набитых  немецкими  офицерами  и
солдатами, походными сундучками, ящиками и мебелью, французами в гражданской
одежде, в мягких фетровых шляпах, и при них иной раз сверх комплекта зрители
замечали женщину, судорожно прижимавшую к груди шляпную картонку.
     - Это же чудесно, кисанька, - заявила вечером тетя Эмма, которая хорошо
знала свой Париж. - Я вполне представляю себе эту картину. Они пробирались к
заставе  Пантэн  прямо  по  улице  Лафайета и по авеню Жана Жореса, которое,
заметь, в мое время называлось Немецкой улицей.
     На  следующее  утро Агнесса проснулась раньше обычного, позвонила Ирме,
которая,  сгорая  от  нетерпения  не меньше хозяйки, уже давно покинула свою
мансарду.
     - Ну-ка, Ирма, открой окна в сад и скажи, видно ли их на улице?
     --  Кого  их? Бошей? Видно, мадам. Не так, чтобы уж очень много, не так
чтобы часто, а все-таки проходят.
     Так  длилось  несколько  дней, в течение которых ход жизни все больше и
больше  замедлялся.  В  их  квартале люди почти перестали выходить на улицу.
Повсюду    разъезжали    машины,    как   утверждали,   из   префектуры,   и
громкоговорители,  установленные  на  крышах,  советовали парижанам сидеть у
себя. Чета привратников дома, где проживала Агнесса, устроилась во дворе и в
этом  укрытии резалась с утра до ночи в белот со своими единомышленниками из
жильцов. Коллаборационист со второго этажа, бросив на произвол судьбы семью,
куда-то исчез, хотя никто не видел, как он уезжал.
     Агнесса  строго-настрого  запретила  сыну  хотя  бы на шаг удаляться от
садика,  но  сама, возвращаясь с авеню Ван-Дейка, куда бегала навестить тетю
Эмму,  не удержалась и, хотя небо по-грозовому хмурилось, пошла поглядеть на
Елисейские  поля.  Перед  ней была пустыня. Этот центр немецких развлечений,
квартал,  облюбованный  немцами для трудов и забав, нацистский город в самом
сердце  французского города, продержавшийся целых четыре года, весь проспект
от  Обелиска  до  Триумфальной  арки,  лежал  под  низко нависшими небесами,
безлюдный,  притихший:  ни  пешеходов,  ни  машин; и лишь по тротуару лениво
перепархивали   гонимые  теплым  ветерком  огромные  куски  грязной  бумаги,
оберточной  и  газетной.  Металлические  шторы  были  спущены,  за закрытыми
ставнями притаился страх или угроза. Здесь царила тишина, было пустынно, как
перед рассветом. Никогда еще Агнесса не видела этих улиц и авеню, по которым
она  возвращалась  сейчас  к  себе  домой, такими вымершими. Это была уже не
оккупация, а некий промежуточный этап, провал во времени, синкопа. Говорили,
что в центре города началось восстание, что там воздвигли баррикады; а здесь
Агнесса  не  видела  ничего,  не слышала ничего, кроме перестука собственных
шагов  по асфальту и эха шагов, отскакивавшего от стен безмолвных зданий. По
рассказам   немногих   парижан,   остававшихся  в  ту  пору  в  Париже,  она
представляла  себе,  какими должны были быть дни двенадцатого и тринадцатого
июня  сорокового  года  - тот промежуток между бегством жителей и появлением
немцев  в  покинутой  столице;  проходя  сейчас  по  тем  же самым парижским
кварталам,  она  всем  своим  существом  ощущала атмосферу открытого города,
затаившего дыхание.
     Уже  подойдя  к  воротам,  она вдруг решила, что овощная лавка на улице
Жоффруа,  к  которой они были прикреплены, возможно, открыта и что при таком
безлюдии  ей  удастся купить что-нибудь без очереди. Она повернула обратно и
на  углу  улицы  Ампер  и  бульвара  Мальзерб,  как раз на самом перекрестке
увидела священника в сутане, с непокрытой головой; вооружившись метелочкой и
совком,  он,  согнувшись,  сметал  что-то  с  мостовой. Агнесса обратилась с
вопросом к двум прохожим. Они объяснили: немецкий танк, стоявший на бульваре
Курсель  и  обращенный к улице, регулярно, через каждые десять минут, бил по
лежавшему поперек площади Ваграм дереву, где, по предположению немцев, могли
укрываться  бойцы  французской  армии Сопротивления. Какой-то прохожий попал
под  обстрел, и священник не обнаружил после него ничего, или, вернее, почти
ничего.  Агнесса  приблизилась  и  увидела,  что  вся мостовая точно усыпана
черными конфетти: клочками одежды испарившегося мертвеца.
     Двадцать  четвертого  августа,  после  полудня,  Ирма,  которая  жила в
непрестанном  волнении,  вернулась  с разведки на соседних улицах и заявила,
что "они" в Версале.
     -  В  Версале?  Странно...-  удивилась Агнесса, решив, что речь идет об
американцах. - Вчера радио передавало, что они в Сансе и Фонтенбло.
     И она направилась к карте, висевшей в спальне.
     - Мне-то, мадам, никогда не верит... А мне клялись, что они в Версале!
     - Дай-ка мне справочник Боттэна, - приказала истая дщерь Буссарделей.
     Найдя  в  справочнике  Версаль,  она  стала  искать  хоть  какое-нибудь
знакомое  имя,  пусть даже полузнакомое. Она сказала номер телефона, назвала
себя, извинилась, сославшись на обстоятельства, и стала расспрашивать.
     -  У нас, мадам? - ответили ей...- Нет. Еще ничего нет. Но нам говорили
о Кламаре.
     О Кламаре? Она повесила трубку. Скорее телефонную книжку! Она позвонила
в  мэрию. Подождала: никто не ответил, В жандармерии то же самое. "Очевидно,
в  Кламаре  идут  бои",  -  подумала она. Просматривая список абонентов, она
наткнулась на телефон богадельни. Набрала номер. Тут ей ответили.
     - Да, да! Они здесь, они на дороге. Их даже отсюда слышно.
     - Кого? Американцев?
     - Да нет же, французов. Армия Леклерка. Эх, если бы не дежурство, я бы,
уж поверьте, тоже был там.
     Агнесса расцеловала Ирму.
     - Они в Кламаре!
     - А это ближе Версаля?
     -  Еще  бы! Но только не вздумай безумствовать здесь, в нашем квартале.
Они еще не в Париже. Займись ребенком.
     В  порыве признательности Агнесса вызвала Версаль и сообщила, что "они"
в Кламаре. Затем повесила трубку и позвонила на улицу Ренкэн.
     -  Тетя  Луиза,  армия  Леклерка  в  Кламаре! Это мне известно из самых
достоверных источников. Они проходят по шоссе.
     -  Ой,  детка, у меня прямо голова кругом идет. Если бы ты знала, что у
нас дома делается!
     - Боже мой! Что у вас такое случилось?
     -  Не  у  нас.  Но сейчас только что арестовали семью с третьего этажа.
Коллаборационистов. - Ну и что?
     - Обрили обеих дочек. Прямо на улице. На моих глазах: я стояла у окошка.
Обрили наголо. Это было ужасно.
     -  О,  тетя  Луиза, самое главное, что они в Кламаре! Кончив разговор,
Агнесса  позвонила  на  авеню  Ван-Дейка.  Трубку сняли не сразу, к телефону
подошел Валентин.
     - Валентин, французская армия проходит через Кламар. Это из официальных
источников. Скажи об этом нашим.
     - Нашим? Они в подвале.
     - Сегодня? Что это вас вдруг разобрало?
     - А то, что в конце авеню Гоша стоит немецкий танк.
     - Подумаешь! Я тебе говорю, а ты...
     - Покорно  благодарю.  Когда  башня  танка поворачивается,  наш особняк
попадает прямо под прицел.
     - Ладно! Иди в подвал. Только скажи нашим, что они в Кламаре.
     Агнесса  никак  не могла хранить эту весть про себя и решила поделиться
ею  еще с кем-нибудь. Она пыталась припомнить кого-нибудь из своих знакомых,
кому  можно  позвонить  немедленно, и не нашла никого более подходящего, чем
госпожа де Мофрелан.
     -  Маркиза  больна,  у  нее неврит, - сказал слуга. - Она не подходит к
телефону. Она просит ее извинить.
     - А мадемуазель Сибиллы у вас случайно нет?
     -  Мадемуазель  Сибилла  здесь  завтракала,  но  сейчас  она  уехала на
велосипеде в бассейн.
     - А! Хорошо. В таком случае передайте от моего имени мадам де Мофрелан,
что  армия  Леклерка подходит к Парижу с юго-запада. Я хочу ей сообщить: они
уже в Кламаре.
     Агнесса решила прекратить телефонные звонки. Но часов в шесть она вдруг
заметила    в   чердачном   окошке   стоявшего   напротив   дома   маленький
сине-бело-красный флажок.
     -  Ирма!  Люди уже вывешивают в окнах флаги. Давай скорее водрузим наше
знамя!
     Длинный  шест с обмотанными вокруг него цветными полотнищами наконец-то
увидел свет. Уже давно было устроено специальное приспособление за неимением
настоящего  флагштока:  целая  система  из  толстой металлической проволоки,
привязанной  к  ставне окна гостиной. Десять минут ушло на поднятие стяга, и
трехцветная волна медленно скатилась вниз, потом ее надуло ветерком, веявшим
с  авеню  Виллье. Рокки захлопал в ладоши. Агнесса открыла калитку и перешла
на  противоположный  тротуар,  чтобы со стороны полюбоваться творением своих
рук.   Вернувшись   в   садик,   она  застала  Ирму,  отбивавшейся  от  четы
привратников, которые умоляли ее о чем-то с бледными от испуга лицами.
     - Мадам, снимите флаг, вас честью просят. Нас жильцы послали.
     - Им не нравится мой флаг? Так вот, плевать я на них хотела. Ирма, поди
посмотри, кто звонит.
     Звонили бойцы Сопротивления - трое подростков с карабинами наперевес, с
засученными рукавами и повязкой на голой руке.
     -  Снимите!  -  приказал  командир.  -  Слишком  рано.  Из-за вас будут
стрелять по дому.
     - Но уже час назад они были в Кламаре. Армия Леклерка.
     С помощью привратника молодые люди стащили знамя.
     Часов  в десять, когда все уже погрузилось во мрак, радио объявило, что
одно из соединений Леклерка расположилось на площади Отель де Билль.
     -  Нет,  не  могу  сидеть  дома,  - сказала Агнесса. - Ирма, ляг на мою
постель и оставь дверь в комнату Рокки открытой.
     - А куда вы идете?
     - На площадь Отель де Билль.  Хочу  их видеть, этого нельзя пропустить.
Дай мой плащ. Пойду переулками, чтобы меня  не задержали по дороге. Когда  я
вернусь, знаешь, что будет? Мы с тобой  вдвоем  выпьем  за  их  здоровье  по
стакану  шампанского. Бутылку я припрятала.
     После  полуночи  она  возвратилась домой, разбитая усталостью, и тяжело
рухнула на стул.
     -  Ну  как?  -  спросила  Ирма все тем же возбужденным тоном. - Скорее,
рассказывайте! Что вы видели?
     -  Ничего.  По  правде  говоря,  ничего не видела. Меня к ним просто не
подпустили.  До  улицы  Сен-Мартен  я  легко  добралась,  но  там  оказалась
баррикада,  и  притом  самая  настоящая,  с  вооружейными  людьми.  Издали я
различила  свет,  силуэты  при свете автомобильных фар. Тут человек, который
меня  остановил, сказал: "Вы же их видите; вон эти тени - это они и есть". -
"Правда?   Можете   мне   в   этом   поклясться?"   -   "Клянусь,  а  теперь
возвращайтесь-ка домой..." Но, знаешь,- добавила Агнесса, - если говорить по
правде, ничего я не видела.
     На следующий день с первыми лучами солнца флаг уже развевался на ветру.
Прочно  врытое  в  землю древко, наклоненное под нужным углом, его сшитое из
занавесок  полотнище  царило над всем садиком. Ирма выскользнула за калитку;
побежала сначала направо, потом налево и вернулась, еле переводя дух.
     - Мадам, от площади Ваграм до площади Терн только его и видно!
     Агнесса  еще  в  халатике,  еще  не выходившая из своей тесной спальни,
подняла  голову и посмотрела на трехцветное чудо, надутое ветром, как парус.
Врытый  в  землю  флаг доходил до окон второго этажа и поистине украшал весь
фасад. Жильцы с верхнего этажа уже не протестовали.
     Ирма вновь куда-то убежала и принесла из своей комнаты огромный портрет
генерала  де Голля. Еще при немцах она приобрела его у какого-то деголлевца,
который  воспроизводил  эти  портреты с фотографии и продавал их под носом у
властей  по  тридцать  пять  франков за штуку. Бесстрашная Ирма повесила это
священное  изображение  над  своей постелью. А теперь она потребовала, чтобы
Агнесса приколола его к их флагу.
     -  Ну,  подумай  сама,  - убеждала ее Агнесса. - Во-первых, весь эффект
пропадет.  А  во-вторых,  твой  портрет разорвется при любом порыве ветра, -
добавила она, щадя чувства Ирмы.
     Ирма надулась было, но, услышав грохот броневика, проходившего по авеню
Виллье  в  направлении  к  Шампере,  выскочила со своим портретом в руках за
калитку  и  встала на углу площади. Вскоре показалась вторая машина, набитая
солдатами  в  форме  защитного  цвета,  еще  издали известив жителей о своем
приближении  страшным  лязгом  и  грохотом.  Ирма  выпрямилась,  смеясь  так
заразительно,  что даже зубы ее заблестели на солнце, и подняла на вытянутых
руках  пресловутый портрет. Солдаты в ответ отдали честь, кое-кто поднял два
пальца  в  виде буквы V, и все утро, проезжая мимо выстроившихся на тротуаре
зевак, освободители салютовали Ирме из Пор-Кро и генералу де Голлю.





        "Глава XV "


     После капитуляции немцев в Париже, после триумфальной прогулки генерала
де Голля от площади Этуаль до Собора Парижской богоматери, после прохождения
американских  войск  через  Елисейские  поля  Агнесса  стала  свидетельницей
возвращения  людей,  бежавших  от войны, но одетых в военную форму. Светская
жизнь,  которая  в течение четырех лет оккупации процветала только в кружках
коллаборационистов,  варившихся  в  собственном соку, вдруг в несколько дней
пышно  развернулась,  но  состав  участников  не  очень  изменился. Наиболее
скомпрометированные   лица   проворнее  прочих  обнаружили  в  своем  сердце
патриотические  чувства, которые им, по их уверениям, приходилось подавлять.
Они,  оказывается,  только  делали  вид,  что симпатизируют немцам для того,
чтобы  добиться от них смягчения жестоких репрессий, помилования и некоторых
сведений,  полезных  для  деголлевцев. Каждый из таких "патриотов" говорил о
своей  "сети",  о  кличке, которую он носил в подполье; но если какой-нибудь
простак   начинал   задавать  коварные  вопросы,  а  недоверчивые  слушатели
требовали  уточнений,  болтун,  а чаще всего болтунья, вдруг умолкали: тише,
ради  бога  тише,  военные  действия  еще  не окончены и еще многого-многого
нельзя   сказать.   В  общем  количество  тех,  кто  вдруг  заявил  о  своем
принадлежности  к  Сопротивлению,  значительно превысило число подлинных его
борцов, которых имелось по спискам триста тысяч человек, что составляло семь
десятых  процента всего населения Франции, насчитывавшего сорок два миллиона
человек.  Из комодов и гардеробов вдруг вытащили запрятанные после поражения
мундиры,  какие  носили  в период между двумя войнами, и военная форма вновь
появилась  в  квартирах,  но  красовалась  теперь не на плечах хозяина, а на
спинках  стульев  в  передней - к сведению визитеров. Почти таким же быстрым
темпом, в каком производились в те дни аресты, шли операции "самоочищения" -
либо  посредством  личных жертв, либо через третьих лиц. Отцы посылали своих
сыновей   в   отряды  добровольцев,  и  тогда  все  семейство,  обеленное  и
успокоившееся, с гордостью укрывалось за щитом с изображением карты Франции,
начертанной  золотом  по  синему  фону.  Дамы,  отказываясь  от развлечений,
надевали   форму  Красного  Креста  или  нестроевых  войск.  К  такого  рода
маскараду,  придававшему женскому облику нечто мужественное, особенно охотно
прибегала та самая орава амазонок, которые еще недавно группировались вокруг
какой-нибудь  герцогини,  актрисы  или  дочери  министра  и, представляя при
оккупации  сливки  общества, держали в своих руках доходные места, всяческие
блага и милости.
     В освобожденной столице живо расплодились бывшие "неоки". Эти парижане,
пробывшие в изгнании четыре года, упорно остававшиеся в южной зоне, несмотря
на  упразднение  демаркационной  линии, с гордостью заявляли о твердом своем
решении  не  видеть  ни одного немца, хотя тогда немцами кишела вся Франция.
Начиная   с   сентября,   подхваченные  внезапным  порывом,  рассчитывая  на
триумфальное  возвращение, "неоки" стали постепенно, этапами, продвигаться к
Парижу, подобно Наполеону, возвращавшемуся с острова Эльбы.
     Но  и  военизированное  кокетство и запоздалая храбрость бледнели перед
нашествием  беглецов  в  мундирах,  возвращавшихся  с отдаленных рубежей, на
которые  они  отступили. Они прибывали в самолетах и, можно сказать, пачками
низвергались с небес в центр Парижа. Просачивание произошло в мгновение ока.
Это  была  шестая  колонна.  Роскошный отель близ площади Этуаль, так же как
знаменитый  ресторан - услада многих поколений, так же как некий салон на Ля
Мюэт  или  в  Фобур-Сен-Жермен,  только  что  очищенные  от немецких зеленых
мундиров,   вдруг   увидели  в  рамке  входных  дверей  дельцов,  адвокатов,
сочинителей  драм  или  киносценариев, попрошаек и холуев, которые, удрав из
Франции  задолго  до  всякой  опасности с чадами и домочадцами, целых четыре
года  укрывались в канцеляриях - кто в Алжире, кто в Лондоне или в Нью-Йорке
-  и  вдруг  возвратились  в  военной  форме  цвета хаки с нашивками или без
нашивок,  но  уж  непременно  со  всякими  значками  и  ленточками, с высоко
поднятой  головой,  пронзительным  и  прямо-таки  инквизиторским  взором,  с
карманами,  набитыми  рассыпным  кофе  в  зернах  (из  офицерской столовой),
который они раздавали полными пригоршнями встречным и поперечным, а вдобавок
-   и   квадратики  жевательной  резины,  удостоверившись  предварительно  в
гражданских  чувствах  людей, ими облагодетельствованных. Их чествовали - и,
конечно,  куда  больше,  чем офицеров и солдат Второй бронетанковой дивизии,
которые,  пройдя  через  Париж и соединившись с Седьмой американской армией,
сражались тогда в Бургундии.
     И  вот,  узнав,  что  Жоффруа  Сиксу-Герц  прибыл  из Лондона в военном
мундире,   да   еще   облеченный   какой-то  миссией,  госпожа  де  Мофрелан
почувствовала  срочную необходимость укрепить узы родства с этим семейством;
она  устроила  на  Лилльской  улице  прием в честь юного героя; Агнесса была
приглашена   вместе  со  своими  племянниками  Жильбертой  и  Манюэлем.  Она
задержалась в Париже яз любви к своему городу, а также в силу необходимости.
За  последние полгода, прожитые ею в столице, и особенно за недели высадки и
Освобождения,  она опять привязалась к Парижу. В сердце своем она переживала
и   все   бедствия  Парижа,  и  тоску  ожидания,  и  бурный  взрыв  восторга
освобожденного  города,  она так боялась, что немцы разрушат Париж, и теперь
не могла расстаться с ним. Прошло шесть месяцев, только шесть месяцев, но их
оказалось  достаточно  для  того, чтобы Агнесса вновь корнями вросла в почву
родного  города.  Скромные  насаждения,  которые  она  сделала  собственными
руками,  желая  украсить  свой  парижский садик и позабавить сына, отнюдь не
были просто жестом.
     Да  если  б  она  и  хотела  возвратиться  на  мыс  Байю, туда еще было
невозможно  пробраться.  Дивизия Леклерка вступила в Париж через восемь дней
после  высадки  в  Провансе, за два дня до освобождения Тулона; освобождение
Иль-де-Франса  и  долины  Роны происходило одновременно. Но все плато Лангра
еще  оставалось  в руках немцев. Нечего было и думать добраться до Лазурного
берега  прямым  сообщением по железной дороге. Агнесса совсем не хотела, без
крайней  на  то  необходимости,  подвергать  сына мукам путешествия кружными
путями через провинции, еще не пришедшие в себя после своего пробуждения.
     Когда  Агнесса  в  сопровождении племянника и племянницы поднималась по
ступеням  крыльца  Мофреланов на глазах у обитателей соседнего дома, которые
выглядывали  из  окон, как из театральных лож, рассматривая прибывающих, она
услышала нараставший гул великосветского сборища. Но, пройдя через вестибюль
в  большой  зал,  она  не  могла  определить,  что  за прием там происходит.
Открывшаяся ее глазам сутолока была ни на что не похожа, и только чрезмерное
обилие представителей прессы напоминало ей так называемые cocktails-parties,
которые   устраивались  в  Нью-Йорке  или  в  Сан-Франциско  во  времена  ее
пребывания в Америке - шумные сборища, куда каждый мог привести с собой кого
угодно  и  чувствовал  себя как дома, даже не зная, где он в гостях. В глаза
бросались  опереточные,  старомодные  мундиры, затмевавшие штатские пиджаки;
среди  строго  военных  одеяний  попадались  весьм