ла тетя Эмма с кроткой улыбкой, - ведь эта
принцесса говорила в данном случае со своим слугой.
     - Туширован! - подал реплику господин де Мофрелан и расхохотался.
     - Подождите, - продолжала старая девица, - я вам тоже расскажу анекдот,
и  мы  будем квиты. Я его слышала еще в пансионе и с тех пор не забыла. Ваша
история  с каретой напомнила мне его. Когда Людовик Четырнадцатый выезжал на
прогулку,  он, желая оказать кому-нибудь из приближенных честь, усаживал его
с  собой  в  карету на переднее сиденье; осчастливленный, если, конечно, это
был  мужчина,  а  не  дама,  делал  всяческие курбеты, не решаясь усесться в
карету   первым.   Своими  ужимками  эти  господа  старались  показать  свою
учтивость,  а  короля  это выводило из терпения. Однажды он, вздумав поехать
осмотреть  свой  парк,  указал  Ленотру  на открытую дверцу кареты, и Ленотр
тотчас  без  всяких  кривляний  взобрался на сиденье. Тогда король, стоявший
возле  кареты,  повернулся  к  придворным  и  сказал: "Господа, вот поистине
воспитанный человек!" И тут нет ничего удивительного, - заключила тетя Эмма,
- ведь Ленотр был простолюдин.
     Старик Мофрелан громко расхохотался.
     -  Черт  побери,  мадемуазель.  Вас нелегко одолеть, последнее слово за
вами. Скажу по чести, вы меня совсем покорили.
     - Но я вовсе того не жажду, - шутливо ответила тетя Эмма.
     Извинившись  перед Мофреланом, она встала, сказав, что нужно подумать и
о других гостях. Агнесса последовала ее примеру.
     - Ну вот, хоть душу отвела, - сказала тетя Эмма, отходя бодрым шагом.
     Престарелая  хозяйка  дома  потратила  в ту ночь много сил и старалась,
скрепя  сердце, проявлять радушие, заставляя и весь отряд Буссарделей весело
улыбаться.  Ведь  хуже всего было бы показать, что столь почтенное семейство
лишь поневоле соглашается на этот брак.
     Как только последние гости уехали, представление окончилось и тетя Эмма
перестала  притворяться; лицо у нее осунулось, выразило глубокое огорчение и
усталость;  прежде  чем  отправиться  к  себе,  на  площадь Брезиль, Агнессе
пришлось  помочь старухе лечь в постель. На следующее утро телефонный звонок
принес  ей  печальную  весть: горничная тети Эммы, удивляясь, что хозяйка не
зовет  ее,  вошла  в спальню и обнаружила, что старуха лежит без сознания. С
ней  случился  второй  удар.  Врачи  признали  положение  тяжелым, опасаясь,
однако, не за жизнь больной, а за ее рассудок.
     Через несколько дней тетя Эмма уже издавала нечленораздельное бурчание,
но  ничего  не  слышала,  ничего  и  никого  не  узнавала. Все родственники,
сменяясь,  сидели  у ее изголовья, каждый брал ее за руку, заговаривал с ней
сладким голосом: "Это я, тетя Эмма, ты меня узнаешь?" - и затем уверял всех,
что  тетушка  его  узнала. То же сделала и Агнесса, но ничего не добилась от
больной.  В неясном, почти утробном урчании, вырывавшемся у старухи, которую
освободили  от  вставной  челюсти,  Агнесса  пыталась различить какие-нибудь
осмысленные  слова,  но уловила только бессвязное бормотание: "За работу! За
работу!"  -  шамкала  тетя Эмма и, прочистив горло, без конца повторяла: "За
работу! За работу!"
     -  Что  это  она  все  твердит: "За работу"? - спросила Агнесса у Луизы
Жанти,  присоединившись  к  ней  в  галерее, где та плакала, сидя в обществе
Жанны-Поль.
     -  Мне  кажется,  я  догадываюсь,  почему,  детка,  -  ответила  Луиза,
прикладывая к глазам скомканный платочек.
     -  Да  тут  ничего  загадочного нет! - воскликнула Жанна, вмешиваясь по
своему  обыкновению в качестве всезнайки, которой все ясно и понятно. - Мол,
хочешь  не  хочешь,  а  такие  вопросы  встают  перед  всеми нами, и каждому
приходится  задуматься  над  своим  положением. Я первая поняла, к чему идет
дело, но надо мной смеялись, называли прорицательницей.
     -  Странно,  -  сказала  Агнесса,  не видя, какое отношение может иметь
призыв тети Эммы: "За работу" - к каким-то новым вопросам, о которых говорит
ее кузина.
     Уж  не  имела  ли  Жанна-Поль в виду последствия немецкой капитуляции в
Берлине,  совершившейся  несколько  дней  назад, или же домашние осложнения,
которые вызвали болезнь Эммы.
     -  Ах,  оставьте,  Агнесса, неужели вы не знаете, что власти совершенно
сознательно  принесли  в  жертву интересы людей, владеющих в Париже домами и
земельными  участками?  Ведь  это  и вас касается, милая. Медленно, но очень
умело   законодательство   разрушает  основу  нашего  богатства  -  ценность
недвижимого  имущества.  Повышение  квартирной платы отстало от того уровня,
которого достигли нынче другие показатели экономической жизни. Правительство
не  принимает  во  внимание  расходы  домовладельцев,  неизбежно связанные с
эксплуатацией   принадлежащей  им  собственности,  -  заявила  Жанна-Поль  с
присущей  ей  четкостью  и выразительностью, благодаря которым она считалась
одной из самых блестящих студенток Школы политических знаний и которые с тех
пор  развила в себе, пользуясь авторитетом супруги и матери. - Насколько мне
известно,   у   вас   ведь   тоже  есть  недвижимое  имущество.  Неужели  вы
предоставляете своему управляющему полную свободу действий?
     - Признаться, из-за всех этих событий...
     -  О,  в таком случае вас ждут сюрпризы, и пренеприятные! Попробуйте-ка
продать  принадлежащий  вам  дом или хотя бы квартиру, вы поймете, какая это
мука.   Ведь   своих   квартирантов   вы   не  можете  выставить  за  дверь,
следовательно,  вы  уже не хозяйка в собственном доме. А цену, по которой вы
могли  бы его продать, теперешние законы сбивают до невероятности. В итоге с
доходными  домами  больше  хлопот  и  расходов,  чем  доходов.  Что касается
земельных  участков,  то,  если  они  находятся на окраине города - говорю с
полным  знанием дела, - муниципалитет отчуждает их у собственников просто по
смехотворной  цене.  Словом,  все  пошло шиворот-навыворот: раньше земельные
участки обогащали владельцев, а теперь разоряют.
     Наконец  Агнесса  поняла.  Уже  несколько  месяцев  эти вопросы служили
постоянной  темой  разговоров  между  членами  семейства,  прежде совершенно
неуязвимого  для  подрывных  идей  Жильберты  и  Манюэля. И вот тетя Эмма, у
которой  еще  оставалась  крупица  сознания,  а  быть  может, просто отблеск
ставшей неотвязною мысли, тетя Эмма заклинала теперь Буссарделей работать, -
а ведь долгие годы их земельные владения работали на них.
     Когда  Жанна-Поль  уехала,  тетя  Луиза,  оставшись наедине с Агнессой,
доверительно  сообщила  ей  еще некоторые неприятные сведения. Беда не в том
только,  что  обесценивалась  земельная  собственность! Уже давно и фирма, и
классическая  упряжка  братьев  Буссарделей жила только на ренту своей былой
славы.  Пришла  в упадок контора! А новый век шел вперед. Два маклера - отец
Агнессы  и  покойный  дядя  Теодор,  преемником которого стал его родной сын
Гастон,  -  пренебрегали личными связями с финансистами, дававшими поручения
их  конторе.  И мало-помалу эта клиентура, так долго вызывавшая зависть у их
собратьев,  отдалилась  и  перешла  в  другие  конторы.  Многие годы господа
Буссардель  целиком  полагались  на своих доверенных лиц, а сами обленились,
растеряли прежнюю энергию, цеплялись за устарелые методы. Нужно наверстывать
упущенное.  Но  не  поздно ли? Смогут ли они подняться? Откровенно об этом в
семье Буссарделей не говорили - во всяком случае, при Луизе Жанти и ее муже,
архивисте,  которые в этом кругу по-прежнему слыли бунтарями, ибо откололись
от  потомственной  маклерско-нотариальной  и  банкирской гвардии. Но супруги
Жанти  знали  об  истинном  положении  дел из слухов, ходивших по Парижу, из
обрывков    разговоров    на    авеню   Ван-Дейка,   догадывались   по   тем
многозначительным   взглядам,  которыми  обменивались  при  них  Буссардели,
считавшие себя непроницаемыми.
     -  Вот  оно  как!  -  сказала  в  заключение  тетя  Луиза. - И когда мы
убедились,  что  всех  Буссарделей томят тяжелые заботы, то и я, и твой дядя
порадовались  своему  скромному  положению. А им нельзя по-старому. Надо все
менять...  Ну как? Понимаешь теперь, почему бедняжка Эмма все время твердит:
"За работу!"
     Луиза и Агнесса беседовали стоя и не решались сесть, словно из уважения
к  тете Эмме, простертой в соседней комнате на одре болезни. Прислонившись к
оконной  раме,  Агнесса  обводила  взглядом  парадный  двор, старые каретные
сараи,  построенные  еще  во  времена  конных экипажей, флигель привратника,
являвший  собою  достойное  дополнение  к  пышному  особняку. И размышляя об
откровениях   тети   Луизы  относительно  семейных  владений  Буссарделей  и
маклерской  конторы,  размышляя  о  болезни  тети  Эммы,  об эксцентричном и
внезапном  замужестве Жильберты, о переворотах в жизни семейства, неизбежных
с  наступлением  новой  эпохи,  Агнесса  при этом осмотре старого дома вдруг
поняла, что на сей раз здание дало трещину.





        "Глава XYI "


     Было   решено,   что  бракосочетание  Жильберты  Буссардель  и  Жоффруа
Сиксу-Герц  состоится  через  три недели после официальной помолвки. Болезнь
тети Эммы не могла отодвинуть этой слишком близкой даты, и не без оснований.
Старая  дева  все  больше  впадала  в  детство, но основания эти, вызывавшие
необходимость  скорой  свадьбы  и скрытые в юном теле Жильберты, становились
все более очевидными. Агнессе очень хотелось поскорее вернуться на мыс Байю,
к  своему  сыну,  но она решила остаться в Париже до свадьбы - из уважения к
воле  тети  Эммы,  хотя  бедняжка  теперь  уже  неспособна  была оценить эту
преданность.  Доктора  утверждали,  что  в  таком  состоянии  больная  может
протянуть  многие  годы,  но  к  ней уже не вернутся ни ясность сознания, ни
свобода движений.
     На  площадь  Брезиль  пришло  письмо от господина Казелли, в котором он
сообщал  Агнессе,  что  Мано  погибла  в  Равенсбрюке.  В  Ниццу  только что
возвратилась  женщина,  находившаяся  в  том же концентрационном лагере. Она
разыскивает Агнессу, чтобы лично рассказать ей об умершей Мано, своем друге,
не  решаясь  сделать  это  в  письменном  виде  и  доверить письмо почте; не
пожелала  она  также  рассказать  что-либо  по  телефону  господину Казелли,
которого  она, впрочем, лично не знает. Она обратилась к нему, согласно воле
Мано, как к посреднику, через которого можно разыскать Агнессу.
     Прочтя письмо, Агнесса тотчас сообщила на авеню Ван-Дейка, что не может
присутствовать  на свадьбе. В тот же вечер, объяснив матери причину отъезда,
она выехала на юг.
     -  Раз  ты  это  считаешь  своим  долгом,  отправляйся, - твердила Мари
Буссардель, не глядя на дочь.
     Агнесса уже не удивлялась этому странному, уклончивому взгляду, который
подметила у матери еще в первый свой приезд.
     Тогда  она  спрашивала  себя, уж не потому ли мать не хочет смотреть на
нее,  что  сердится  на  появление  в  доме маленького Рено. Но, поразмыслив
хорошенько,  решила,  что  эта странная манера отводить взгляд в сторону при
разговоре, очевидно, объясняется полным равнодушием матери ко всему на свете
после  смерти  Симона.  Так  или  иначе,  но  Агнесса  ясно чувствовала, что
родственные   связи   между   нею   и   обитателями   особняка  Буссарделей,
восстановленные  стараниями  тети  Эммы, оборвались в ту самую минуту, как у
старушки произошло кровоизлияние в мозг.
     Оставив  жене Валентина деньги на подарок Жильберте и дав указания, что
именно купить, Агнесса отправилась в путь.
     Решив не заезжать в Пор-Кро, она взяла билет прямого сообщения до Ниццы
и,  прибыв  туда,  направилась  по  указанному  адресу.  Дом, находившийся в
квартале  Рикье,  ничем  не  отличался  от  других  доходных  домов,  и этот
полуденный  час,  и  весенняя  пора, уличный шум и запахи, обычные для южных
городов, заранее лишали патетики предстоящее свидание.
     Агнесса  поднялась  на  четвертый  этаж, позвонила. Послышались тяжелые
шаркающие  шаги. Дверь отворилась: выглянула женщина в домашних шлепанцах, в
халате,  очень  полная,  с  болезненно  одутловатым лицом. Секунду они молча
смотрели друг на друга.
     - Могу я видеть мадемуазель Габи Ломбар?
     - А-а! - воскликнула женщина. - Вы Агнесса?
     - Да, я Агнесса Буссардель.
     - Я вас сразу узнала по описанию.
     -   Ах,   так?  Значит,  мадемуазель  Ломбар  меня  ждет?  Я  не  могла
предупредить,  что  приеду  сегодня  утром.  Как  только  мне  сообщили о ее
возвращении,  я  тотчас  же  выехала.  Будьте добры, скажите, когда ее можно
застать.
     - Да это я и есть.
     Хозяйка  провела  Агнессу в залитую солнечным светом комнату, служившую
столовой  и гостиной. В выступающем над улицей фонаре стояли два современных
стандартных  кресла.  Габи  Ломбар  предложила  гостье  сесть в одно из этих
кресел,  а сама тяжело опустилась в другое. Ступни она поставила на подушку,
лежавшую  возле  кресла,  и  тут  только Агнесса увидела, что у нее отекшие,
водяночные ноги.
     - Уж  извините, пожалуйста, - устало сказала Габя - Я вся отекла. Когда
освободили из лагеря, во мне весу было тридцать килограммов, а за три недели
я набрала двадцать, потому что меня стали кормить.
     Агнесса  в  смущении  смотрела  на  нее,  не  решаясь расспрашивать, не
решаясь  даже заговорить, и не могла отвести взгляд от этого лица, носившего
следы  долгих  мучении,  но  совсем  не  похожего  на  образ,  созданный  ее
воображением. Ведь она ожидала, что перед ней предстанет бесплотный призрак,
а  черты  этой  женщины  оплыли,  обрюзгли. Никаких следов косметики, полное
отсутствие  загара, короткие и все еще тусклые волосы. Резкий солнечный свет
подчеркивал   болезненность   этого   какого-то   голого  лица,  выдававшего
внутренний недуг.
     - Мано вас очень любила, - сказала вдруг женщина, дыша коротко и часто.
- Как-то раз она долго говорила о вас, что вы и такая и сякая, вдруг умолкла
и потом добавила: "Она хорошая".
     Агнесса подняла руку, словно желая остановить эти загробные похвалы, но
не могла справиться с волнением, от которого у нее сжималось горло.
     -  Не  надо...-  сказала  она, доставая из сумочки платок. - Расскажите
мне, пожалуйста, о ней. Очень она страдала?
     - Да. Там все страдали.
     - А долго она мучилась?
     - Нет.
     - Когда же?.. Когда она умерла?
     - Довольно скоро... после того, как ее привезли. Из-за возраста.
     - Ведь она была уже немолода...
     -  В  лагере она скрыла свой возраст. И немцы не знали, сколько ей лет.
Папки  с делами потерялись. Там был хаос. Нас, заключенных женщин, пригоняли
тысячи  и  тысячи.  Возраст  определяли по внешнему виду. Немцы называли это
"селекционирование". Например, старух и больных держали в одном блоке, и там
они  фактически  умирали  с  голоду. Если только их сразу же не отправляли в
газовую  камеру.  Мано  попыталась  спастись  от такого "селекционирования".
Добилась,  что  ее  взяли  в  команду  землекопов.  А ведь это самые тяжелые
работы.  Из  сорокалетних и то выдерживали только самые сильные. А Мано было
уже за пятьдесят. Из шестидесятилетних вернулись единицы.
     Габи  Ломбар  остановилась,  перевела  дыхание.  Агнесса молчала. Живой
призрак,  вернувшийся  из  Равенсбрюка,  в  лихорадочном,  тяжелом  волнении
вспоминал пережитое:
     -  Лучший  возраст был от двадцати пяти до тридцати пяти лет. У тех еще
были шансы уцелеть. А уж старше редко кто выживал. Для юных девушек это была
непосильная  пытка.  Вы  спросили, когда Мано умерла? Подождите, когда же ее
привезли? Помнится, перед самой весной.
     - Ее арестовали в Кань в марте сорок четвертого года.
     - Да, да, верно. Через несколько дней после прибытия она рассказала мне
о вас. Ей передали, что я из Ниццы. Тогда она мне рассказала, что делается в
городе.  Ведь  я  уже давно сидела в лагере. Мы все там очень дружно жили. И
кто чем мог старался  помочь,  утешить,  развлечь остальных. Я им пела песни,
весь свой репертуар. Да, да, я эстрадная певица. А еще была у нас учительница.
Она   устраивала  интересные  доклады,  беседы.  И  все  охотно  слушали,  а
кто-нибудь  из  товарок  сторожил, чтобы в случае чего поднять тревогу. Ведь
там это не разрешалось. Беседы проводились на всякие темы. Мано хорошо знала
живопись. Вот она и рассказывала о художниках. Объясняла, какие школы есть в
живописи.  У  нас  не было ни единой картины, ни единой репродукции, но мы в
конце концов стали разбираться  в  направлениях.  Хорошо  знали,  что  такое
барбизонцы, импрессионисты,  набисты,  дикие,  абстракционисты.  Ей  и самой
приятно было говорить. А только это недолго продолжалось. В июле ее отправили
в газовую камеру. Не могу точно  сказать, какого числа это случилось, потому
что я тогда была...
     Габи   Ломбар   умолкла,   заметив,  что  Агнесса  плачет.  Эти  скупые
воспоминания,  картины  ада  в  концентрационном лагере, мученическая смерть
Мано,   этот   бессвязный,  монотонный  рассказ,  этот  задыхающийся  голос,
изуродованное  лицо этой уцелевшей жертвы, которая еще не вернулась к жизни,
-  все,  что  Агнесса  слышала  и  представляла в воображении, сейчас в этой
светлой  комнате, где не было ни теней, ни тайн, в этом застекленном фонаре,
нависшем над шумной, кипящей жизнью городской улицей, проникало в ее сердце,
как  призыв к борьбе. Мано умерла жесточайшей смертью, но ведь она, Агнесса,
жива, у нее есть сын, он ее ждет на мысе Башо. Габи Ломбар с трудом спустила
ноги с подушки и, нагнувшись, погладила колено Агнессы.
     - Ну не надо... Не надо, не расстраивайтесь.
     -  Простите  меня,  пожалуйста,  -  сказала Агнесса и, тоже нагнувшись,
взяла ее за руки.
     - Ничего. Я ведь очень хорошо понимаю...
     - Но как же вы-то, как вы могли пройти через все это и выжить?
     - Да вот выжила.
     - Теперь вы поправитесь. От отеков вас лечат?
     -  Да,  начали лечить. Делают уколы. От всего уколы делают. Ведь там мы
за  три  года перестали быть женщинами. И без медицинского вмешательства это
не проходит.
     - Вас арестовали здесь, как Мано?
     Габи Ломбар не ответила и посмотрела в растворенное окно.
     - Простите мою неделикатность, - поспешила добавить Агнесса.
     - Да нет, не в этом дело, какая же тут неделикатность? И потом, я знала
от вашей подруги, что вы тоже помогали Сопротивлению. Нет, - продолжала она,
помолчав  немного,  -  это произошло иначе. Я жила в Ницце с одним артистом,
своим  товарищем,  мы  оба  служили  в  оперетте.  Труппа  ездила в турне по
Лазурному  берегу и по Алжиру. Мой друг был в Сопротивлении. А я нет. Пришли
его арестовать. Ему удалось бежать через черный ход. Тогда взяли меня.
     - А он спасся?
     -  Да.  Вернувшись  из  лагеря,  я узнала, что он устроился в Париже. И
живет там.
     - И вы не написали ему, что вы живы и вернулись?
     - Написала.
     Она  снова  отвела  взгляд.  Агнесса  умолкла:  значит, этот человек не
приехал.  Габи  поняла,  что ее собеседница потрясена изменой, и на губах ее
мелькнула слабая улыбка - первая за все время их беседы. Она добавила:
     - Ну, это дело второстепенное.
     Обе  умолкли,  разняли  руки  и  поглубже  уселись  в  кресла.  Агнесса
подумала, что она еще успеет подробно расспросить о Мано позднее, когда Габи
Ломбар немного оправится физически и морально.
     -  Я  живу  в Пор-Кро, и у меня очень, очень приятный дом. Воздух у нас
чистейший.  Прекрасный  вид.  Климат гораздо мягче, чем в Ницце, - летом нет
такой  жары.  Приезжайте ко мне, вы у нас скоро поправитесь, я вам отведу ту
самую комнату, где жила Мано.
     -  Большое спасибо за внимание. Но я здесь прохожу курс лечения. Соседи
у  меня  очень  услужливые.  Да  и, знаете, теперь мне всякое передвижение с
трудом дается.
     -  Так  позвольте  мне  по  крайней  мере посылать вам кое-что из моего
хозяйства!  Ведь  со снабжением пока еще очень туго! Я сама делаю прекрасное
оливковое масло,
     -  Вот  за  это спасибо! Большое спасибо... А скажите, господин Казелли
вам ничего не гов