посеял  рядок  моркови и что сегодня днем показались первые
зеленые  ростки,  особенно же гордившийся тем, что он таким образом принимал
участие  в  снабжении  дома  продуктами  питания,  потребовал, перед тем как
отправиться  спать,  чтобы  мама  непременно  рассказала  об  этом важнейшем
событии даме из Кань.
     Положив  на рычаг телефонную трубку, Агнесса осталась наедине со своими
мыслями.   Строй  их  успел  перемениться.  Цыган  уже  начал  тревожить  ее
одиночество.  А  в  последующие  ночи  смело  в нем расположился. Он посещал
Агнессу  в  ее  снах,  он  приходил  рано  или  поздно,  почти  не претерпев
изменений,  неизбежных  для  тех,  кто  является  нам  во  сне, но она сразу
узнавала  его по какой-то неуловимой шелковистой звероватости. Он становился
неотступным  и  дарил  ей наслаждения, отзвук которых преследовал ее еще при
пробуждении.  Однако эти воспоминания были свободны от горьковатого привкуса
пепла.  Агнесса спокойно принимала все это. Она зорко всматривалась в себя и
видела  себя насквозь. Никогда не забыть ей этого дикаря, который при первой
встрече на даче в Брегьере так ее испугал, человека иной породы, иного мира,
чьи  руки  однажды  вечером были запятнаны кровью и чьей надежной сообщницей
стала она.
     Ничто  ее  не  отвлекало,  не  отгоняло  от нее чары. Днем, поглощенная
заботами  о  сыне,  играя  с ним или просто наблюдая издали за его играми на
площадке  или  в  зарослях вереска, она забывала образ цыгана. Но как только
мать  оставалась одна, она теряла неуязвимость. Когда наступила жара и вновь
вернулась  привычка  проводить  самые  знойные  часы  у себя в спальне, этот
второй  дневной сон стал для Агнессы как бы продолжением ночного. Как-то раз
после  завтрака  она  положила Рокки с собой в постель, но сразу же началось
обычное наваждение, и, проснувшись вся в поту, увидев рядом с собой невинное
дитя, она отнесла мальчика в его кроватку.
     Жандармы  явились  на мыс Байю допросить хозяйку, как они уже допросили
прочих островитян. Но Агнессе показалось, что особых подозрений на ее счет у
них  нет. Тело инспектора, все его следы исчезли. Так же как и следы цыгана.
В  тайнике  "Инжир", куда она как-то заглянула, равно как и в перелеске и на
Пуант  Русс, невозможно было обнаружить ни единого признака его присутствия.
Только мешок с едой лежал нетронутый под корнями сосны, и Агнесса унесла его
домой.  Ни таможенники, ни обитатели Пор-Кро не произнесли ни единого слова,
даже взглядом не дали ей понять, что цыган переправился морем на материк. Он
исчез.  Не  очень  задумываясь и лишь для того, чтобы оправдать в телефонном
разговоре  слово  "граппа",  Агнесса сказала тогда "испарился"; и оказалось,
она  нашла  совершенно  точный  образ.  Единственно, где продолжал неизменно
пребывать цыган, - это в ее снах.
     Прошло  уже  более  десяти  месяцев,  как Агнесса покинула свою семью и
авеню  Ван-Дейка  перестало  вмешиваться  в  ее  существование. Она получала
оттуда  ни  к  чему не обязывавшие письма. Назначение Симона опекуном Рокки,
акт,  которым  она  думала  поразить Буссарделей и отдать им дань уважения и
который,  как оказалось, они сами весьма ловко подстроили, не вызвал к жизни
никаких  перемен. Но это затишье не усыпляло подозрений Агнессы. Мало-помалу
она   забыла  Симона,  который,  несмотря  на  все  лагерные  испытания,  не
отказывался  от  своих  недобрых намерений, грозил ее сыну, но она не забыла
матери.  В  памяти  ее  жил  образ  Мари  Буссардель,  исхудавшей, сжигаемой
страстями,  засевшей  среди  решеток парка Монсо, как паук в центре паутины;
она отдыхала теперь от своих козней и ждала, когда ее дочь наконец попадет в
расставленные сети и увязнет в них.
     Чувства  Агнессы  в  отношении  семьи сохранялись неизменными вплоть до
конца  лета,  когда  произошло  чрезвычайное  событие: умер Симон. В письме,
адресованном  на  мыс  Байю,  тетя Эмма сообщала эту весть: "Деточка, должна
объявить  тебе  скорбную  весть:  скончался  наш  бедняжка  Симон..."  Засим
следовали  подробности.  В  течение  долгого  времени он прихварывал в своем
лагере,  но болезнь была недостаточно серьезной, чтобы его репатриировали, и
вдруг  у  него  сделался  абсцесс в легком, унесший его в могилу в несколько
дней.  Агнесса  не  испытала  глубокого  потрясения.  Время, потребовавшееся
немецким  властям  для  того, чтобы уведомить семью о кончине, тот факт, что
брат  покоился  на  лагерном  кладбище,  а главное, что его тело можно будет
перевезти  на  родину  лишь по окончании военных действий, - все мешало этой
смерти  на  далекой  чужбине  стать  животрепещущим  событием и придавало ей
какую-то  официальную  отвлеченность. Пока печальное известие из Кольдица не
спеша  достигло  Парижа,  а  из  Парижа  пришло  в  Пор-Кро.  к Агнессе, оно
несколько  поблекло в пути. Первой мыслью Агнессы было, что она избавлена от
необходимости  ехать  в  Париж  по  случаю семейного траура. Обстоятельства,
переживания,  волнения,  связанные в свое время с известием о том, что Симон
попал  в  плен, и даже с извещением о смерти дяди Теодора, не повторились на
сей раз.
     Другая  мысль  была о сыне. До чего же она права, постоянно наблюдая за
здоровьем  Рокки!  Ведь  легкие слабое место их семьи. Раздумывая о причинах
смерти  брата,  Агнесса  гнала  прочь само собой пришедшее чувство огромного
облегчения.  Симон  умер, противная сторона лишилась своего лидера. Вторично
Агнесса  не  попадется  в  ловушку,  и  Мари  Буосардель, которую несомненно
сломила  смерть сына, Мари Буссардель, лишившаяся отныне Симона, ради кого и
через  кого она действовала, не подымет меча, выпавшего из бесценной для нее
руки сына. Смерть Симона - это гарантия безопасности.
     Агнесса  не поскупилась  на эпистолярное излияние чувств. Она понимала,
что  там,  в  Париже,  ей не удалось бы разыграть скорбь, равную скорби всей
семьи, и в первую очередь - матери, зато она сумела обнаружить, усевшись за
письменный   стол,  достаточно  мощные  источники  взволнованности,  которой
хватило  на  несколько писем, ничем не похожих одно на другое и адресованных
матери,  отцу, вдове, брату покойного и еще одно - тете Эмме. Она достаточно
искренне втянулась в игру, ибо отсюда, с мыса Байю, перед ней возникал образ
старшего  брата  дней  ее юности, чья враждебность держала ее начеку уже и с
которым дело доходило чуть не до драки, а не своего расчетливого противника,
сбросившего маску в день смерти Ксавье. И наконец радость при мысли, что над
головой  ее  сына  уже  не  висит  дамоклов  меч,  придала  ей красноречия и
благодушия.
     Ей  ответили  все,  кроме  матери,  которая извинилась за свое молчание
через отца, что, впрочем, Агнесса сочла вполне естественным и в конце концов
самым прекрасным выходом для них обеих. Эмма сообщила по секрету, что у Мари
Буссардель,  "хотя  она  и  моложе  на целых тринадцать лет", после страшной
новости начались сердечные приступы. Тогда как она, старая ее тетка, которой
стукнуло  все  семьдесят, слава тебе господи, еще жива и здорова, к великому
благу  домочадцев,  о которых ей положено печься. "Ну, - подумала Агнесса, -
Рокки теперь может спать спокойно".
     Итак,  внешнее  затишье,  которому  Агнесса  не позволяла себя усыпить,
стало  после  смерти  военнопленного Симона подлинным, уже ничем не грозящим
затишьем.  И  затишье это длилось, Память о цыгане, хотя прошло уже полгода,
не  потускнела.  Агнесса,  в  которой  близость  этого  столь нового для нее
существа пробудила полузабытую остроту чувств, с удивлением обнаружила, что,
оказывается, существует память плоти и что плоть не столь забывчива, как ум.
Но одни лишь ночи, лишь бессонница и сны были отданы во власть воспоминаний;
та  проницательность,  с  какой  она  сама  осознавала  свое  состояние,  не
приносила умиротворения чувствам, зато удивительным образом просветляла ум.
     Теперь  она  чаще,  чем  когда-либо, слушала английское радио. Операции
союзников  в  Сицилии  и  Италии,  капитуляция  итальянской  армии,  высадка
французских  войск  на Корсике - словом, все те события, которые всколыхнули
Лазурный  берег,  пожалуй,  сильнее,  чем всю остальную Францию, повлекли за
собой  усиление  репрессий,  но  все  это  не  только  не  вывело Агнессу из
состояния   неестественной   апатии,   а,   напротив,  целиком  погрузило  в
бездеятельность,   подобную  параличу.  Она  присутствовала  при  всех  этих
страстно чаемых переменах, которые совершались чуть не на ее глазах, но ни в
чем   не  принимала  участия.  Этот  период  времени  стал  для  нее  глухим
интервалом,  мертвой  полосой  бытия,  через  которую  прошел  каждый в  дни
оккупации  и  которая  вклинивалась  в  повседневный  быт  человека  сначала
незаметно,  затем завладевала им, не позволяя надеяться на то, что ей придет
конец,  притупляла  ум  и  сердце  своей  унылой  скукой,  и все это вопреки
каждодневным  заботам,  боязни  за  других и за себя, вопреки самой надежде.
Среди  всеобщего  ожидания  эта пустота жизни отдельного человека превращала
само  ожидание  в бесконечность. В один прекрасный день человек вырывался из
этого  плена  не  так  под влиянием событий общемирового значения, как из-за
своего  личного  горя,  нависшей угрозы, разрушенного очага, смерти близких,
застигавшей  вас  в ту минуту, когда по своей вялости вы меньше всего готовы
были  защититься  от беды и способны были наделать ошибок и промахов Кончина
брата  на  немецкой земле, казалось, должна была послужить для Агнессы таким
толчком  к  пробуждению.  Но  нет  И  она  даже  не  стыдилась, что этого не
произошло.  Не  она  при чина того, что семейная неприязнь продолжает жить и
даже  сплотила  против  нее  большинство  ее родичей; не ее вина, что смерть
Симона  означала  для  нее  лишь  то,  что на мысе Бай к стало одной угрозой
меньше.  Она говорила это себе и повторял без цинизма, но и без лицемерия, в
силу  той  же  самой  честности,  которая с сорокового года удерживала ее от
патриотической  фразеологии  и  жестов,  на  что не скупились многие, хотя в
конечном   счете  девяносто  девять  французов  из  ста,  да  и  она  сам  >
ограничивались тем, что "ждали".
     Как-то  ноябрьским  вечером  незадолго  до  обеда  раздался  телефонный
звонок. Агнесса надеялась услышать голос Мано. Но говорил мужчина и сразу же
назвал себя.
     -  Говорит  Казелли.  Агентство  Казелли в Ле Лаванду, в порту. Я держу
также книжный магазин. Вы должны его знать, вы не раз брали у меня книги.
     Агнесса   действительно  помнила  книжный  магазин.  Агентство  Казелли
помещалось  неподалеку  от  пляжа,  в  самом  крайнем  доме на улочке, густо
обсаженной  деревьями, что шла между рыбачьим портом и главной авеню. Но вот
что  касается покупке книг, этого она припомнить не могла. У нее в Гиере был
свой книготорговец, снабжавший ее литературой.
     - Ну конечно же, - ответила она на всякий случай, ибо так же, как и все
прочие, при телефонных беседах легко переходила на условный язык.
     -  Книга,  которую  вы,  мадам,  хотели  иметь, поступила в продажу. Ее
прислали почтой, и я держу ее специально для вас
     Агнесса,  которая  сняла  трубку с мыслью о Мано, решила, что речь идет
как раз о ней.
     -  Очень  хорошо,  мсье  Казелли.  Я  заеду к вам за книгой. Завтра или
послезавтра на велосипеде.
     До  Ле  Лаванду  от  Ля  Полин  было всего три остановки, если ехать на
автомотрисе,  но от Гиера надо было еще добираться по железнодорожной ветки,
тогда  как  от  Сален  де  Гиер  по  шоссе  это составляло не более двадцати
километров.  Агнесса  оставила  в Салене на хранение у знакомых рыбаков свой
велосипед  и,  попадая на материк, разъезжала на нем по делам, как, впрочем,
поступали  в  те  времена  многие,  если  речь  шла  не  о  слишком  больших
расстояниях. Автобусное сообщение давным-давно отошло в область предания.
     Утром  следующего  дня  она  была уже в Ле Лаванду. В агентство Казелли
попадали  через  контору,  помещавшуюся в ротонде, которая выходила прямо на
улочку,  а  из  этой  первой  комнаты  -  в смежный с ней магазинчик с двумя
витринами,  через  одну,  виднелись  порт  и площадка для игры в шары, через
другую  -  авеню,  где  сновали  прохожие.  Здесь  продавали книги, а также,
выдавали  их  по  абонементу  на  дом,  и  все  это в нарочито модернистской
обстановке в подражание книжным магазинам на левом берегу Сены. Приколотые к
стенам  репродукции  Брака  и  Хуана  Миро  взирали  без  малейшей иронии на
прилавок,  специально  отведенный  под литературу на провансальском наречии.
Среди  разложенных  там  книг  на  видном  месте  помещались творения самого
господина   Казелли,   ибо  этот  книготорговец,  он  же  агент  по  продаже
недвижимого имущества, не желая довольствоваться своей деятельностью на двух
поприщах, подвизался еще и в качестве местного литератора. Он писал поэмки и
сказки,   которые  печатал  здесь  же,  в  Ле  Лаванду,  на  двух  языках  -
провансальском и французском. Агнесса сразу заметила на выставке его книжицы
и  тут только припомнила этого варского последователя великого Руманиля, ибо
Ксавье был знаком с книготорговцем и тот раза два-три посетил мыс Байю.
     Несмотря  на  свой резкий акцент, господин Казелли оказался на редкость
красноречивым.  Он  усадил  посетительницу  на  стул  тут  же  в магазине и,
проверив, хорошо ли заперты двери, приступил к делу.
     -  Мадам,  мы  можем беседовать здесь совершенно спокойно, находясь при
этом на виду у тех, кто проходит по авеню или же в порту.
     Он  объяснил, что от Мано ему переслали небольшой ящичек, его требуется
доставить  некоей  старой  еврейской даме, укрывающейся в Верхнем Провансе и
находящейся  сейчас  без  средств  к  существованию.  Мано,  вручая ему этот
ящичек, полученный от одного человека, посоветовала господину Казелли в свою
очередь обратиться на мыс Байю и даже дала номер телефона.
     - Но, мадам, она не ручалась, что вы сможете уехать из дому и выполнить
поручение.  Решайте  сами.  Подождите!  -  воскликнул  он, видя, что Агнесса
собирается  заговорить.  - Я хочу вот еще что сказать: ваша подруга не может
сама  взять  на  себя  эту миссию, она дала мне понять, что за нею следят, и
даже  этот  ящичек  я  получил не прямо от Мано, а через посредство третьего
лица. А я,  мадам,  - добавил господин Казелли, - я здесь слишком на виду, я
не  могу  отлучиться  из  города,  не  привлекая всеобщего внимания, и боюсь
испортить все дело. Впрочем, если вы откажетесь, я поеду сам.
     -  Но  я же согласна. Думаю, я даже знаю, о ком идет речь. Вам сообщили
имя этой дамы?
     - Мадам Сиксу-Герц.
     - Ну, конечно! А где я ее отыщу?
     - О мадам! В весьма необыкновенной местности. В самом сердце Барони. Вы
о  такой не слыхали? - с явным удовольствием осведомился господин Казелли. -
Это  название возникло давно, в эпоху, когда три ленных владения еще не были
присоединены к Вьенну, другими словами, восходит к средним векам, и, ей-богу
же,  край с той поры совсем не изменился. Конечно, это отчасти соответствует
тому,  как  изящно  именуют  эту  местность  в  путеводителях  и на картах -
"Лавандовая дорога", но путь, которым вы поедете, скорее всего похож на путь
в нездешний мир.
     После  всех этих объяснений, которые Агнесса, уже поднаторевшая в таких
делах,  запомнила  наизусть,  не  записав  ни слова, господин Казелли снял с
полки  книгу. Он вручил Агнессе, но названия она так и не узнала, ибо поверх
переплета  была  еще  черная  люстриновая обложка, как это обычно делается в
библиотеках.  Она почувствовала на ладони вес и тяжесть томика и поняла, что
вышеупомянутый  плоский  ящичек  зашит  наглухо  в  люстрин.  Вручение книги
происходило  среди  бела  дня, и люди, проходившие мимо со стороны авеню или
рыбачьего  порта,  вдоль  обеих витрин магазина, могли при желании наблюдать
обычную беседу между покупателем и продавцом, не слыша при этом ни слова.
     -  Мадам,  и книга и обложка были мне вручены в этом виде. Полагаю, что
там  ящичек  из-под  сигарет,  помните,  были  такие  до  войны?  И  что  он
четырехугольный  и  металлический. А его вес... да, черт возьми, по его весу
вы  можете  легко  догадаться,  что именно поручают вам отвезти. А вы так же
хорошо,  как  и  я,  знаете,  что  по  действующим  ныне  законам хранение и
перевозка  золотых монет является тягчайшим преступлением. Но посылка хорошо
упакована,  -  добавил  он,  потрясая книгой, - никакого звона. Однако книга
самая настоящая и издание весьма ценное. Специально выбрана по желанию вашей
подруги.  Тот,  кто  вручил  мне книгу от ее имени, передал и ее собственные
слова:  "Скажите  молодой  даме,  что,  перечитывая  отдельные  страницы,  я
вспоминала о ней и что на полях отметила одно место".
     Склонив  голову,  Агнесса  приоткрыла  книгу in octavo {в восьмую часть
листа  - лат.}, шрифт которой, несмотря на маскирующую ее обложку, указывал,
что  томик  напечатан  в прошлом веке. Вверху случайно открытой страницы она
прочла заглавие: "Письма госпожи де Севинье".
     Отыскать  помеченную страницу Агнесса решила потом, на досуге. Господин
Казелли  взял  книгу,  чтобы  ее  упаковать.  Но Агнесса из предосторожности
решила  положить  необернутый  томик  во  внешний  кармашек сумки, откуда он
небрежно  выглядывал. Эта сумочка на длинном ремне сопровождала Агнессу в ее
парижском путешествии, на острове она ходила с пляжным мешком. Чтобы сумочка
не мешала при езде на велосипеде, она надела ее через плечо.
     Прибыв  на  мыс  Байю,  она  кратко  сообщила Викторине, что уезжает на
несколько дней, а куда уезжает - не сказала. Посоветовала только во время ее
отсутствия  не  звонить  в  Кань. В случае крайней необходимости пусть лучше
позвонит  господину  Казелли,  владельцу  книжного  магазина  в  Ле Лаванду.
Агнесса уехала из дому поутру, тускловатым рассветом, уже предвещавшим зиму,
и,  боясь, что разбудит Рокки, если зажжет, у его изголовья лампочку, так на
прощание и не поцеловала сынишку.
     Агнесса  рассчитывала  доехать  до  Систерона  на  поезде, сдав в багаж
велосипед,  а  уж  оттуда по проселку добраться до отдаленного местечка, где
нашла приют старушка. Изучив карту, она установила, что ей предстоит сделать
на  велосипеде  меньше восьмидесяти километров, правда по очень извилистой и
пересеченной дороге; впрочем, при ее физической выносливости этот переезд не
представлял  больших  трудностей.  "Самым мучительным, - думала она, - будет
путь  по  железной дороге, в Марселе, очевидно, очень сложно пересаживаться,
поезда  переполнены,  а  в  Систероне  еще  надо  будет  найти ночлег, чтобы
отправиться в дорогу на заре, потому что дни стали уже заметно короче".
     Первая  часть  ее  программы  прошла  как по маслу. Толкотня у касс, на
перроне  и  в поездах была ей уже не в новость, а документы ее просматривали
всего  раз  и  ни о чем не спросили. Так ей и не понадобилось объяснять цель
своей  поездки  в  Барони,  хотя  она заранее выдумала вполне правдоподобный
предлог.  "Спросят наверняка по пути, - твердила она про себя, - за дорогами
установлено строгое наблюдение".
     В  Систероне ей удалось найти номер в первом же отеле рядом с вокзалом,
и  на  следующее  утро, проверив шины, пристроив чемоданчик с личными своими
вещами  на  багажнике,  надев сумку через плечо и укрепив ее с помощью пояса
куртки  на  правом  боку,  а  книгу  - главный объект экспедиции - спрятав в
карманчик сумки, Агнесса вскочила на велосипед.
     Проехав  город,  обогнув  крепостную стену, затем резко свернув влево в
направлении  долины  Бюеша,  Агнесса сказала себе, что сейчас вот и началось
приключение.  Повернувшись  спиной  к  восходящему  солнцу, она углубилась в
неизвестный  край,  который  уже  не  был Провансом. Слова господина Казелли
звучали  в  ее  ушах,  и  она  ждала, когда же, наконец, появятся "нездешние
места",  которые  он  ей  посулил.  Но, проехав целый час, она не обнаружила
ничего  "нездешнего"