шив
воцарившееся молчание.
     - Да, но грань старинная. Я потеряю, если отдам их подновить. Не спорю,
оба  они  очень  хорошей воды, но стоят самое большее три миллиона, а я хочу
получить за дом четыре миллиона.
     -  Знаете,  мне  неприятно  расхваливать свое кольцо. Давайте съездим в
Антибы или в Канн к ювелиру, которому вы доверяете, - пусть он оценит.
     Патриция  Сиксу-Герц  нахмурившись, как будто опасность распространения
войны, начавшейся в Корее, зависела от этой минуты и от осмотра бриллиантов,
взяла  кольцо двумя пальцами и, поднеся к глазам, залюбовалась прозрачностью
камней.
     -  Разрешите мне вставить слово, - вкрадчиво произнес господин Казелли,
-  я  тоже  знаю  этот  старый  дом  в Кань. И должен сказать, что, учитывая
состояние крыши, ремонт, который нужно произвести в нижнем этаже, и скудость
меблировки,  по-моему,  цена,  которую  вы желаете за него получить, то есть
четыре миллиона...
     Патриция резким жестом прервала его.
     - Позвольте, мадам, все же заметить, - сказала Агнесса, - что для того,
кто  собирается  путешествовать,  переезжать через границу и, может быть, не
один раз, эти бриллианты представляют несомненное удобство: при малом объеме
большая  ценность.  Их  можно  без труда носить при себе, зашив, например, в
лифчик.
     -  Вы  можете  поехать  сейчас  вместе  со  мной  к ювелиру? Это займет
четверть часа, не больше.
     Все  трое  встали.  Патриция, не возвращая кольца, повела посетителей к
выходу другим путем, минуя библиотеку.
     В  ювелирном  магазине  она  бесцеремонно  заперлась  с  хозяином в его
кабинете.  Боясь,  как  бы  господин  Казелли  в  присутствии  стоявшего  за
прилавком  приказчика не осудил вслух такую бестактность. Агнесса посмотрела
на  комиссионера  многозначительным взглядом. Она села на стул. Ей не так-то
легко было решиться на продажу своего кольца. Эти бриллианты она получила от
бабушки  с  материнской  стороны в качестве свадебного подарка, но тогда они
украшали  серьги,  а  Ксавье  настоял на том, чтобы камни вставили в кольцо.
Между  нею  и  ее  родными все еще сохранялись какие-то связующие нити, и их
надо  было наконец разорвать. Ей вспомнилось, как ее бабушка, величественная
старуха  Буссардель,  положила  ей  на  ладонь эти тяжелые старинные серьги;
перед  глазами  Агнессы  встала и другая картина: они с Ксавье отправились к
известному  парижскому  ювелиру,  Ксавье изобразил на листочке, вырванном из
блокнота,  очертания,  которые  должен  иметь  бриллиант  в  строгой гладкой
оправе,  и  ей  ясно  представилось,  как  длинными  худыми  пальцами Ксавье
поправляет  восковую  форму.  Дверь кабинета отворилась. Патриция Сиксу-Герц
подошла к Агнессе.
     -  Согласна,  -  сказала  она.-  И  все-таки,  повторяю,  мне  придется
потерять,  из-за  того  что  камни огранены по-старинному. Да еще сверх того
возиться, отдавать ювелиру, чтобы бриллиантты вынули из оправы. Досадно!
     - Я возьму это на себя, - с живостью ответила Агнесса. - Оправа сделана
на  заказ  и  дорога мне, как память. Я сохраню ее для себя, вставлю бериллы
или топазы и буду носить кольцо.
     И  тотчас  же, заметив недовольную мину Патриции, она попросила ювелира
вынуть к завтрашнему дню бриллианты из оправы.
     Все  формальности по покупке дома удалось выполнить на другой же день в
конторе нотариуса Агнессы в Гиере. Впрочем, rocпода Сиксу-Герц не уехали так
быстро,  как  заявляла  Патриция.  Они  еще  пожили  некоторое время в своей
комфортабельной  вилле  "Палладиана",  занимаясь  сборами и заражая знакомых
своими страхами.
     Получив  ключи  от  своего  будущего жилища, Агнесса отправилась в Кань
одна  и  вошла  в  дом. Заскрипели ступени деревянной лестницы, со скрежетом
отворялись  двери и ставни, с трудом отодвинулись засовы. В комнату ворвался
резкий  свет  знойного дня. Кое-где еще попадались следы долгой жизни Мано в
этом  доме.  Но  почти вся мебель, кровати, матрасы, одежда, белье исчезли -
должно  быть,  их роздали беженцам или благотворительным учреждениям, но кто
знает,  когда это произошло. Может быть, расхищение началось тотчас же после
ареста  Мано,  когда  она  была  еще  жива, еще дышала в Равенсбрюке, когда,
надрываясь,  копала  там  землю?  Кто делил ризы, оставшиеся после погибшей?
Казна? Товарищи по Сопротивлению? Или вишистская полиция?
     И  все же у Агнессы было такое чувство, что жилище Мано, лишенное своей
прежней  хозяйки,  приняло  ее  -  новую  хозяйку.  Из  ванной, которую Мано
устроила  на  месте  прежней  кухни  (в  этом трехэтажном доме когда-то было
несколько квартир), кто-то утащил краны и прочие приборы, выдрал колонку для
нагревания  воды,  оставив в стене, облицованной красными плитками, довольно
глубокую  дыру.  У  Агнессы защемило сердце, когда она заметила закатившуюся
под  водопроводную  трубу  зубную  щетку,  и  она  подобрала эту находку как
реликвию.
     На  третьем  этаже  находилось  ателье  художника, поразившее ее своими
размерами.  Ей показалось, что за истекшие годы из-под красок, которыми Мано
постаралась замазать следы картин, снятых со стен, вновь выступили очертания
рам.
     Агнесса  решила,  что  она повесит картину Вюйара "У открытого окна" на
прежнее ее место; в этой высокой светлой комнате она поставит свою чертежную
доску,  полки  для  макетов  выполненных  ею  интерьеров.  Из  возродившейся
мастерской  протянутся  в  разные  стороны  нити  к местам ее работы - к тем
домам, где она будет заниматься своим новым ремеслом декоратора.
     Затем  она  спустилась  в нижний этаж, проверяя, все ли осмотрела. Нет!
Еще  не  заглянула  в  комнату  для  гостей,  но  тут  было  пусто.  Зашла в
библиотеку,  смежную с главной комнатой. Из нее тоже вынесли всю мебель. Уже
не  было  там  большого  книжного  шкафа  оливкового дерева. Книги, которыми
расхитители,  очевидно,  не  интересовались,  были  свалены в кучу, прямо на
полу.  Наклонившись,  Агнесса  увидела  в  этой  куче  знакомые  рассказы  о
путешествиях,   романы   с   забытыми  названиями,  пользовавшиеся  когда-то
мимолетным успехом, всего два-три месяца, - и это больше, чем все остальное,
показалось  ей  мерилом  быстротечности времени. Шел пятидесятый год, а Мано
арестовали  в  сорок четвертом, виделась же с нею Агнесса в последний раз за
год до этого. И оставшаяся в живых вздрогнула, почувствовав холодное дыхание
апрельского  мистраля,  завывавшего на Корниш д'Ор в Сен-Рафаэле, и так ясно
перед  ее  глазами  возникла фигура мужественной ее подруги, которая уходила
все  дальше, дальше, ни разу не обернувшись, не сгибаясь под ветром, гнавшим
ее навстречу смерти.
     Присев на корточки, Агнесса вытащила из груды книг том несколько больше
других,  в  старинном  переплете - "Письма госпожи де Севиньи". Она поискала
продолжение,  нашла  пять  томов:  собрание писем оказалось почти полным, не
хватало  только  четвертого  тома.  Того  самого, который Агнесса отвезла со
спрятанными в переплет золотыми монетами в глухое село в Барони.
     Как  ни  противно было поддерживать отношения с Патрицией, она написала
ей  и  попросила поискать этот том, справиться у госпожи Сиксу-Герц старшей,
не  сохранилась  ли  книга у нее и не согласится ли она отдать ее Агнессе на
память о погибшей подруге. Ответа она не получила.
     Все лето прошло в хлопотах: ремонтировали купленный дом. К пятнадцатому
сентября   можно   было  переезжать.  Деланная  веселость,  которою  Агнесса
вооружилась  ради  сына  и  с  помощью  сына, отчасти защищала ее, не давала
слишком  горевать  при  расставании  со  своим  уединенным приютом. Впрочем,
горечь  разлуки  оказалась  не  столь  мучительной,  как  она  опасалась, и,
привыкнув  никогда  не  обманывать  себя,  она  удивлялась  своему душевному
спокойствию,  доискивалась причин. Мыс Байю, который ее молодые родственники
в  то лето ненадолго осчастливили своим появлением, конечно, остался все тем
же  дивным  уголком,  остров  был  полон  очарования; но Агнесса много здесь
перестрадала по милости Буссарделей; она укрылась на острове после пережитой
драмы,  и  ей  казалось,  что,  нарушив  наконец  свое долгое уединение, она
оборвет еще одну цепь, приковывавшую ее к прошлому.
     Решение  поселиться  в  Кань оказалось весьма кстати; заново отделанный
дом  погибшей  подруги  очень нравился Агнессе, и с ним ее связывало столько
воспоминаний, не относящихся к Буссарделям.
     Что  касается  ее  сына,  то  его  привлекала  новизна,  ему  улыбалась
перспектива  жить  на  Лазурном  берегу,  учиться  в лицее, иметь товарищей,
разъезжать в джипе по дорогам, по которым то и дело проносятся автомобили, и
он,  сгорая  от  любопытства,  нетерпеливо  ждал  переселения.  Даже деревня
Кро-де-Кань,  где  Агнесса  сняла на год хибарку, для того чтобы ездить сюда
купаться,  пленила  мальчика, хотя пляж был покрыт крупной галькой, резавшей
босые  ноги,  -  не то что мягкий песок на берегу бухты Пор-Ман, - да и сама
деревня  Кро-де-Кань, протянувшаяся между шоссе и морем, очень его занимала:
так  интересно  было  смотреть  на  рыбаков  и на рыбачек, чинивших сети, на
мальчишек,  собиравшихся  стайками.  "Это  великая  перемена  в его жизни, и
наступила  она  в  благоприятное  время,  как  раз в подходящем возрасте", -
думала мать.
     Самым  тяжелым  для Агнессы отказалось прощание с Викториной, плакавшей
навзрыд,  но  не  нашедшей  в  себе  сил расстаться с Пор-Кро и с мужем, - в
глубине  души она завидовала своей хозяйке и Ирме, которые теперь будут жить
на  материке.  Ирма, пользуясь правами самостоятельной особы двадцати одного
года,  твердо  решила  последовать  за Агнессой, а главное - за Рокки; видно
было,  впрочем,  что  она  и  для  себя ждет немало удовольствий от жизни на
Лазурном берегу.
     За  несколько  дней  до  начала учебного года, когда трое новых жителей
города  Кань  уже  осмотрелись  там,  Агнесса  получила  записку от Патриции
Сиксу-Герц,  сообщавшей,  что,  прожив  полтора  месяца  у  своего  деверя в
Португалии,  она возвратилась на мыс Антиб. "Я отыскала ту книгу, которую вы
требовали  от моей свекрови. Если сможете приехать на виллу, я верну ее вам.
Только  уведомите,  пожалуйста,  заранее,  когда  и  в какой час вы будете у
меня".
     Агнессу  несколько  удивил  самый тон этой записки и то обстоятельство,
что  книгу  не  прислали  ей  по  почте.  Но ей очень хотелось получить этот
примечательный том.
     Ее   довольно  долго  заставили  ждать  в  маленькой  гостиной,  обитой
кретоном.  В  "Палладиане"  царила тишина - хор птичек оглашал теперь другую
вольеру;  война  в  Корее  уже  не  была  самой свежей новостью, и к тому же
Организация Объединенных Наций послала туда свои войска.
     -  Здравствуйте,  мадам  Буссардель.  Вот  эту книгу вы разыскиваете? -
сказала Патриция, протягивая Агнессе том "Писем госпожи де Севиньи".
     - Да, эту самую. Ах, не могу выразить, как я вам благодарна...
     Патриция оборвала ее жестом. Не время теперь обмениваться любезностями.
Агнесса  поняла,  что сейчас узнает, зачем ее пригласили сюда. Она заметила,
что,   несмотря   на   палящую   жару,  хозяйка  не  предложила  ей  никаких
прохладительных напитков.
     -  Раз  нам пришлось встретиться еще раз, - заговорила Патриция, теребя
длинную  нитку  жемчуга,  висевшую  у  нее  на шее, - я хочу воспользоваться
случаем и рассеять ошибочные мысли, возможно возникшие у вас.
     Она сделала паузу, ожидая отклика, но Агнесса молча наблюдала за ней.
     -  Когда  я согласилась продать вам свой дом в Кань, я не знала, что вы
ведете в суде процесс против моего сына и моей снохи. Если б я знала об этой
тяжбе,  о ее подоплеке и обстоятельствах, вызвавших ее, - сказала Патриция с
гримасой  отвращения,  -  я  бы, конечно, не поставила своей подписи рядом с
вашей.  Теперь  уже  поздно,  сделка  состоялась,  я не могу отступиться, но
полагаю,  что  наши  отношения  с вами на этом прекращаются. Я огорчена, что
вынуждена объявить вам это, однако...
     -  А  вы  не огорчайтесь, мадам. И напрасно вы думаете, что вам удалось
меня  обидеть.  Мне,  пожалуй, даже приятно это было слышать. Подобного рода
мелкие  уколы  избавляют  от  сожалений,  которые,  чего  доброго,  могли бы
остаться. Вы хотите сообщить мне еще что-нибудь?
     - Вам сообщить? - надменно переспросила Патриция.
     -  Да,  да. Вы прекрасно все знали, когда продавали мне свой дом в июле
этого года, но с тех пор...
     - Ну, это уж слишком. Я же вам сказала...
     -  Позвольте,  мадам,  вы  меня  тогда  приняли и разговаривали со мной
чрезвычайно  грубо,  и  эту  грубость можно объяснить только тем, что вы все
знали.  Не станете же вы уверять, что вы просто дурно воспитаны. Ну, а с тех
пор, узнав о состоявшейся продаже, кто-то из моих родственников (неважно кто
именно)  толкнул  вас  на  тот поступок, который вы позволили себе сегодня в
отношении  меня.  Повторяю еще раз, что я вам за него бесконечно благодарна.
Ну, все на этот раз? - спросила она, подымаясь с кресла.
     -  Нет, не все. Мне надо еще кое-что сказать вам, милая моя. Запомните:
горе тому, кто срамом покрывает себя.
     И  госпожа  Сиксу-Герц, тоже поднявшись с места, на мгновение застыла в
неподвижности, подняв к небу указующий перст. Агнесса не могла удержаться от
смеха,   глядя  на  эту  проповедницу  с  пляжа  Эден-Рок,  известную  своим
распутством.
     - Мадам, вы меня обезоружили... Еще раз благодарю за книгу.
     И Агнесса ушла.
     Возвратившись в Кань, она поставила том на ожидавшее его место - на той
полке,   где  выстроились  любимые  книги  Мано.  Через  несколько  дней  ей
вспомнилось  то,  что  господин  Казелли говорил ей когда-то по поводу этого
тома.  Но  прошло  уже  столько  лет, воспоминание стерлось. О чем тогда шла
речь? Кажется, о каких-то отчеркнутых местах, о каких-то предназначенных для
нее  пометках,  сделанных  рукою  Мано,  когда  она передала Агнессе, своему
другу, эту книгу с замаскированным вложением...
     И  вот  как-то  вечером  Агнесса села у лампы и методически перелистала
весь  четвертый том. В одном из писем 1680 года 'она, наконец, нашла то, что
искала,  то,  что ждало ее так долго  и могло никогда не дойти до нее - ведь
этого едва и не случилось. В тексте письма уже полустершимся карандашом была
подчеркнута  фраза:  "Я  встречала  души  более прямые, чем печатная строка,
души, для которых добродетель столь естественна, как для лошадей естественна
побежка  рысью".  И  на  полях стояло одно слово, написанное рукою ее друга:
"Агнесса".
     Она закрыла книгу, не перечитав подчеркнутых строк, - они и так с этого
мгновения врезались ей в память. Она легла в постель и тотчас погасила свет,
но  долго  не  могла  уснуть,  ее неотступно преследовала прочитанная фраза.
Первое чувство, вызванное этими пометками, было недоверие. Как? Она, Агнесса
Буссардель,  добродетельная  женщина?  Хотя  бы  в  том  смысле,  какой Мано
придавала  этому  слову?  Текли ночные часы, и постепенно Агнесса прониклась
уверенностью,  что  она и в самом деле хорошая, что она одна из тех, кто без
помощи  религии, без наставлений, без запретов сохраняет душевную чистоту по
безотчетному  велению  совести  и  в  конечном  счете  обходятся без кодекса
морали, да они и не нуждаются в нем. В течение пятнадцати лет, поступая так,
Как  разум и совесть позволяли и даже обязывали ее поступать, она совершала,
по  мнению  ее  среды,  предосудительные  поступки.  Но  на  основании каких
критериев  считались  они предосудительными? Повсюду в том обществе, где она
жила,  царили  мерзость,  срам.  Они  как  раз  и управляли тем самым миром,
который   обвинял   ее.   Миром,   из   которого  она  наконец  бежала.  Там
главенствовали  догмы, кодексы, контракты. Там взывали к священному писанию.
Но  нигде так нагло не нарушали заповедей, как в этом мире. Заповеди служили
в  нем орудием нападения, Агнесса сама испытала на себе удары, угрожавшие ее
уму,  ее  сердцу  и даже ее ребенку. Семья Агнессы, опираясь на общественный
уклад, обрушивала на нее всю тяжесть этих правил и установлений.
     Агнесса не спала всю ночь. Но утром надо было вставать. Был первый день
учебных  занятий, и ей нужно было отвезти .сына в Канн. Она рассталась с ним
у дверей лицея и, вернувшись домой, легла в постель. У нее кружилась голова.
Ирма,  которую она научила водить машину, съездила за Рокки в час завтрака и
отвезла  его  обратно  в  лицей.  Тем  временем  Агнесса, запершись у себя в
спальне,  то  спала  глубоким  сном, то пробуждалась и лежала в полудремоте.
Пометки,   сделанные   в   книге   рукою   Мано,   потрясли  ее.  В  течение
двенадцати-пятнадцати   часов,   пока   длилась  бессонная  ночь  и  дневной
прерывистый сон, она переходила от одного душевного состояния к другому, она
совершила путешествие во времени и в пространстве. Ей повстречалось тридцать
призраков,  появившихся  и  исчезнувших  на  ее  пути, - образы Буссарделей,
маленького  Рокки-Рено  в  разную  пору его детства, образы Нормана, Ксавье,
Эмильена,  Мано,  образ  цыгана, склонявшегося над нею, его смуглое заросшее
мягкой бородой лицо и огромные зрачки быстрых глаз.
     Она встала во второй половине дня, разбитая и вместе с тем отдохнувшая,
в  блаженном  спокойствии  души,  словно  разрешившись  наконец  от бремени.
Одевалась  она тщательно, достала из гардероба свой лучший джемпер и длинные
брюки,  отлично  сидевшие на ней, и, подкрашивая перед зеркалом губы, нашла,
что  она красива. По лестнице она спускалась с мыслью, что уже полюбила свой
новый  дом,  в  котором вновь обрела покровительство своей умершей подруги и
который благотворная сила труда, быть может, сделает счастливым домом.
     Около  половины  пятого  Агнесса  уже  была  в  Канне у подъезда лицея.
Поставив свой джип в тени платана, она стала терпеливо ждать.
     Пробила  половина  пятого. Минуту-другую на бульваре по-прежнему царила
тишина, и вдруг из дверей лицея вырвалась шумная орава мальчишек. Агнесса не
различила  сына  в  этом  мчавшемся полчище, но вот он отделился от других и
бросился  к  ней.  На нем были короткие штаны и клетчатая рубашка, он несся,
размахивая  руками,  делая  большие прыжки и мотая головой, как жеребенок, а
подбежав, бросил сумку на заднее сиденье машины.
     -  Мамми,  ты  не очень торопишься? Мне надо поговорить с товарищем. Со
мной  рядом  в классе сидит потрясающий парень. Он мне все расскажет. Я ведь
новенький, ничего еще не знаю.
     Она  смотрела  на него, улыбаясь, и не решалась поцеловать его, так как
других мальчиков не ждали у дверей лицея матери.
     - Ступай.
     - Спасибо.
     Он помчался. Она крикнула:
     - Можешь не спешить.
     Он,  не  оборачиваясь,  помахал  рукой  -  слышу,  мол,  слышу. Агнесса
наблюдала  за  ним.  Он  с увлечением разговаривал с несколькими мальчиками,
вероятно  одноклассниками,  и когда двери лицея уже заперли, собеседники все
еще продолжали стоять у подъезда.
     Агнесса  не хотела торопить сына и молча смотрела на него, гордясь тем,
что  он  выше  и  физически  лучше  развит, чем его сверстники. Ему пошли на
пользу  свежий  воздух,  гимнастические  упражнения, карабканье по скалам на
мысе  Байю,  работа на огороде. Но одиночество, в котором он жил на острове,
не  сделало  его  нелюдимым.  Достаточно  было  одного  дня, чтобы он усвоил
повадки  и  тон  бывалого  школьника.  Он с удовольствием принимал участие в
разговорах  и  шутках товарищей. Один из них, прислушиваясь к самому бойкому
говоруну,  оперся  на плечо Рокки, и мать заметила, что ее сын, переступив с
ноги  на  ногу,  с готовностью оказал товарищу поддержку. Видя, как он ведет
себя  в  обществе  других  мальчиков,  Агнесса  делала своего рода открытия,
познавая  натуру  родного  сына.  В  ней  говорили  и  материнская любовь, и
какое-то  смутное  мужское  чувство  товарищества,  -  она  поняла,  что сын
интересует  ее  больше в последний год или два - с тех пор как подрос и стал
приближаться  к