трудностями,   с   такими
предосторожностями,  -  ведь  Агнесса  поостереглась  даже  послать  обычное
межзональное уведомление... Нет, нет, они должны понять. К тому же она вовсе
не  считает,  что они обязаны выражать ей свою благодарность или даже просто
подтвердить   получение.  Нет,  что  ни  говори,  она  поступила  правильно.
Перестала   терзаться.   Вот  если  бы  она  стала  бесконечно  раздумывать,
колебаться  и  отказалась от посылки, было бы куда хуже, никогда бы она себе
этого не простила.
     Целых  двое  суток  не могла она отделаться от этих мыслей. "Господи, я
все  такая  же!  -  говорила  она себе. - Та же щепетильность, та же страсть
бесконечно  взвешивать  свои  поступки".  А  она-то  надеялась,  что Америка
отучила  ее  от этой блажи и ее робинзоновское существование на острове тоже
этому   способствует.  Какое  там!  Стоило  ей  обратиться  мыслью  к  авеню
Ван-Дейка,  и  сразу  сказалась прежняя натура. И впрямь она все такая же: в
двадцать  восемь лет осталась все той же барышней Буссардель. Супружество ее
длилось  несколько  недель,  а  потом  безвременно  погиб  Ксавье, настоящей
женской  жизнью  она  жила  лишь  в горах Калифорнии, где считалась законной
женой  Нормана,  хотя  никогда  ею  не была. Девица, женщина... общественное
осуждение  в  этом  случае  отнюдь не пустой звук и не пережиток, вот почему
рождение  ребенка  не  решало  всей проблемы. Термин "девушка-мать" невольно
пришел ей на ум.
     Она  дала  себе слово, что начнет дожидаться письма не раньше чем через
неделю;  она  рассчитала,  что потребуется не меньше семи-восьми дней, чтобы
посылка  дошла  до  Парижа и пришел ответ в неоккупированную зону. Но тщетно
прождала  она  целый месяц. В ней нарастало раздражение, копился гнев, и она
узнавала острый и горький вкус этого гнева, вкус ее юности; итак, Буссардели
остались  Буссарделями!  Трагедия потрясла весь мир, а они как стояли, так и
стоят  на  своем,  ничто  их  не коснулось, по-прежнему барахтаются в мелких
семейных  раздорах эти поистине твердокаменные буржуа. О, это, конечно, тетя
Эмма  внушила  им  мысль  не  отвечать.  Агнессе казалось, что она слышит ее
голос, отделенный семьюстами километров оккупированной Франции, приглушенный
тремя  годами  разлуки. "Отвечать не будем, - скомандовала та, что стояла на
страже  семейных устоев, будто давая своим трубным голосом сигнал тревоги. -
Я   требую,   чтобы  никто  не  отвечал  Агнессе.  Понятно?  Эта  несчастная
воображает,  что  искупит  свою вину, прислав литр оливкового масла!" Теперь
после  месяца  тщетного  ожидания  Агнесса окончательно убедила себя, что ни
одна  крошка  из  содержимого ее посылки не появится на столе у Буссарделей.
Все отдали прислуге. Или на благотворительные цели.
     Как  же  она  сглупила!  По  мере  того  как  шли  дни,  а  открытки  с
межзональным  штемпелем  все не было, Агнесса все больше досадовала на самое
себя.  И  досада  ее  была  тем горше, что в глубине души она, пожалуй, даже
понимала  мотивы  своих  родных.  Конечно,  они  настоящие  чудовища, только
чудовища  могли  допустить брак увечного юноши и вполне здоровой девушки, не
предупредив  ни  ее,  ни  его.  А  чем она отплатила? Если стать на их точку
зрения?  Убила  Ксавье.  Похитила  у  тети  Эммы,  его  крестной  матери,  у
единственного человека, который все же любил Ксавье; увезла его чуть ли не в
агонии,  хотя  врачи решительно запретили его трогать, и он умер в дороге, в
санитарной машине; да, они вправе говорить, что Агнесса его убила.
     Но  это  не  значит,  что она простит им молчание. Разве она не сделала
первого  шага?  И  разве  ей  легко  было  сделать  этот  шаг? Она старалась
сосредоточить свои мысли на сыне - единственном своем прибежище. Слава богу,
в  жилах  ее сына течет лишь половина буссарделевской крови. Своим дыханием,
этим  взглядом  тверже  агата, из-под век, он мстит за нее. Эти чистые глаза
никогда  не  видели  никого из Буссарделей и никогда не увидят. Единственная
семья  Рокки - это она, Агнесса. И те, кто выхаживает его вместе с Агнессой.
Ребенок  прекрасно  постигал иерархию, существовавшую между тремя женщинами,
заботившимися  о  его благополучии: мать была самим верховным божеством. Это
чувствовалось по тому, как он тянул к ней свои ручонки.
     -  Называй  меня  мамми,  darling,-  говорила  она. - Повторяй за мной:
мам...ми.
     - Мам...ми, - послушно и восторженно лепетал малыш. - Мам.... Мамми.
     Она крепко сжимала Рено в объятиях, покрывала его личико поцелуями.
     Наконец  наступил день, когда Агнесса решила вообще не думать больше об
упрямцах  с авеню Ван-Дейка, и это решение далось ей без особого труда. Опыт
долгого  одиночества,  постоянное  пребывание  с глазу на глаз с самой собою
усилили  ее  врожденную  способность управлять своей волей. Ее мысль, быстро
заживляя  раны,  приходила  в  обычное равновесие, и Агнессе вновь удавалось
отклонять  от  себя  те образы и представления, которые были ей неугодны. Ее
отношения с людьми никогда не были пассивными, почти никогда она пассивно не
подчинялась своим мечтам и раздумьям. И когда дело касалось Буссарделей, она
обнаруживала  в  себе  удивлявшие  ее самое скрытые резервы воли. К тому же,
помимо  чувства  к сыну, было еще одно, что отвлекало ее от черных мыслей, -
калека   Эмильен.   Отец  и  особенно  мать  Эмильена  Бегу  не  знали,  как
подступиться  к сыну, и булочница не раз рыдала на груди Агнессы. - Не знаю,
мадам,  что  с  ним  делать,  как  его образумить. Он привез с собой протез,
который ему подарили в госпитале: просто чудесную ногу. Вы зайдите, я вам ее
покажу.  Я  ее  берегу  как  зеницу  ока,  -  и  все  напрасно! Он не желает
пользоваться  протезом.  Я  ему  говорю: ты его приладь, поноси хоть минуту,
посмотрим, как он действует. А он отказывается.
     - Может быть, ему больно, когда он ходит с протезом, мадам Бегу?
     - О-о! - удивилась булочница и даже забыла вытереть
     слезы. - Вот это самое он и говорит. Вы думаете, это правда?
     Добродушное  лицо  госпожи  Бегу  приняло вдруг серьезное выражение. На
острове  не  было  не  только врача, но даже аптекаря, а Агнесса, о чем было
известно  островитянам,  в свое время прошла курсы Красного Креста и кое-что
смыслила  в  медицине.  Постепенно  к  ней  стали  обращаться за советом, за
врачебной  помощью,  но  главное - островитян привлекала ее аптечка. Агнесса
объяснила  матери  Эмильена,  что  иногда  после  ампутации  окончание нерва
разрастается.  Больной  сильно страдает. Может быть и другое: рубец заживает
плохо и от прикосновения протеза края раны расходятся.
     -  Так оно, должно быть, и есть! - воскликнула булочница, слезы которой
иссякли под влиянием ученых объяснений. - Или нерв, или рубец! А может быть,
и  то  и  другое!  Будьте  добры, мадам Агнесса, поговорите вы с ним: вас он
послушает.  Если уж для него не хотите этого сделать, то сделайте ради меня,
повлияйте вы на него!
     Хозяйка  мыса  Байю  сама  просила  жителей  Пор-Кро  и  тех, с кем она
водилась,  называть  ее мадам Агнессой, а не мадам Буссардель - имя, которое
после разрыва с авеню Ван-Дейка резало ей слух. И Агнесса даже не вспомнила,
что  ее  маневр  был  совершенно в духе и нравах семьи Буссарделей, ибо в их
роду   имелось  столько  женщин,  что  во  избежание  путаницы  их  называли
по-старинному: мадам Теодорина, мадам Симона, мадемуазель Эмма.
     Агнесса   нашла   молодого  Бегу  в  той  части  маленького  отцовского
виноградника,  которую  было  не  видно  с  дороги: он сидел прямо на земле,
положив   рядом   костыли.   Застигнутый  врасплох  появлением  Агнессы,  он
постеснялся  ей  не  ответить.  Но,  чтобы  отбить  у нее охоту к дальнейшим
разговорам,  объявил  о своем намерении возвратиться в госпиталь. Слишком он
страдает  ночью  и  днем, чувствует, что дело плохо и в дальнейшем будет еще
хуже.  Видимо,  ему казалось, что эта выдумка насчет возвращения в госпиталь
избавит  его от приставаний, но Агнессе это было лишь на руку. Она не только
не стала читать ему нравоучений или ссылаться на горе, которое он доставляет
матери, а, напротив, предложила ему свою помощь.
     -  Если хотите, я могу взять на себя все хлопоты, Эмильен, чтобы вам не
приходилось  писать всякие бумажки. Могу даже завтра побывать на континенте,
обращусь  в  ближайший  пункт  санитарной  службы, и там мне посоветуют, что
предпринять.  "Скажите  только одно: вы уже говорили со своими родителями? -
добавила   она,  усаживаясь  на  землю  рядом  с  ним  у  подножья  роскошно
зеленевшего дуба. - А то я вмешаюсь и получится неловко.
     Юноша  был  сбит  с толку. Он то бросал на нее неуверенные взгляды, то,
надувшись,  опускал  глаза, машинально разминая в пальцах комья сухой земли.
Агнесса  украдкой  старалась  разглядеть  изувеченную  ногу, но Эмильен, как
только  увидел Агнессу, положил здоровую ногу наискось поверх культи. Сидеть
в  такой неестественной позе было по меньшей мере неудобно, быть может, даже
мучительно.  Во  всяком  случае,  уже  через  минуту  он переменил позу; тут
Агнесса  увидела пустую брючину, пристегнутую двумя английскими булавками, и
жалкий  коротенький  обрубок.  В  день возвращения Эмильена, глядя на него с
дамбы,  она  этого  не  поняла. "Боже мой, - подумала она, - ведь ему отняли
ногу почти до бедра!"
     Она  отвела глаза в сторону, но все же заметила другую, здоровую ногу и
сердце  ее вдруг болезненно сжалось. На свою единственную ногу Эмильен надел
сандалию без носка; когда он отвел ногу в сторону, брючина задралась кверху,
открыв  еще  совсем  мальчишескую,  худощавую  лодыжку,  беззащитную в своей
обнаженности. Эта уцелевшая нога только подчеркивала увечье.
     -  Ну  как?  - сказала, овладев собой, Агнесса. - Поскольку нет никакой
уверенности,  что  дело  пойдет  быстро... Знаете, как тянут во всех военных
канцеляриях...  Мы  пока  никому  ничего  не скажем о наших хлопотах. Завтра
утром  к вам зайдет Ирма и принесет конверт. Вы сунете туда все свои военные
документы,  включая  медицинские  свидетельства  из  госпиталя:  я  уж  сама
разберусь, Ого, да уже поздно... Дома я сказала, что дойду только до порта и
вернусь. Я ведь не знала, что встречу вас. До свидания, Эмильен.
     Назавтра,  просматривая груду бумаг, накопившихся у раненого, она нашла
то, что искала: в частности - рекомендации врача, которые были даны Эмильену
при  выписке  из  госпиталя.  Она  убедилась,  что  Эмильен  пренебрег всеми
предписаниями.
     Агнесса  подождала  еще  дня  два,  пускай  себе  Эмильен поразмыслит в
одиночестве.  За  это  время она успела побывать в Гиере, вернее, съездила в
аптеку  и привезла оттуда витамин "В" и целую груду перевязочного материала.
Войдя  в виноградник, она по выражению лица Эмильена поняла, что он давно ее
ждет.
     Она призналась ему, что находится в большом затруднении. Но пусть он не
беспокоится:  если  она  еще  не начала хлопоты, то лишь исходя из интересов
самого  Эмильена.  Она  объяснила юноше, что в первом же медицинском пункте,
куда   он   явится,  его  наверняка  распекут.  А  возможно,  даже  будут  и
неприятности.  Ведь он, оказывается, не лечится. Она лично отнюдь его за это
не  осуждает,  она  представляет  себе,  что, вероятно, сама вела бы себя не
лучше  на  его  месте,  и понимает также, что он приуныл. Но эти костоправы,
сказала  она,  подлаживаясь  под  солдатскую манеру разговаривать, разве они
входят  в  положение  тяжелораненого?  И  посоветовала Эмильену прежде всего
заняться  своим  здоровьем,  не пренебрегая ничем. Нужно делать уколы и даже
поупражняться с. протезом, выбрав время, чтобы никто ему не мешал. Сейчас-то
он  сам  себе  хозяин  и  плевать  ему  на  всех.  А вот когда он вернется в
госпиталь,  он  станет  просто  очередным  номером  среди  сотен  других,  и
медицинский  персонал, которому доведется заниматься его искалеченной ногой,
не  очень-то  будет  с  ним  церемониться. Что касается уколов, то она лично
готова  начать  курс  хоть  завтра.  Тут  только  Эмильен  опомнился, ему не
понравилось,  что его берут нахрапом, но было уже поздно: Агнесса условилась
посетить его завтра в утренние часы.
     Как только боли немного утихли и он начал упражняться с протезом, рубец
открылся.  Агнесса сумела залечить больное место, но следующая попытка снова
окончилась  неудачей.  По  ее  совету  Эмильен стал лечить культю солнцем, и
после  каждой солнечной ванны она меняла ему повязку. Для лечения был избран
виноградник  - особенно приятный в это время года и по-деревенски уединенный
уголок.  Агнесса  понимала,  что  юноша  предпочтет  именно  это место, а не
комнату  в  родительском  доме, и поэтому намекнула, что ей удобно проводить
сеансы  здесь,  ведь  виноградник  ближе  к  мысу  Байю;  и  в  самом  деле,
виноградник был расположен гораздо ближе к ее дому, чем гавань.
     Обычно   Агнесса   приносила   с  собой  походную  аптечку  и  забирала
использованные  бинты,  которые  сжигала у себя дома, но поскольку солнечные
ванны   занимали   довольно   много   времени,  она  с  умыслом  захватывала
какую-нибудь работу, например вязание. Пока она вязала, следя за часами, она
успевала   рассказать  своему  пациенту  последние  новости,  услышанные  по
швейцарскому  радио.  Промежутки  заполнялись долгими полосами молчания, и в
это-то   время   происходило   приручение  недоверчивого  Эмильена:  лечение
постепенно приучало его сносить без протеста свою зависимость от Агнессы, их
заговорщическую   близость,  а  также  неизбежную  при  лечении  интимность.
Виноградник  Бегу  представлял  собой  маленький  клочок земли, затерявшийся
среди девственной зелени дубов, мастиковых деревьев и зарослей толокнянки, в
стороне   от   двух-трех  проторенных  дорог,  где,  впрочем,  лишь  изредка
появлялись  пешеходы.  Дышать здесь было легко и спокойно, врачевательница и
ее  подопечный могли быть уверены, что никто им не помешает, даже не заметит
их.
     Вскоре Агнесса уже знала во всех подробностях историю ранения Эмильена,
о  которой  родителям  он  рассказал  лишь в самых общих чертах. В сущности,
знала   она   теперь   даже   больше,  чем  сам  пострадавший,  не  очень-то
разбиравшийся  в  том,  что  с  ним  произошло.  Между тем Агнесса сумела из
бессвязных  рассказов  Эмильена постепенно восстановить ход событий. Эмильен
подорвался  на мине, и немцы нашли его на месте взрыва: все было цело, кроме
ноги,  пробитой  десятками  больших  и  малых  осколков.  Ногу раздробило, и
потому-то  потребовалась  немедленная  ампутация.  Но  это  было еще не все:
несколько   открытых  переломов  бедра  требовали  дополнительной  операции,
которая  окончилась  неудачно  и оставила после себя очаги костной инфекции.
Агнесса объяснила бывшему военнопленному, что это-то серьезное, даже опасное
для  жизни  положение  и помешало, должно быть, немедленной репатриации; она
уяснила  себе  и  сумела  растолковать  ему, что три последующих оперативных
вмешательства  были  в  сущности чисткой, а не настоящими операциями, как он
воображал;  позже,  убедившись, что состояние его вызывает тревогу, немецкие
врачи  вынуждены  были  прибегнуть  к радикальной ампутации, ибо речь шла ни
больше ни меньше, как о жизни и смерти Эмильена.
     Объяснения,  которые  давала  Эмильену мадам Агнесса, прославившаяся на
острове своими познаниями в медицине, он воспринял по-своему: он был немного
разочарован,  но  и  приободрился.  С  тех  пор  как  его злоключения уже не
казались  ему  чем-то  загадочным,  чуть  ли  не следствием злого умысла, он
перестал страшиться всего пережитого.
     -  Теперь,  когда вы мне все так хорошо и подробно объяснили, - сказала
ему  однажды  Агнесса,  -  я хочу, чтобы вы поняли одно: столь тяжелые раны,
нанесенные десятками осколков мины, встречаются не так уж часто. Из десяти в
таких  случаях  обычно  выживает лишь один. Вы выжили. Только такой сильный,
жизнеспособный  организм,  как  ваш,  мог  выкарабкаться, уж поверьте мне, -
заключила она и поняла, что слова ее произвели желаемое действие.
     Однако  же,  как  истый  провансалец, Эмильен еще раз бурно восстал, но
даже  в этом бунте она почувствовала драгоценные ростки доверия к ней, к его
наставнице.
     -  Ваша  правда,  мадам  Агнесса.  Это  верно,  что  я человек крепкого
здоровья.  Но,  скажите  сами,  разве  мне  сейчас  от  этого  легче? Что уж
толковать  насчет моей силы, нога у меня все равно не отрастет заново, как у
краба.
     - Верно, - сказала Агнесса, не желая спорить, что, впрочем,
     только подстегнуло Эмильена.
     - Не хочу я больше показываться на людях, раз я стал такой. Не хочу - и
все. Если я даже когда-нибудь и научусь передвигаться на этой железке, разве
кто-нибудь сможет забыть, что у меня там, под штаниной?
     Он  рассердился.  Агнессе  пришлось  усадить  его,  чтобы продолжить их
обычный  сеанс  облучения.  Наступило короткое молчание. "Сейчас он думает о
Люсьенне",  -  промелькнуло  в  голове  Агнессы. Люсьенна - молодая девушка,
жительница  Жиенского  полуострова, считалась еще со времен "странной войны"
невестой  молодого  Бегу.  Люсьенна  находилась  в  числе  встречавших в тот
злополучный  день,  но когда группа островитян разошлась по домам и Люсьенна
решилась  заглянуть  в  булочную,  Эмильен  уже  заперся  в  своей комнате и
отказался  увидеться  с невестой. О чем булочница с плачем сообщила Агнессе.
Эмильен поручил матери сказать Люсьенне, что он возвращает ей слово.
     -  Но  ведь  вы, мадам Агнесса, вы человек деликатный, вы можете понять
человеческие  переживания,  -  продолжал Эмильен. - Раз я стал такой, значит
если  какая-нибудь женщина и согласится пойти за меня, то лишь из жалости. А
мне  жалости  не надо. Пусть никто не жалеет, и уж особенно женщины. Если бы
вы  знали,  как  женщины  смотрят на мою ногу!.. Оттого-то я и отказываюсь с
ними встречаться. Кроме как с вами и с матерью. Ведь вы меня лечите, а мать,
она  и есть мать. Не считая вас обеих, я, можно сказать, с тех пор как вышел
из  госпиталя,  ни  одной  женщины  совсем не видел, даже издали. Может, вам
непонятно?
     И добавил сердито:
     - А ведь это мне не просто!
     Агнесса   хранила   молчание,   стараясь  даже  не  глядеть  на  своего
собеседника.  Но  так  как он оборвал свою исповедь, да и время уже истекло,
она  отложила  вязанье и напомнила Эмильену, что сеанс облучения закончен. С
ее помощью он уселся поудобнее и спокойно дал перевязать рану.
     "Нужно его вывести из этого состояния", - твердила себе Агнесса чуть ли
не  каждый  день.  Хотя Эмильен не заговаривал больше о женщинах, Агнесса не
переставала  размышлять  над  этим  вопросом.  Она  уже  не  удивлялась, что
поддалась  навязчивой мысли, и решила во что бы то ни стало добиться полного
физического  выздоровления  раненого,  а  также выздоровления нравственного.
Обстоятельства  оправдывали ее упорство, тут сказывалась и потребность стать
хоть  в  чем-то полезной, не жить в стороне от драмы, которая развертывалась
там,  на  материке, на всем материке, именуемом Европой. Помогая сыну господ
Бегу,  Агнесса  старалась  помочь  жертвам  войны, и то, что сам Эмильен был
человек  простой,  грубоватый,  отнюдь  не  упрощало  дела.  Напротив, по ее
мнению, это лишь подчеркивало сколь неблагодарный труд она на себя взяла.
     Правда,  хотя  не  могло  быть  и речи о дружбе с этим юношей - слишком
многое их отдаляло друг от друга, - он не был ей неприятен. Агнесса не могла
не  заметить,  что,  с  тех пор как он согласился принять ее заботы, он стал
следить  за собой. В сущности это было наиболее быстрым и наиболее очевидным
результатом  как  уколов, так и солнечных ванн. Эмильен теперь брился каждый
день,  это  придавало  какую-то  чистоту,  пусть  не очень выразительным, но
тонким чертам его лица южанина.
     Она  дождалась  утра,  прекрасного,  особенно в уединении виноградника,
утра,   когда  она  почувствовала,  что  у  Змильена  наступает  разрядка