достаться  никому  другому, кроме Рено, поскольку Ксавье
женился  на  ней,  на Агнессе, зная, что ребенок, которому он собирался дать
свое  имя, не Буссардель. Ей Буссардели вновь открыли объятия: возможно, они
заговорят  с  ней о сынишке в той или иной связи. И Агнесса вспомнила вопрос
брата:  "Ну  как  малыш?"  Эти  слова при желании можно было расценивать как
инспирированные  или  как сигнал, приглашающий к дальнейшим беседам. Так или
иначе она решила взять на себя инициативу. Она выдержала паузу.
     После  трех  дней  в  Париже,  после  стольких  волнений и переживаний,
выбивших  ее  из  обычной  колеи,  она  обрела,  радея  об  интересах  сына,
удивительную  Точность  мысли,  какую-то  новую  объективность. Дядя с тетей
слушали  внимательно.  В  их  памяти  еще  была  свежа  драма, с которой все
началось,  и, естественно, они заранее насторожились. Они тоже почувствовали
знакомый запах пороха.
     Первым  делом  Агнесса  спросила,  упоминалось ли когда-нибудь на авеню
Ван-Дейка  имя Рено. Лично для нее последней вехой был разговор с Симоном за
несколько  часов до того, как она бежала из дома и увезла с собой умирающего
Ксавье, -   этот  разговор  как  бы  подвел  последнюю  черту.  Разговор, из
которого вытекало, что если Ксавье открыли тайну относительно его бесплодия,
то лишь затем, чтобы заставить его отречься от ребенка; на это надеялись все
время  вплоть  до  несчастного случая и, когда уже выяснилось, что на Ксавье
нельзя  оказать  давления,  стали  надеяться,  что сама Агнесса откажется от
мысли  выдавать  Рено за сына Ксавье. Тогда же она сказала Симону, чтобы они
на  это не рассчитывали, наконец предупредила через Симона родных, чтобы они
поостереглись  предпринимать  какие  бы то ни было шаги с целью опровергнуть
отцовство Ксавье. Так обстояло дело тогда, в таком положении оно и осталось.
А  с  тех  пор  -  полное молчание. Целых три года молчания. В течение всего
этого  времени  Буссардели вели себя так, словно Рено вообще не существовало
на свете.
     -  Однако,  - сказала Агнесса, - они позаботились сообщить мне о смерти
дяди  Теодора,  и  вам  известно,  как  тепло они меня встретили. Что же это
означает?  Изменились  ли  чувства семьи в отношении ребенка, как изменились
они в отношении меня? Известно ли вам что-либо по этому поводу?
     Дядя  с  тетей  отрицательно  покачали  головой,  оба  разом  и с таким
убежденным видом, что Агнесса сразу поняла: старики сами не раз задумывались
над этим вопросом.
     - Значит, тетя Эмма никогда не говорила о Рено? - настаивала Агнесса.
     - Никогда, детка. Ничего не говорила.
     -  Однако,  -  продолжала  Агнесса,  -  если  Валентин  спросил  меня о
мальчике, то не по собственной же инициативе. И не без задней мысли.
     -  Конечно,  -  подтвердил  дядя  Александр.  -  Твои  родители. Эмма и
Валентин, конечно, не раз об этом между собой говорили. Но с кем, с кем, а с
нами  они  откровенничать  не  будут.  Если  ты еще не поняла сама, Агнесса,
разреши  тебе  сказать:  на  авеню  Ван-Дейка нам не особенно доверяют. И не
только в семейных делах.
     -  Этого-то  я  и  боялась.  И  очень об этом сожалею. В связи с другим
вопросом,  который  я  хочу  вам задать. Дядя Александр, ты бы не согласился
стать вторым опекуном Рено?
     -  От  всего  сердца, Агнесса, - сказал дядя Александр, а тетя Луиза от
     - Ни за что, детка. Увы! Ни за что.
     -  Семейный  совет  меня  просто  не выберет. Но ты вот что сначала мне
скажи:  из  кого  будет  состоять  совет? Все эти вопросы не по моей части,-
добавил с улыбкой старик архивист
     -  Требуется  шесть  человек,  -  уточнила  Агнесса, - три по отцовской
линии,  три  по  материнской;  мать,  понятно,  не  в  счет,  ее, как ты сам
понимаешь,  не  выбирают,  и  кроме того, в совете не может быть супружеской
пары, представляющей два голоса,
     -  Н-да,  - протянул без особого воодушевления дядя Александр. - Что ж,
единственное, что ты можешь сделать, это ввести в семейный совет кого-нибудь
из  нас  двоих  -  Луизу  или  меня. Сопротивляться этому будет трудно, но и
особого   эффекта   не  получится.  В  данных  обстоятельствах  отцовская  и
материнская  линии фактически перемешаны. И будем говорить откровенно: вовсе
не  своим  ближайшим  родственникам  ты  доверяешь  в  первую  очередь.  Ты,
несомненно, могла бы довериться
     мне,  но  я  знаю, какие тебя ждут трудности. Никогда тебе не добиться,
чтобы меня назначили опекуном.
     -  Но  для  того  чтобы отвести твою кандидатуру, им придется выдвинуть
достаточно веский в моих глазах предлог.
     -  Тебе  скажут:  при  теперешних  обстоятельствах требуется кто-нибудь
иной...  словом, такой человек, который не мог бы скомпрометировать ни тебя,
ни ребенка. И я ничего им не смогу на это возразить, - заключил он, взглянул
прямо в глаза Агнессе.
     Наступило  молчание.  Агнесса  кивнула  и  решительно  остановила  дядю
движением руки: не надо больше ни о чем говорить, она все и так понимает.
     Она поднялась: ее ждали на авеню Ван-Дейка.
     - Ну? Кого же ты будешь просить? - осведомился дядя Александр.
     -  В  качестве  опекуна?  Сама  не знаю. Главное затруднение в том, что
нужен именно мужчина. Иначе, думаю, я остановила бы свой выбор на тете Эмме.
Это вас удивляет?
     -  Ничуть,- ответил дядя Александр. - С Эммой по крайней мере знаешь, к
чему  она  клонит.  Она  редко хитрит, а когда хитрит, то это сразу видно. Я
наблюдаю  за  ней  с  первых  дней  оккупации  и  считаю,  что  она  немного
паясничает, но зато, должен сказать, ничего не боится.
     -  Вот  это  верно!  -  восторженно  подхватила  тетя  Луиза. - Эмму не
сломишь!..
     -  Конечно,  я  могла  бы  просто уехать, не подымая этого вопроса. Ну,
хватит, я и так вам надоела с моими не такими уж важными проблемами.
     - Как тебе только не стыдно так говорить, детка!
     Протестующие  и  ласковые  выкрики старой супружеской пары сопровождали
Агнессу по всей лестнице.
     Весь  остаток  дня  Агнесса  провела в семье. В воскресенье после обеда
Эмма  принимала  у  себя  в  расширенном  составе Буссарделей, из-за тяжелых
времен дамам полагалось всего по чашке чая или какого-нибудь его заменителя,
а   мужчинам  перепадало  порой  по  стаканчику  вувре,  доставлявшегося  из
Блотьера.   Вечерами  обычные  участники  малого  семейного  обеда,  слишком
многочисленные,   чтобы   авеню   Ван-Дейка  могло  позволить  себе  роскошь
еженедельных  трапез  такого  размаха,  пообедав  у себя, приходили к девяти
часам;  те,  что  помоложе, садились играть в бридж, старики беседовали, так
было  и  в это воскресенье. Поскольку семейные сборища отличались простотой,
не было никаких оснований отменять очередную встречу из-за траура.
     Но  в понедельник, встав из-за завтрака, Агнесса постаралась остаться с
тетей  Эммой  наедине в саду. Погода стояла мягкая, и грех было сидеть дома.
Агнесса  попросила  показать ей птичий двор, устроенный попечениями тетки, а
также  огород,  заменивший  прежние  газоны  и  цветники. Тетя Эмма, подобно
многим   коренным   парижанкам,  считала  себя  специалисткой  по  сельскому
хозяйству  и  особенно  расхваливала  почву  парка  Монсо,  очень древнюю по
сравнению  с  городскими  землями,  а  главное,  не  знавшую  того, что тетя
именовала   "подземными   помехами",   всех   этих  кабелей,  трубопроводов,
канализационных труб, каких-то рельсов.
     -  Возьми  хотя бы удобрения, которых у меня нет. В магазинах теперь не
торгуют  химикалиями,  садовники  парка отказались дать мне компост, и, если
после  лошади  случайно  останется по соседству кучка навоза, ты думаешь так
легко  послать за ним кого-нибудь из слуг? Как бы не так, можешь твердить им
сотни  раз,  и все зря. Как-то на улице Альфреда де Виньи лежал великолепный
навоз, так вот мне самой пришлось отправиться за ним с метелочкой и лопатой.
По  нынешним  временам навоз да это же золото! А слуги никак этого в толк не
возьмут.
     -  Да  и  вообще  иметь  сад  -  это счастье! Не только" для разведения
овощей,  тетя  Эмма,  но чтобы просто посидеть, подышать свежим воздухом, не
выходя на улицу. И не встречаясь с немцами.
     -  Ага!  А  что  я  вечно  твержу  твоим папе с мамой? Но не воображай,
пожалуйста,  что  мы  имеем  право  всегда пользоваться садом; когда у нас в
качестве репрессий за покушения вводится комендантский час с шести часов или
когда  нам  запрещают  выходить  с  субботы  до  понедельника,  даже во двор
выглянуть   нельзя.  Нас  держат  на  запоре.  Даже  на  балконе  появляться
запрещено.
     -  Давай  посидим  на лавочке, тетя Эмма. Я хочу тебе показать кое-что.
Только тебе одной.
     - Ах, вот как? А что именно, кисанька?
     Они  уселись  на  скамейку.  Столетняя сикомора, вековавшая в той части
парка  Монсо,  что  примыкала  к  саду Буссарделей, тянула к ним свои ветви,
окрашенные октябрем в бурый цвет. Агнесса осторожно открыла портфельчик, где
лежали  ее  бумаги  и  который  она нарочно захватила, отправившись гулять с
тетей Эммой.
     - Что это такое? - снова спросила старая девица.
     Но  бросив  взгляд  на  фотографический  снимок,  который  ей протянула
Агнесса,  она  подняла  к  племяннице  исказившееся  лицо  и  робко  на  нее
поглядела.  Потом  снова перевела взгляд на карточку, отставив ее от себя на
расстояние вытянутой руки.
     -  Я  что-то плохо вижу, зрение слабеет, - произнесла она просто, тоном
дамы очень преклонных лет, но не повторила своего вопроса.
     - А где твои очки? - осведомилась Агнесса.
     - В сумочке. А сумочка висит на ручке моего кресла. В гостиной.
     Агнесса  взбежала  на  крыльцо,  и ей показалось, что на втором этаже в
комнате  матери  оконная  занавеска  еще шевелилась, как будто ее только что
опустили, но Агнесса не придала этому значения.
     -  Боже мой, - охнула тетя Эмма, водрузив очки на нос и узнав на снимке
могилу. - Могила Ксавье...
     - Да, тетя Эмма...
     - Боже мой, вот уж не ожидала,
     - Значит, не надо было показывать тебе эту карточку?
     -  Нет,  нет!  - запротестовала крестная мать Ксавье. - Я часто пытаюсь
вспомнить! Так часто возвращаюсь туда,
     Мысленно. А теперь и вовсе запрещено ехать куда хочется.
     В течение всей своей жизни тетя Эмма, владелица мыса Байю, доставшегося
ей  от покойной матери и подаренного за* тем крестнику Ксавье, посетила свое
поместье  всего  раз  пять*  шесть, так как не выносила морских путешествий,
даже  самых  коротких.  Но  через  месяц  после  смерти Ксавье она прибыла в
Пор-Кро  и  возложила  на могилу бисерный венок потихоньку от Агнессы. Через
одиннадцать  месяцев,  в  годовщину  смерти, уже в дни "странной войны", она
снова пустилась в путь и снова возложила венок.
     -  А  у  тебя  нет  других  снимков  кладбища?..  Спасибо.,! Прелестное
местечко! Отсюда даже море видно.
     -  Да. Это очень старинное матросское кладбище. Заброшенное. Теперь там
больше  не  хоронят.  Для  меня  сделали  исключение.  Потому что речь шла о
тамошнем  землевладельце. И потом Ксавье очень любили... Вот видишь, на этой
фотографии  твой  последний  венок,  а  вот  на  этой  -  нынешнего года. Их
возлагают очень аккуратно, тетя Эмма. В каждую годовщину смерти.
     -  Ах  так?  Мне  это  очень  приятно.  Обязательно  пошлю межзональную
открытку  в  Гиерское  агентство и поблагодарю их... Подержи-ка, пожалуйста,
снимок.
     Тетя Эмма сняла очки и утерла слезы.
     - Дай мне их, детка. Мне хотелось бы на них еще раз поглядеть.
     - Они специально для тебя сделаны, тетя Эмма. Возьми их совсем.
     - Правда? Как это мило с твоей стороны! Никогда бы я не осмелилась их у
тебя попросить.
     Тетя убрала снимки в сумочку, но украдкой бросила взгляд на фотографии,
которые Агнесса держала в руках.
     - Ты мне их все показала? У тебя в руках копии?
     -  Нет,  - ответила Агнесса, не выпуская из рук карточек. - Это другие,
но тут снята не только могила.
     Старая девица взглянула на племянницу с непонимающим видом, а возможно,
просто притворилась, что не понимает, и Агнесса молча протянула ей следующий
снимок. Тетя Эмма увидела маленького мальчика, возлагавшего на могилу цветы.
Она сразу догадалась, кто это, но не могла сдержать восклицания.
     - О! Какой прелестный мальчик!
     И  удивленно замолчала, словно он непременно должен был быть иным, и по
ее  представлению было бы вполне естественно, если бы незаконный сын Агнессы
именно  в  силу  своего происхождения получился бы кривобоким или уродливым.
Тогда как красота и здоровье Рокки как раз достались ему в наследство от его
незаконного отца.
     Агнесса  вручила  тете все недавние снимки мальчика, с которыми никогда
не расставалась, и тетя по-настоящему расчувствовалась.
     -  Но  мы  уже  совсем  взрослые!  -  говорила она и даже пришепетывать
начала, блаженно улыбаясь, как улыбаются только бабушки.- Настоящий мужчина!
Смотрите-ка,  какие  мы  пряменькие!..  А  он хорошо развит для своих лет? -
спросила она неожиданно серьезным тоном.
     -  Представь, говорить он начал довольно поздно, но я его не понуждала.
И  хорошо сделала: он быстро наверстал упущенное. Теперь он уже легко строит
фразы.
     -  Такой  крошка!  -  пробормотала тетя Эмма, погрузившись в созерцание
фотографий, которое грозило никогда не кончиться.
     В эту минуту раздался голос Мари Буссардель:
     - Агнесса, ты в саду?
     - Да, мама. В саду. С тетей Эммой.
     - Сейчас я приду.
     Тетя  Эмма  поспешно  отдала  племяннице  карточки.  К ним подошла Мари
Буссардель. Она хотела, чтобы Агнесса ей помогла. Два раза в году, объяснила
мать,  весной  и  осенью,  она просматривает одежду Симона. Костюмы и пальто
пленного  необходимо  держать  в  порядке,  а  это  нелегко,  так как нет ни
нафталина,  ни  камфары,  ни  перца.  Однако  Мари Буссардель неукоснительно
выполняла  все  требуемые  процедуры,  никому  она не доверила бы хранение и
заботу  о  роскошном  гардеробе  сына,  и Агнесса поняла, что для несчастной
женщины  важнее всего не просто сохранять все эти вещи, а почаще перебирать,
трогать  их,  обманывая этим фетишизмом самое себя, боль своего материнского
сердца.
     -  Я  быстрее  справляюсь  с  делом,  когда  мне кто-нибудь помогает, -
объяснила  Мари  Буссардель. - Это довольно утомительно. У Жанны-Симон и так
много возни с четырьмя ребятишками, поэтому она отдала мне ключ от чемоданов
и  гардеробов.  А  горничная...  ты  сама  понимаешь,  что в таких делах мне
неприятно пользоваться трудом прислуги. Поскольку ты находишься в Париже как
раз во время очередной уборки, не поможешь ли ты мне немного?
     -  Конечно, помогу, - охотно согласилась Агнесса. Мать обратилась к ней
с  просьбой сразу же после того, как тетя Эмма умилилась, глядя на снимки, и
Агнессу в свою очередь тронули слова матери. - А когда? Сейчас?
     - Да. Ты свободна?
     - Особых дел у меня нет, мама, и во всяком случае...
     Чудесно.  Спасибо  тебе.  Я сейчас пойду возьму все необходимое. Надену
шляпу, а ты подожди меня в передней.
     "Она  хочет со мной поговорить, - решила Агнесса. - Хочет поговорить со
мной о намерениях семьи в отношении Рено. А помощь - это только предлог".
     Тетя Эмма проводила обеих женщин до калитки.
     -  Поцелуй меня, детка, - сказала она Агнессе и шепнула ей на ухо: - Но
пусть все это останется между нами.
     Мать и дочь пошли пешком на площадь Мальзерб. Агнесса несла захваченные
матерью  вещи  и несколько раз ловила себя на том, что хочет поддержать мать
под  руку,  ибо  Мари Буссардель, утратившая свою тучность, но не утратившая
своей неуклюжести, казалось, еле передвигала ноги.
     Когда  они добрались до особняка Симона, им сказали, что Жанна повела в
Булонский  лес двух младших детей, и дамы Буссардель поднялись в гардеробную
комнату   отсутствующего  хозяина  дома.  Маленькая  комнатка  сообщалась  с
спальней  и ванной; вдоль стен шли шкафы для одежды. Мать устремилась к ним,
открыла  дверцы.  Костюмы  военнопленного  безжизненно  висели  на  плечиках
рядами,  неподвластные  времени. Агнесса с первого же взгляда убедилась, что
туалеты  брата  находятся  в  образцовом  порядке и не требуют ни чистки, ни
сушки.  Значит,  она  не  обманулась насчет характера забот матери. Странный
полусвет,  к которому Агнесса успела привыкнуть, царил в комнатушке. Оконные
стекла  были  густо замазаны синей краской. Но не из-за затемнения, пояснила
Мари  Буссардель,  которая  своими  собственными  руками  закрасила их еще в
первое лето оккупации, а из-за моли, которая не выносит синего цвета. Утрата
чувства меры во всех этих хлопотах, равно как неестественно блестевшие глаза
матери  показывали, до какого почти бредового неистовства доходила ее любовь
к Симону.
     И  когда  под  руководством  матери  Агнесса начала снимать с плечиков,
вытаскивать  из шкафов и раскладывать один за другим костюмы Симона, удалять
из   рукавов,   из  штанин  комки  газеты,  которые  были  подложены,  чтобы
предохранить   их   от   порчи,  она  вдруг  почувствовала  себя  во  власти
неописуемого  смятения.  Открыли  ставни,  выходившие  во двор, где зеленели
деревья,  и все-таки свет, проходя через синие стекла, по-вечернему меркнул,
достигнув  противоположного  угла,  и  мысли Агнессы тоже менялись сообразно
этому  освещению.  Среди  смешанных запахов закупоренного помещения, одежды,
старых газет и пучков коровяка, знаменитой "травы против моли", которую Мари
привезла  из  своей  последней  экспедиции  в Блотьер, Агнесса различила еще
какой-то  незнакомый запах, запах полутления. Всякий раз, когда она вынимала
костюм,  ее  обдавал