ена   вмешиваться.  Обойденные  завещанием  открыто  заговорили  о
незаконном  присвоении  наследства, и Валентин пытался завербовать Агнессу в
лагерь  смутьянов.  Но  тщетно:  Агнесса отправила младшего брата домой ни с
чем;  и  сейчас  ей не хотелось вспоминать об этом маневре Валентина и о том
чувстве отвращения, которое оставила после себя их беседа.
     -  Но  вот  чего  ты не знаешь, - продолжал Валентин, которому хотелось
оправдать  себя  в  глазах  сестры,  -  вопреки  тому,  что моя позиция была
неоспорима,   вопреки   всем   моим  доводам,  вернее,  даже  неопровержимым
доказательствам,  я  несколько  месяцев  спустя, когда началась война, вдруг
как-то  понял,  что Симон на передовой. А меня прикомандировали к Цензурному
комитету.  И  я,  конечно,  все забросил, взял и запер папку с документами в
шкаф.  И больше ее не трогал. Вплоть до августа. Когда меня демобилизовали в
Бордо,  я  приехал к Элен и детям в Солонь, где уже находились папа с мамой.
Мама  в  буквальном  смысле  слова  ни  на  минуту не смыкала глаз целых два
месяца,  с тех пор как Симон перестал писать. Когда от него из лагеря пришла
первая открытка, я отобрал бумаги у Элен, которая повсюду возила их с собой,
сжег  папку,  даже  не  раскрыв  ее, и сообщил об этом маме. Мама стала меня
целовать, заплакала. Ну как? - спросил он, не дождавшись от сестры похвал. -
Ты не одобряешь мой поступок?
     - Еще бы! Конечно, одобряю.
     С  минуту  Агнесса  сидела,  словно  завороженная  рассказом  брата; ей
представилось, что она видит жену Валентина Элен, которая мчится по скорбным
дорогам  исхода,  боясь  потерять  своих  детей, свои бриллианты, свои самые
ценные  сокровища,  среди которых - папка с обвинительным актом брата против
брата.
     - А когда бедняга Симон вернется из плена, - заключил Валентин, - я, во
всяком случае, не вспомню обо всем этом. Он честно заработал суэцкие акции!
     - Ему достались суэцкие акции?
     --  Ну  ясно!  Все  суэцкие  акции  бабуси оставлены ему особым пунктом
завещания,  по  которому  они не подлежат разделу. А ты представляешь, какой
это был пакет!
     Вновь  в  ушах  Агнессы зазвучал уже давно забытый язык. И говорит этим
языком  ее родной брат Валентин. Валентин - самый нехищный среди всех прочих
акул.  И  все  же  говорит  он,  как  истый  Буссардель.  Ни на один день не
переставал  он  говорить,  как  Буссардель.  Его  объяснения  и его лексикон
вернули  Агнессу  в  привычную  обстановку авеню Ван-Дейка. И на сей раз все
встало на место: и декорации, и сама атмосфера.
     -  Ты  хорошо  поступил,  Валентин,  -  произнесла  она, - и не жалей о
сделанном.
     -  Да  я  и  не  жалею, - заверил он, прижимая ладонь к груди, ибо брат
Агнессы  был  не  слишком  чувствителен  к  оттенкам  иронии.  - Напротив. Я
радуюсь.  Тем более что все остальные тоже последовали моему примеру. Ссоры,
которые  вспыхнули  в момент раздела имущества, стихли. Вот в каких словах я
резюмировал  маме создавшееся положение: "Мы проходим через полосу ненастных
дней, так не будем же обращать внимание на маленькие облачка".
     Явно  довольный  своим  афоризмом,  Валентин  подкрепил  его улыбкой. А
сестра  уже  разгадала  его  намерения,  его  молчаливый  намек  и  в  ответ
улыбнулась.  Потом  сделала вид, что встает из-за стола, и Валентин сразу же
нагнулся к ней с заговорщическим видом и дружески спросил:
     - Ну как малыш?
     Агнессу  как  будто  в  грудь  толкнули.  В  сороковом году на шее Байю
Валентин   с   Элен   отказались  посмотреть  на  младенца.  Теперь  Агнесса
возвратилась  под  отчий  кров,  отбросив  оружие, а Валентин своими словами
окончательно ее обезоружил. Она потянулась к брату и потрепала его по щеке.
     - Спасибо за твой вопрос. Он чувствует себя хорошо.
     - Чудесно! Браво! - заметил Валентин и поднялся, видимо, не намереваясь
продолжать разговор.
     В  комнате  дяди  они  пробыли  всего  несколько  минут.  При покойнике
находился только старик Эмиль, одряхлевший на службе у Буссарделей, который,
как  знала  Агнесса, был старше дяди Теодора, умершего в возрасте семидесяти
четырех  лет.  Стоя  у гроба, задрапированного черным крепом, Агнесса обвела
глазами  комнату, стараясь обнаружить хоть один предмет, который помог бы ей
вызвать  в  памяти образ дяди. Но старший Буссардель - биржевой маклер - был
не  из тех людей, что украшают свою спальню собственными портретами. Поэтому
Агнессе    пришлось   довольствоваться   созерцанием   охотничьих   трофеев,
развешанных  по  стенам скромным набором оружия для убийства ланей, ибо дядя
Теодор был великий охотник. И на глаза ей попалась отныне уже ненужная ножка
дикой  козы, висевшая на конце электрического шнура над изголовьем постели и
заменявшая  звонок,  самая  настоящая  ножка,  покрытая шерстью, с копытцем,
которую в детстве Агнесса брезговала трогать.
     Когда  они  вышли  на лестницу, Агнесса отклонила предложение Валентина
проводить  ее на четвертый этаж. Она поцеловала брата, и он спустился вниз в
маленькую гостиную, где ему было постлано. Агнесса в одиночестве поднималась
по лестнице. Ей объяснили, что лифт не работает - не хватает электроэнергии.
Она  с  умыслом  поднималась не спеша, освещая себе путь фонариком; Валентин
предупредил  ее  также,  что  лучше  не нажигать лестничные бра, и, бесшумно
спустившись вниз, погасил в прихожей укрытый синей бумагой фонарь. Ступенька
за  ступенькой, этаж за этажом открывалось Агнессе старое жилище сквозь мрак
и  безмолвие.  Здесь  она  родилась - под этим кровом, меж этих стен, прочно
вросших  в землю. В ее время рожали дома, так по крайней мере было принято в
их  кругу;  только  женщины  из  народа,  как утверждали господа Буссардели,
рожают вне стен родного дома: самые бедные - в приюте, а те, кто побогаче, -
у акушерок. Агнесса и ее братья увидели свет на авеню Ван-Дейка, равно как и
средний  брат и сестра, впоследствии умершие; так же было и в предшествующем
поколении  -  отец,  три  тетки  и, наконец, дядя Теодор, вернувшийся сюда и
здесь дождавшийся смерти.
     Агнесса  поднималась  по лестнице, не отнимая руки от перил, и волнение
ее  все  возрастало.  Воспоминания  гостеприимно  выходили ей навстречу, ей,
прибывшей   с   далекого   островка,   хотя   обычно  принято  считать,  что
гостеприимство  оказывают  лишь  городским  жителям,  вернувшимся  под  свой
родимый  сельский  кров.  В  этом  чисто  парижском строении дремало прошлое
Агнессы, сжившееся с прошлым буссарделевского особняка; заждавшееся Агнессу,
оно  при  ее  приближении выходило из дремоты. Как у всякого жилища, у этого
особняка  была  своя  душа,  пусть  темная, нечистая, со всячинкой, но была.
Агнесса  прекрасно  знала все до одного здешние углы и закоулки, все ловушки
этого  здания  почти  столетней  давности;  здесь  она  томилась,  здесь она
страдала;  дважды  вырывалась  отсюда:  в  первый  раз  с чувством истинного
освобождения  и  во  второй  -  с  чувством  ужаса  и отвращения. Никогда не
испытывала  она  тоски  по дому, но все же, возвращаясь, узнавала душу дома,
его запах.
     В  ее комнате, давно уже переделанной в кабинет, ничто не переменилось.
Это была ее, Агнессы, жизнь, сомкнувшаяся всеми своими звеньями с настоящим.
Агнесса  блаженно  уснула.  В  первом  часу  ночи  она  вскочила  с постели:
завывали, перекликались, оглушали город сирены. Воздушная тревога.
     Агнесса  стряхнула с себя сон и в халате присела на краешке дивана - ей
хотелось,  если  зазвонит телефон, сразу взять трубку, - нехорошо заставлять
себя  ждать,  еще  подумают,  что  она  не  хочет спускаться в бомбоубежище,
устроенное   в   подвале.   Вряд   ли   Буссардели   пренебрегут   правилами
противовоздушной  обороны лишь ради того, чтобы не оставить в одиночестве во
втором  этаже  покойника  и  его  стража.  Агнесса  не знала, что Буссардели
никогда не ходят в бомбоубежище при тревогах. Ничто не шелохнулось в доме.





        "Глава VII "


     Никогда  еще  на  буссарделевской  памяти  похоронный обряд не проходил
столь   малоторжественно,   при  столь  малом  стечении  народа  и  в  столь
молниеносно  короткий  срок.  У  ворот Пер-Лашез уже ждала машина с гробом и
тремя  провожающими, а остальные члены семьи еще добирались до кладбищенской
церкви на метро.
     По  дороге  Валентин  объяснил сестре, почему они, лишившись, как и все
прочие,  автомобилей,  согласно  соответствующему  постановлению,  не  хотят
пользоваться  лошадьми.  Из их Солоньского поместья, из Блотьера им могли бы
привести  несколько упряжек, а в каретном сарае на авеню Ван-Дейка хранились
еще  и  кабриолет и карета, на которых бабуся вплоть до 1935 года выезжала в
город или в Булонский лес. Но Буссардели категорически отказывались щеголять
в  оккупированном городе богатыми выездами. Пусть себе разъезжают на лошадях
другие!  Конечно,  Буссардели боялись привлечь к себе внимание, вернее, не к
себе, а к своему достатку, во всем чувствовалось, что их жупелом была вполне
реальная опасность - реквизиция особняка. И все-таки главное - вопрос чести.
Они  считали,  что  при  теперешнем положении дел во Франции, когда в Париже
водворились  немцы,  приличия  требуют  свести  на  нет  казовую  сторону  и
подчиниться  общему  для  всех  закону.  Именно по этим признакам узнавались
истинно  порядочные люди. Таким образом, скромность Буссарделей произрастала
из того же корня гордыни, как и прежнее их желание показать себя, блеснуть.
     И похороны, обряд которых был разработан раз навсегда, являлись некогда
для  Буссарделей  поводом показать себя во всем блеске. Однако сейчас они не
разослали  никаких  приглашений. И от газетной публикации тоже воздержались.
Учитывая,  что  представляла  собой в данное время парижская пресса, которую
сами  Буссардели  не  читали, они позволили бы скорее дать разрубить себя на
части,  чем обращаться с просьбой об извещении хотя бы в пять строк. Поэтому
на  кладбище  Пер-Лашез  собрались  только  близкие.  Это составляло человек
пятьдесят,  то  есть  по  сравнению  с  прежними  временами  ничтожно  малое
количество;   при   таком   немноголюдстве  церемония  окончилась  быстро  и
провожающие  довольно  рано  спустились  в  метро.  Таким  образом, в глазах
наиболее близких родственников эти похороны не были настоящими похоронами.
     Агнесса ехала домой на метро вместе со своим кузеном Полем. Они стояли,
хотя   час   "пик"   еще   не   наступил,  и  Агнесса  воспользовалась  этим
обстоятельством,  чтобы  расспросить Поля об одной интересовавшей ее детали.
Уже  накануне она заметила, что отец и Поль носят орденские ленточки, а этим
утром  увидела,  что  у всех ее родных мужского пола в возрасте свыше сорока
лет,  проделавших  еще  первую мировую войну, лацкан пиджака и даже отвороты
пальто щедро украшены знаками отличия.
     -  Сейчас  я  тебе  все объясню, - охотно согласился Поль; он пришел на
похороны  в пиджаке и приподнял левый лацкан, чтобы Агнесса могла разглядеть
блестящую многоцветную колодку. - Вот это, как тебе известно, военный крест:
заметь,  настоящей войны, четырнадцатого - восемнадцатого годов. А это крест
добровольца  -  если  помнишь,  в  пятнадцатом  я  пошел на фронт на полгода
раньше,  чем  призывали  мой  возраст.  А  это  солдатский  крест, а вот это
памятная  медаль.  Гастон,  кроме  того, носит военную медаль, но у него нет
креста,  которым  награждали  добровольцев.  А  твой отец, понятно, в первую
очередь нацепляет красную ленточку.
     Эта  склонность  родных  к ношению на груди целого иконостаса несколько
удивляла Агнессу. Патриотизм их семьи отличался весьма добротной окраской, и
Агнесса  не  сомневалась,  что при нынешних обстоятельствах он не поблекнет,
напротив.  Но  раньше  Агнесса  никогда  не  замечала  у своих родственников
боевого  духа  бывших  фронтовиков.  Значит,  что-то  произошло, и, чтобы не
попасть  в  ложное  положение,  она  была  не  прочь несколько углубить этот
вопрос,  а  обратная  поездка  с  кладбища  в  обществе  Поля  давала к тому
прекрасный  повод.  Только сутки назад она приехала в Париж и уже вела себя,
как  все  парижане  того  времени: метро, встречи в метро, разговоры в метро
определяли все ее существование.
     - Но ведь вы не носили ваши военные  кресты  до тридцать девятого года,
- заметила она.
     -  Да, до тридцать девятого не носили - подтвердил Поль. - Но потом те,
кого  вновь мобилизовали, нацепили все свои боевые отличия за первую мировую
войну,  а  те,  что  остались  в  тылу,  вдели  в петлицу пиджаков маленькие
орденские   ленточки.   Ты  сама  понимаешь,  мы  еще  не  дошли  до  такого
бесстыдства,  чтобы  после  перемирия  снимать  ордена.  Немцев  это  бесит,
напоминает  им,  что  ту  войну  выиграли мы. Сейчас в Париже после разгрома
почти все носят свои боевые ордена.
     Слегка  нагнув  голову,  он  с  минуту  глядел  на  маленькую  колодку,
нацепленную  на  лацкан,  который  он,  чтобы  лучше было видно, зажал между
большим и указательным пальцами.
     Но  еще  больший сюрприз ждал Агнессу в передней особняка. Накануне она
быстро  прошла прямо в комнаты и в полумраке ничего не успела рассмотреть, а
нынче  утром  вынос  тела  и  свидание  с  родственниками после стольких лет
разлуки  поглотили все ее внимание и мысли. Теперь же, вернувшись с кладбища
вместе  со  всей  семьей,  она  поднялась  по ступеням крыльца и переступила
порог,  солнце  ударило  в  правый  пролет  входной двери и яркий свет залил
просторный вестибюль.
     Здесь,  прямо  против  входа,  был  выставлен  для  всеобщего обозрения
портрет   маршала  Петэна,  и  казалось,  что  именно  он  господствует  над
подступами  к дому. Он стоял в самом центре на высокой консоли из золоченого
дерева  меж  двух  канделябров,  там,  где  в течение долгих лет возвышалась
группа "Раздумье" из цветного мрамора работы Дени Пюэша.
     Агнесса не могла опомниться от изумления. Поведение тети Эммы накануне,
ее  разговор  с приставшим к ним а метро инспектором, затем ее рассуждения и
анекдот  про зонтик-шило не были, конечно, чересчур ярким отблеском "пламени
французского   Сопротивления",  если  пользоваться  терминами  деголлевского
призыва  18  июня,  вряд  ли услышанного Буссарделями. Но, с другой стороны,
жесты  тети  никак уж не доказывали симпатии к захватчикам и их прихвостням.
Откуда  же  в  таком  случае  здесь  портрет  маршала,  это  знамя,  которое
Буссардели водрузили в своем жилище?
     Тем временем родные собрались в большой гостиной, ожидая, когда подадут
поминальный  обед.  Всех  ближайших родственников, начиная от детей и внуков
умершего  и  кончая тетей Луизой с мужем, попросили остаться откушать. Пусть
пришлось довольствоваться самыми скромными похоронами, но нельзя же нарушать
еще  и  эту  традицию.  Ради такого случая Эмма велела даже подать портвейн,
запас  которого  хранился  в  погребе.  Собралось  человек  двадцать; черные
костюмы  присутствовавших  напоминали  о  том, что в доме траур, но ничто не
напоминало  об оккупации, если не считать того, что на месте широкой кушетки
стояла кровать Поля.
     Агнесса  сразу же поняла, что удивленный взгляд, который она бросила на
портрет  маршала,  не  прошел незамеченным. Первым заговорил об этом Гастон,
сын покойного дяди Теодора и отец Бернара. С тех пор как его отец четыре дня
тому  назад  отдал  богу  душу,  Гастон,  старший  из четырех детей, сам уже
пятидесятилетний мужчина, сразу взял властный тон и стал как бы рупором этой
ветви Буссарделей.
     -  Агнесса  никак  не  опомнится,  просто  обомлела,  увидев в передней
портрет  маршала...  Нет-нет,  не  отрицай!  - произнес он, заметив, что его
кузина  поспешила  неопределенно покачать головой. - И не думай, пожалуйста,
что  кто-нибудь  тебя осудит, мы все здесь тех же взглядов. Или почти все, -
добавил  он,  улыбнувшись  дяде Александру, супругу тети Луизы, который тоже
улыбнулся в ответ, но ничего не сказал.
     -  Верно!  -  подтвердил Валентин. - Почему ты, тетя Эмма, держишь этот
портрет?
     -  Я  же  тебе  сотни  раз объясняла, детка: чтобы пораженцам неповадно
было.
     -  Ах, я и забыл! - улыбнулся Гастон. - Я совсем забыл, что у тети Эммы
своя собственная теория насчет пораженцев.
     - Вовсе это не теория, а убеждение. Я зову пораженцами тех, кто верит в
конечную победу Германии. Тех, кто заявляет, что все случившееся - благо для
нас,  что  мы  никогда  уже  не  подымемся  и  что  Франция,  став  немецкой
провинцией, узнает райскую жизнь. Не говорите мне, что такие люди существуют
только  в  моем  воображении.  И  не  говорите мне также, что они согласны с
маршалом;  напротив,  они считают, что он делает для немцев еще недостаточно
много.
     - Что в конечном счете не мешает, тетя Эмма, маршалу и твоим пораженцам
быть заодно.
     - Верно, - подтвердил Валентин. - Словом, дух Виши...
     -  Ах! Не сбивай меня, пожалуйста, с толку, - воскликнула тетя Эмма, не
дослушав  племянника.  - Я не о политике говорю, никогда в жизни я политикой
не  интересовалась:  у  меня поважнее были дела, дом да еще со всеми вами на
руках. Нет, нет, я просто стараюсь рассуждать здраво. Сейчас существует
     только  два  лагеря: немцы и французы. Не будем говорить о деголлевцах,
они  в  Англии.  А  гости  и  даже поставщики, которые заходят к нам и видят
портрет  маршала,  как только Эмиль откроет им дверь, сразу же понимают, что
мы  не  за  немцев. И это самое главное! В первую зиму, когда к нам являлись
визитеры,  мне  сплошь  и  рядом приходилось осаживать людей, которые думают
иначе,  чем мы. А с тех пор как в передней находится портрет, в этом уже нет
надобности.  Разве  не  так?,  Только  поэтому, а не почему-либо другому я и
разорилась на сафьяновую раму.
     -  Тетя  Эмма,  -  вмешался Поль, - твои рассуждения весьма логичны, но
разреши заметить, что они несколько устарели.
     - Уж не потому ли, что я не верчусь, как флюгер?
     - Но с тех пор...
     -  Ах,  ты  насчет  маршала.  Я  в маршала поверила. И я не меняю своих
убеждений,  как  перчатки. Я поверила в маршала, - повторила она с упорством
человека убежденного. - И не одна я.
     -  Эмма  права,  -  произнес  отец  Агнессы,  ибо,  с  тех пор как Мари
Буссардель,  сгорая от беспокойства, думала, как загипнотизированная, только
о  пропавшем Симоне и перестала одергивать мужа по любому поводу, что делала
в течение со*
     рока  лет,  он,  осмелев,  стал  вмешиваться  в  разговоры.  - Мы тоже,
вспомните,  мальчики, когда он пришел к власти, послали ему из Блотьера и из
Граней коллективную поздравительную телеграмму и выразили свое доверие.
     -  Ах,  - вздохнула тетя Эмма. - Хорошо что хоть кто-то меня поддержал.
Спасибо тебе, дорогой мой Фердинанд, за твое сочувствие!
     И  она  взяла брата под руку, чтобы идти к столу. Эмиль распахнул двери
столовой. Агнесса с любопытством следила за этим спором, который больше, чем
десятки   разговоров  с  родными,  просветил  ее  насчет  их  взглядов,  тех
изменений,  что  в  них  произошли,  и  того, что осталось в них неизменным.
Помимо эволюции, которую она обнаружила у многих своих родных, в частности у
той  же  тети  Эммы, в ее характере и даже в умонастроении, Агнессу особенно
поразило  доброе  согласие,  почти благодушие всей этой беседы. "Разговор на
такую  тему и в такое время, - подумала она, - везде, кроме авеню Ван-Дейка,
окончился бы криком",
     -  И  как  можно  было  в  него  не  поверить?  - продолжала тетя Эмма,
разворачивая  салфетку  и  обводя хозяйским взглядом родных, рассаживавшихся
вокруг  стола.  -  Этот старый воин постарался первым делом изобличить ложь,
причинившую нам так много зла!
     -  А  я,  -  заметила  Жанна-Поль,  которая  считала  себя непогрешимым
авторитетом  в подобных вопросах, поскольку в двадцатых годах окончила Школу
политических  знаний,  что  в те времена было среди девушек редкостью. - А у
меня  после  Монтуара  {В  Монтуаре  24  октября 1940 года произошла в