ы гнуть шею под немецким сапогом", евреи,
флотские  офицеры с женами; среди этих временных обитателей французского юга
заметно   выделялись   аборигены,   поселившиеся   здесь   еще  до  войны  и
чувствовавшие  себя  более непринужденно. В общем явно преобладали женщины и
явно  не  хватало  молодежи.  Всю  эту  пеструю публику связывало, не считая
главного  магнита  - ужина, лишь присутствие Мано, которая поспешила усадить
гостей  за  стол,  сама  оставаясь  в качестве хозяйки на ногах. Она нарочно
выбрала  для сегодняшнего вечера помещение кафе с примыкающей к нему кухней,
но  отказалась  от услуг официантов, ради того чтобы приглашенные могли себя
чувствовать  свободнее  и не сидеть с закрытым ртом; она взялась обслуживать
приглашенных сама и потому то и дело отлучалась на кухню, что сказывалось на
настроении  гостей.  Гости  сидели  молчаливые,  с  натянутым  видом  и  ели
медленно,  кладя  ложку на подставку после каждых двух глотков традиционного
лукового супа, поданного, правда, без сыра.
     Под  предлогом  помощи  хозяйке Агнесса, которая не могла отделаться от
чувства  подавленности, овладевшего ею на этом странном празднике, встала и,
выйдя  на  кухню,  объявила Мано, что если та не позволит помогать ей, то уж
лучше пусть сразу отпустит домой.
     Теперь,  когда Агнесса занялась делом, она довольно бодро шагала взад и
вперед  по  душному  залу  с  низким  потолком, где на шафраново-желтом фоне
местный   художник  изобразил  купальщиц  и  матросов.  И  Агнесса  невольно
спрашивала себя, чего только не нагляделись эти стены в мирное время.
     -  Агнесса,  -  сказала  Мано,  придерживая  ее  за  локоть в маленьком
коридорчике,  -  не  жалейте водки. У меня ее, надеюсь, хватит. А вино лучше
потом.  Водку  эту  я  добыла у своего фармацевта в Кань, что поделаешь, все
лучше,  чем  видеть  похоронные  лица.  Мне  не  хочется,  чтобы  моя  затея
провалилась.
     Однако  дело  пока  не  шло  на лад и все хитроумные маневры оставались
втуне.  Мано  задумала  это  сборище лишь затем, чтобы самой не сидеть сложа
руки и не давать сидеть другим.
     "Надо все-таки хоть что-нибудь организовать", - сказала она Агнессе еще
в   прошлом  году.  Тогда  она  не  могла  похвастаться  особой  удачей,  но
прошлогодний  неуспех  ее  отнюдь  не  обескуражил. И ныне здесь, за столом,
царила  какая-то растерянность, против которой она тщетно пыталась бороться:
сказывалось  это  и в случайном подборе гостей, и в этом неурочном часе, и в
гнетущей  обстановке  странного  полуподвальчика,  и  даже  в  выборе  места
встречи,  ибо  Мано  решила собрать своих приглашенных в Марселе единственно
потому, что он был на равном расстоянии от Виши и Кань, от Ниццы и Лиона. Та
готовность,  с которой друзья Мано откликнулись сразу на ее зов, несмотря на
то  что  поезда ходили редко и были переполнены, свидетельствовала о великой
заброшенности  этих новоиспеченных южан, пребывавших в ожидании событий, ход
которых от них не зависел.
     Понемногу  гости  оживились  -  из-за  водки,  а также благодаря явному
преобладанию  женщин. Женщины заговорили о детях, о прислуге: в общем на сей
раз  из  какого-то  естественного чувства уважения перед празднично убранным
столом  вопросы  пропитания  не  заслонили  все  прочее.  Но женская беседа,
интересовавшая  далеко  не всех гостей, еще не спасала положения. Невозможно
было  забыть  окружающую  действительность.  Она  чувствовалась  и  в  самих
разговорах,  и  в тех паузах, которые вдруг следовали за чьей-либо фразой и,
казалось,  будут  длиться  вечно. Весь этот вечер, на котором присутствовало
так  необычно  мало  мужчин,  создавал  впечатление  какой-то неуверенности,
неестественности,  которые почти всегда сопровождают трапезы с чисто женским
составом.
     Одна  из  дам говорила больше всех и авторитетнее всех. Это была Тельма
Леон-Мартен.  С  давних  пор эта дама, когда-то довольно известная женевская
щеголиха,  мечтала  играть  роль  в  обществе,  чему  препятствовало  весьма
посредственное  положение  ее  второго  мужа.  Первый муж, дипломат и притом
хорошей  школы, потерял терпение на пятнадцатом году супружества; он покинул
Тельму   в  тридцатых  годах  просто  потому,  что  ему  опостылело  слушать
бесконечную,  не  прекращавшуюся  даже  в  постели болтовню. Впрочем, и сама
Тельма,  которая как раз в те годы чувствовала себя в расцвете, предпочитала
иметь  менее  заметного  мужа.  Карикатурист Сэм еще до первой войны, году в
тринадцатом,  увековечил ее в серии "Парижский зверинец", изобразив Тельму в
виде совы-сипухи, ибо она была действительно довольно похожа на премиленькую
совушку,  и  благодаря  ее  репутации  назойливой болтушки прозвище "сипуха"
пристало  к  ней  навсегда.  Не  без  труда  она  несколько раз добивалась и
добилась  наконец  для  своего мужа места начальника канцелярии, но истинный
триумф  поджидал ее супруга в июле сорокового года; она сделала Леон-Мартена
министром  на  целые  три  недели,  министром вишистского правительства, что
удалось благодаря всеобщей неразберихе, последовавшей за разгромом.
     Тельма  утешала  себя  мыслью,  что  это  лишь  начальный этап, но этап
многообещающий.  После первого успеха она, по ее словам, решила ограничиться
и ограничить своего мужа ролью наблюдателя. Чтобы как-то утишить мучивший ее
зуд  деятельности, она беспрерывно циркулировала между Парижем и Виши, между
Виши и Парижем. И находила себе занятие в обеих зонах. В ее распоряжении был
постоянный пропуск - аусвейс, о чем она не забывала сообщить всем и каждому.
Так как на сегодняшнем вечере она была единственным человеком, побывавшим за
демаркационной  линией  с тех пор, как немцы рассекли Францию надвое, гости,
естественно,  расспрашивали ее, как идет жизнь на том берегу, и она блистала
описаниями  Gross-Paris  [Большой Париж (нем.).], где площадь Оперы украсили
новые столбы с указателями.
     -  Это довольно внушительно, уверяю вас, это стоит посмотреть. Вы сразу
видите,  куда ехать: в сторону "Мажестик" или в направлении Аахена. Надписи,
конечно,  сделаны  по-немецки.  На каждом столбе вывешено двенадцать досок с
указателями  и с правой и с левой стороны, доски расположены одна над другой
и  увенчиваются стрелкой. Очень похоже на рождественскую елку, вырезанную из
дерева. Невольно вспоминаешь прославленных нюрнбергских мастеров игрушки.
     Переходя  к  описанию  улицы  Риволи, расцвеченной огромными флагами со
свастикой,  Тельма  добавила,  что,  конечно,  на  первый  взгляд  это может
кого-нибудь  смутить,  но  вообще-то флаги лишь способствуют украшению улицы
Риволи, всегда угнетавшей нас своей бесцветностью.
     Мано  все  время была начеку и решила сразу же одернуть Тельму, если та
открыто  пустится  в рассуждения о политике; впрочем, и сама рассказчица, не
зная,  каковы настроения ее сотрапезников, соблюдала известную осторожность.
За  плечами  Тельмы был двадцатилетний опыт посещения политических салонов и
высиживания  в  приемных;  кроме  того, она немало насмотрелась, курсируя из
оккупированной  в неоккупированную зону и наблюдая самых разных людей. И она
без  особого труда научилась не слишком выставлять напоказ истинные чувства,
которые  внушали  ей  немецкие  оккупанты.  Приемы ее маскировки были весьма
несложны:   так,  например,  она  не  скрывала,  что  пользуется  постоянным
аусвейсом,  однако  произносила  это  слово на французский лад "освез", хотя
изъяснялась  по-немецки вполне сносно. Мано, пригласившая журналистов, чтобы
разузнать у них какие-нибудь новости, стала расспрашивать их насчет японской
высадки.  Но, очутившись перед малознакомой им аудиторией, эти представители
укрывшейся  в  тылу  прессы  старались главным образом подчеркнуть свои муки
изгнанников.  Жизнь  в Лионе, говорили они, для них истинная пытка, иной раз
так  не  хватает  парижского  воздуха,  что, кажется, вот-вот задохнешься, и
только   мысль   о   том,  что  твой  долг  сохранить  живым  дух  свободной
публицистики,   помогает   переносить   тоску   по   столице  и  все  тяготы
существования  ссыльных  парижан,  Они  вспоминали  французских писателей на
чужбине:  Жюля  Валлеса  в  Лондоне, Виктора Гюго на Гернсейской скале, а во
всем  прочем  просили  не  забывать,  что  первая  их  обязанность - хранить
профессиональную  тайну.  К  тому  же  они  сразу  почувствовали, что Тельма
осведомлена  куда  лучше  их,  и  решили,  по-видимому, что самое разумное -
предоставить   ей   одной   распространяться  о  событиях  на  Марианских  и
Филиппинских островах.
     Было  около полуночи, ужин шел к концу. Агнесса, закончив свои хлопоты,
уселась за стол неподалеку от Тельмы Леон-Мартен, почти напротив нее. Затаив
дыхание,  Агнесса-  слушала  ее  рассказы  о  светской и общественной жизни,
шедшей своим чередом даже вне официальных кругов, о новом парижском быте - о
приемах, о встречах.
     -  Огромную  роль  играет  теперь  телефон,  - говорила Тельма.- Трудно
передать,  как  много  разговаривают  сейчас по телефону. Парижане научились
беседовать  намеками,  опасаясь бюро подслушивания, которого, уверяю вас, на
     Агнесса  старалась  ничего  не  упустить  из  этих  признаний,  и, хотя
разговор стал общим, ей удавалось следить за рассказами Тельмы. Какова бы ни
была  она,  эта  краснобайка  Тельма,  Агнесса все же испытывала к ней нечто
вроде  симпатии,  все-таки  приятно  было,  что  за  столом сидит парижанка,
которая  в курсе всего, которая столько знает о жизни оккупированной столицы
и,  не  заставляя  себя  просить,  делится всеми этими сведениями с другими.
Тельма   повязывала  голову  тюрбаном,  используя  для  этой  цели  шарф  из
ярко-красного  сукна  с золотыми узорами, и изящный его фасон выдавал работу
знаменитой   парижской   модистки.   Агнесса  сделала  ей  по  этому  поводу
комплимент, и Тельма тут же назвала имя модистки.
     -  Она,  знаете  ли,  придумала  этот  фасон специально для меня. Таким
образом  я  не  опускаюсь  до дешевки, ношу вещь, все-таки приготовленную по
специальному  заказу,  и  в то же время не выделяюсь в метро, ибо все теперь
носят  тюрбаны.  А  нужно  вам  сказать,  что  в  Париже  сейчас  не слишком
рекомендуется  выделяться.  Мне, например, как вы сами понимаете, было бы не
так  уж  трудно  при  желании  получить  "освез"  на автомобиль. И горючее в
придачу. Благодаря положению, которое занимает мой супруг. Однако я этого не
сделала,  потому  что  не всем это может понравиться. Я отказалась. Обхожусь
без  машины  и  чувствую  себя  прекрасно. Самые шикарные женщины разъезжают
теперь  в метро. И не путают, даже при пересадках. И никаких первых классов,
только  общие  вагоны.  Зато теперь в метро все читают. Женщины нашего круга
читают  в  метро  от  начала  до  конца поездки. На улице Сент-Оноре продают
чудесные папки для книг из полотна и даже из кожи, с удобными ручками, прямо
как  сумочки,  так  что  их  очень  легко носить. Вы вполне можете встретить
где-нибудь в вагоне метро даму в норках, читающую книгу. Вот так мы и живем.
     Уже  несколько  минут  Агнессе  хотелось  задать Тельме один вопрос, но
парижанка  не  давала  никому вставить ни словечка. Замолкнув на минуту, она
тут  же  взяла  стакан  и стала прихлебывать, как опытный оратор между двумя
торжественными периодами.
     -  Мадам,  -  успела сказать Агнесса, несколько понизив голос, и тут же
пожалела,  так как за столом установилось напряженное молчание, но отступать
было  поздно.-  Мадам,  я  хочу  вам  задать один вопрос, который, возможно,
Париж, - добавила она, как бы желая оправдаться перед собравшимися.
     - Да? - бросила Тельма, часто моргая и  чуть  улыбаясь  снисходительной
улыбкой, как бы говоря, что она ждет продолжения.
     -  Мне хотелось бы знать, с каким чувством смотришь на Париж, в котором
находятся немцы.
     Вся  во  власти  своего  волнения,  Агнесса  не  заметила, как внезапно
застыла  в  полной  неподвижности  Мано,  обратив беспокойный взор в сторону
Тельмы. Но та, которую называли в насмешку "сипухой", решила, что для вящего
эффекта требуется выдержать паузу.
     -  Я  очень понимаю ваш вопрос, - бросила она присутствующим. - Его как
раз и задают мне чаще всего. Ну что ж, мадам, когда я подхожу к окну и вижу,
как  по  авеню  Президента  Вильсона марширует патруль эсэсовцев, я не стану
уверять вас, что мне это приятно. Однако я не могу не думать, что если бы не
они, то на их месте были бы санкюлоты, и выбираю из двух зол меньшее.
     Мано  положила  ладонь  на  руку  своего  соседа  -  капитана  корабля,
очевидно,  не  только  затем,  чтобы  удержать  его,  - ей самой требовалась
поддержка.  И  Агнесса  уловила  ее  жест.  За  столом  воцарилось  холодное
молчание,  предвещавшее  взрыв.  Но  Мано так быстро и так решительно сумела
переменить  разговор,  что Тельма сразу почувствовала: есть пределы, которые
перед  этой  аудиторией  переходить не следует. Нимало не смутившись, Тельма
сделала  поворот  на  сто  восемьдесят  градусов  и  стала высмеивать "серых
мышей",  то  есть  немок в военной форме, весьма неуклюже на них сидевшей. -
Но,  -  добавила  она,  -  власти  не  особенно  заботятся о том, что скажет
общественное  мнение...  - Сменив пластинку, она даже решилась поставить под
сомнение  лояльность  цензуры  Виши, которая запретила спектакль "Любовники"
Доннея  и  не  одобряет  возобновления  "Тартюфа".  Но Агнесса уже перестала
слушать.
     Рассказы Тельмы давали достаточно пищи для размышлений. Агнессу удивили
отнюдь  не  разглагольствования  этой  вздорной  особы,  ибо  в  смутные дни
разгрома  она  не  раз  уже  подмечала  у буржуа м у аристократов симпатии к
немцам,  порожденные  именно  ненавистью  к  республиканскому  режиму.  Нет,
удивило  ее  другое: слово "санкюлот". Этот намек на восемьдесят девятый год
перенес  Агнессу  в  недра  ее  собственной  семьи.  Буссардели считали себя
представителями  исконной  республиканской  традиции и громогласно заявляли,
что  до  Революции  они  были  ничем.  В особняке на авеню Ван-Дейка, хотя и
напоминал  он  не  столько  об  эпохе  Революции,  сколько о пышности Второй
империи,  -  так  вот,  в  их  особняке  было принято вспоминать о личности,
ставшей  почти  легендарной,  о  некой  вязальщице,  которая  участвовала  в
Революции и была 13 вандемьера на улице Сент-Оноре и которая затем прижилась
в семействе Буссарделей, где заменила осиротевшим малюткам их умершую родами
мать.  И  в  конце концов три поколения Буссарделей, взращенные в духе самых
высоких  идеалов, усвоили правила верности и преданности, достойные античных
героев. Бабуся до самой глубокой старости хранила воспоминание о некоей тете
Миньон,  урожденной Буссардель, которую упомянутая вязальщица учила читать и
писать  в  царствование  Карла  X,  о  чем  тетя Миньон рассказывала с очень
живописными  подробностями.  Одним  словом,  эта принятая в лоно Буссарделей
особа,  бывшая  как бы одним из краеугольных камней истории и традиций всего
клана,  покоилась  ныне в семейном склепе на кладбище Пер-Лашез, и кое-какие
ее  взгляды  оказали влияние на нравственные принципы Буссарделей. Все дамы,
принадлежавшие  к  этой  фамилии,  не  могли  удержаться  от  слез  во время
исполнения  "Марсельезы", будь это даже в таких торжественных случаях, когда
гимн  играли  в  театре  Гранд-Опера  и  честь  появления  в ложе президента
Республики;  в  ответ  на  шутки  они  отвечали, что ничего не могут с собой
подделать, ибо это у них врожденное, недаром знаменитые близнецы Буссардели,
которым  фамилия обязана всем: почетом, богатством, местом биржевых маклеров
и  нотариусов,  не  говоря уже о наследственных землях в долине Монсо, - так
вот  эти самые близнецы в младенческом возрасте играли на коленях у одной из
фурий гильотины; Агнесса не раз слышала, как ее мать, ее тетки повторяли эту
хвастливо-выспреннюю фразу, и ей вдруг показалось, что она вновь стоит перед
стеклянной  горкой в большой   гостиной  на  авеню  Ван-Дейка  и  там  рядом
с  саксонским  и японским фарфором  по-прежнему  красуется  стакан  довольно
грубой  работы, наследие революционерки,  стакан,  который, как  утверждали,
принадлежал  самому Гракху Бабефу. Вообще  на  нее  в  этот вечер  нахлынули
воспоминания, как бывает, когда вдруг оживает в душе угасшая любовь.
     В   эту  минуту  одна  из  присутствующих  дам  посмотрела  на  часы  и
ужаснулась:  было  без  пяти двенадцать, ее слова произвели впечатление, все
замолчали,  даже  Тельма.  Одни  и те же мысли возникли у сидевших за столом
людей,  передаваясь  от соседа к соседу, у каждого были дорогие им существа,
семья,  дом,  был  родной  очаг,  от которого они уже давно были оторваны, и
каждому  вспоминались  прежние  сочельники, вспоминались те, кто умер, и те,
кто далеко, вспоминались все беды Франции. Парочки переглядывались, одинокие
опускали глаза.
     -  Уже  полночь?  Это точно? - спросила Мано, и на фоне общего молчания
было особенно заметно, что голос ее предательски дрогнул.
     Над столом, где веточки остролиста стыдливо скрывали начисто вылизанные
гостями  тарелки,  капитан поднял левую руку с часами. Соседи склонились над
циферблатом.
     - Ровно полночь, - сказал кто-то.
     Мано поднялась с места.
     -   Поскольку   полночь   наступила,   -  произнесла  она,  -  наиболее
чувствительные могут облобызать друг друга.
     И  первая  подала  пример,  обняв своих соседей справа и слева. Агнесса
ждала, пока Мано подойдет к ней, ждала, опустив голову, отчего ее лицо Юноны
казалось  еще  более  упрямым,  и  уж  совсем  не вязалась с этим выражением
по-детски  выпяченная  нижняя  губка.  Дойдя  до Агнессы, Мано наклонилась и
взяла  в  свои руки ее голову, но почувствовала, что та сопротивляется. Мано
выпрямилась,  и  тут Агнесса вскочила с места, бросилась в объятия подруги и
заплакала,
     Агнесса  сама  удивилась  этому  неожиданному  взрыву  и никак не могла
успокоиться,  прерывисто  дышала  и  тревожно  жалась к груди подруги. Затем
вспомнила, что они не одни, и пробормотала какие-то извинения.
     - Помилуйте, - сказала Тельма Леон-Мартен самым непринужденным тоном, -
это  же  так естественно. Мы все взволнованы, но только вы одна не поддались
чувству ложного стыда. Что ж тут такого?
     Агнесса вернулась на свое место за столом.
     -  Нет,  нет,  мне  право  неловко,  вы должны простить мне эту нелепую
выходку.  У  меня ведь в оккупированной зоне осталась вся семья. В Париже, -
воскликнула  она,  подняв  голову.  - И никаких известий. И никаких известий
также от близких, находящихся в плену.
     Она сказала это наудачу, но почти без риска ошибиться, ибо плен угрожал
любому  ее  родственнику,  братьям и кузенам. В семье Буссарделей не принято
было уклоняться от исполнения воинского долга.
     Тельма  тут  же  предложила  свои  услуги. Они офицеры? А они воевали в
четырнадцатом  году?  Нет?  В  таком  случае  их  нелегко будет вызволить. И
все-таки... Она доверительно сообщила гостям об одном важном государственном
проекте.  Наверху  поговаривают  о том, что нужно подготовить людской состав
для  обмена.  С  нашей  стороны  будут  отправлены добровольцы для работы на
немецких  заводах, взамен чего немцы освободят военнопленных из расчета один
военнопленный  за  трех  рабочих. Ну в общем что-то вроде старинного обычая,
когда "откупались" призывники. Конечно, тут есть разница: время военное и мы
являемся побежденной страной. Немцы не могут согласиться на паритет, поэтому
и  будут  менять  троих  на  одного. Сейчас вопрос изучается, Операция будет
именоваться "Смена".





        "Глава II "


     Позже,   когда   гости  разошлись,  у  Агнессы  и  Мано,  оставшихся  в
одиночестве,   вырвался   вздох   облегчения:  долг  был  выполнен.  Агнесса
подсчитала  деньги,  которые  ей  удалось  незаметно собрать с гостей в счет
складчины.  -  До  чего мы дошли! - пробормотала Мано. - И даже протестовать
нельзя,  а  то скажут, что ты не понимаешь