шу  свои извинения, Эмма, - с трудом произнес Александр хриплым
голосом.  -  Приношу  свои  извинения  всем присутствующим. Обычно я никогда
никому не навязываю своих мнений. Но сейчас!..
     -   Вы   могли  бы  сообразить,  -  ответила  Мари  Буссардель,-  когда
пятнадцатилетняя девочка Присутствует при аресте, то...
     -  Вы  правы,  Мари,  я  мог  бы  это сообразить. И не мое дело было ее
осаживать.
     -  Верно,  -  подтвердила  Эмма.  -  Но поскольку вы сами это сознаете,
прекратим разговор.
     И  она  пустила  вокруг  стола  серебряную  вазочку,  куда обедающие по
установившемуся обычаю должны были класть талоны продовольственных карточек.
     - Только хлебные, - великодушно предупредила она.
     Когда  сбор был окончен, Эмма поднялась, и все остальные последовали ее
примеру.
     -  Пройдем в гостиную! - скомандовала она, повысив голос. - Я угощу вас
праздничным   кофе:   маис,  жареные  каштаны,  цикорий  и  несколько  зерен
настоящего кофе, которых в этой бурде и не заметишь.
     Агнессе   захотелось   подойти   к  тете  Луизе,  чтобы  успокоить  ее,
подбодрить.  С  детских  лет  она  предпочитала тетю Луизу всем своим прочим
родственникам.  Но  тетя  Луиза  покорно  поплелась  вслед за сестрой Эммой,
видимо,  желая  еще раз извиниться перед ней, теперь уже от своего имени, за
выходку  мужа.  Разыгравшаяся  только  что  сцена  была,  насколько  помнила
Агнесса,  не  в  обычаях  этой  супружеской  пары.  Видимо, нынешние события
оказали  свое  действие  и  на  Александра  Жанти. Сочетавшись браком с этим
архивистом,  Луиза Буссардель единственная в семье поступила сообразно своей
сердечной  склонности,  единственная  пошла  против традиции, в силу которой
будущие  мужья  вербовались  в среде адвокатов и банкиров. Семья ей этого не
простила,  тем  более  что у Александра не было никакого состояния; выйдя по
возрасту  в  отставку  с  должности  хранителя  Национальной  библиотеки, он
посвящал теперь часы досуга лингвистическим изысканиям; все это, конечно, не
могло  поднять  в глазах родни престижа четы Жанти, особенно если учесть еще
одно  отягчающее  обстоятельство  - брак остался бездетным. Но даже все это,
вместе  взятое,  не  могло объяснить Агнессе гневную выходку дяди Александра
против  Жильберты,  и  уже  совершенно  неожиданным показалось единодушие, с
каким Буссардели, не сговариваясь, поспешили потушить спор в зародыше.
     По  счастливой  случайности  Поль  встал из-за стола в числе последних;
Агнесса задержала его в столовой.
     -  Поль,  будь  добр,  помоги мне, я боюсь наделать бестактностей, Я не
особенно  хорошо  поняла,  что  именно  произошло: почему дядя Александр так
рассердился. Скажи, он не согласен с нашей семьей по политическим вопросам?
     -  Не  согласен не то слово. Я не хочу говорить про него ничего худого,
но ты сама знаешь, он любит пооригинальничать.
     Агнесса  опустила  глаза;  она  посмотрела  на орденскую колодку своего
кузена,  и вдруг ей припомнилось, что ее дядя, архивист, вернувшийся с войны
четырнадцатого  года  сплошь  в знаках отличия, однако не нацепил сегодня ни
одной ленточки. Она задумалась.
     - Он что - за де Голля? - спросила она. - Очевидно, в этом дело.
     -  Не знаю, - живо отозвался Поль, и по его тону Агнесса поняла, что он
не  желает  углублять  вопрос. - Никто ничего не знает. На сей счет я еще не
составил  себе  мнения.  Все, что я могу тебе сказать, это то, что он кипит.
Понимай как знаешь, но именно кипит.
     Агнесса  промолчала и хотела было перешагнуть порог гостиной, но теперь
уже  Поль  схватил  се  за  руку,  приблизил  к ее лицу свое лицо, как будто
     -  Не  забудь... я, конечно, был еще младенцем и ничего не помню, а ты,
ты  тогда  еще на свет божий не родилась, но нам об этом все уши прожужжали!
Не  забудь,  что во время процесса Дрейфуса дядя Александр во всей семье был
единственным дрейфусаром!
     Поль  выпрямился  и  поглядел  на нее в упор с многозначительным видом.
Агнесса  поняла,  что  независимо  мыслящего  дядю  осуждают  не  так за его
политические  мнения, как за то, что он смеет не придерживаться общесемейной
линии.  Ибо  Буссардели через тридцать пять лет после реабилитации Дрейфуса,
конечно,  не верили в его виновность, но пятно крамолы с дяди не было смыто,
ибо только крамольник мог поверить в чью-то невиновность прежде судей.
     Агнесса  перешла  в  гостиную  и  присоединилась  к  кругу  родных, где
ритмически   позвякивали   чайные   ложечки,   помешивая  пойло  тети  Эммы,
подслащенное  сахарином.  Сколько  всяких  противоречий насмотрелась она за;
время  своего  пребывания  у  родных,  так часто они являли ей, образ истины
одновременно с карикатурой на истину, что в конце концов она стала различать
за  фамильными  чертами Буссарделей лик оккупации, переменчивое и паническое
лицо поражения.





        "Глава VIII "


     В  этот  день  Агнесса  не выходила больше из дому. После кофе, который
пили долго и дружно, ее отец первый подал сигнал передислокации, заявив, что
идет в контору и прихватит с собой также и Гастона.
     - Иди, иди, бедный мальчик, - напутствовала Гастона тетя Эмма. - Теперь
тебе  надо  официально  вступать во владение конторой, оставленной папочкой.
Господи! Дорогой мой Теодор...
     Из-за  пояса  она  вытащила  носовой платочек и прижала к главам. Гости
стояли  в передней, и каждый решил, что сейчас наступила наиболее подходящая
минута  сказать  доброе  слово  о  покойном.  Поцелуи, которыми обменивались
Буссардели, выли крепче обычного и длились немного дольше, чем всегда.
     Агнесса тем временем думала не об ушедшем от них навеки дяде Теодоре, а
об  этом  переходе  полномочий  от  ее  дяди к кузену. Все это было вполне в
порядке вещей и предрешено заранее, более того, сама логика требовала, чтобы
Гастон,  уже  появлявшийся  в  конторе  при  жизни отца, теперь принял ее по
наследству,  но Агнесса еще как-то не до конца осознала это и задумалась над
случившимся.  Она понимала, что со смертью дяди Теодора перевернута еще одна
страница.  Вековому  установлению,  традиционному союзу братьев Буссардель -
биржевых  маклеров  -  был  нанесен  первый удар. Когда Симон, представитель
младшей  ветви, в свою очередь унаследует от своего отца его дело, миф будет
окончательно  разрушен.  Теперь уже будут не братья, а кузены Буссардели, то
есть  нечто  совсем  иное, думала Агнесса, и не удивилась ходу своих мыслей,
хотя до этой поездки они ни разу не приходили ей в голову.
     -  Я  не  спрашиваю,  увидимся  ли  мы  еще с вами, - сказала Анриетта,
натягивая перчатки. - Надеюсь, вы пробудете здесь несколько дней.
     Агнесса  настороженно подняла голову. Это уж что-то новое. Она никак не
ожидала,  что  этот  вопрос  ей  зададут так рано и задаст его невестка. Она
решила  было,  что  родные  специально  поручили Анриетте поднять деликатный
вопрос,  однако  этот хитрый под слишком напоминал бы прежних Буссарделей, а
Агнесса  уже  успела  убедиться  в  том, что сейчас они и живут, и действуют
иначе, чем раньше. Впрочем, тетя Эмма поспешила за нее ответить:
     -  Ну  еще бы, конечно, она у нас погостит немного! Ведь она, бедняжка,
только что приехала. И не дай бог никому так путешествовать!
     -  Признаюсь,  тетя  Эмма, - сказала Агнесса, - я только что собиралась
попросить у тебя разрешения отдохнуть часок.
     - Отдыхай хоть два.
     Агнесса  заметила,  что все присутствующие уставились на нее, как будто
ждали  еще  чего-то.  Впервые  после  приезда  она  привлекла  к  себе общее
внимание.
     -  Пока что, - осторожно добавила она и улыбнулась, - мои планы не идут
дальше этого часа.
     - Желаю хорошенько отдохнуть, дорогая, - сказала Анриетта, не настаивая
на  продолжении  беседы, и, обернувшись к тетке, добавила: -М ы можем прийти
сюда, тетя Эмма, когда вам будет угодно. Для разборки вещей. Увы, чем больше
мы будем медлить, тем будет тяжелее.
     Отнюдь  не  шокированная этим намеком, сделанным в день похорон, насчет
уборки  спальни покойного и, несомненно, насчет дележа оставшихся после него
вещей,  тетя  Эмма  послала  за записной книжкой, чтобы немедленно назначить
день  встречи.  Агнесса,  воспользовавшись  этим,  поднялась  к себе. Еще не
прошла  усталость  после  путешествия  и давала себя знать привычка отдыхать
после  обеда,  которую  на  мысе Байю свято соблюдали в течение шести летних
месяцев.
     Не выходила Агнесса из дома и на следующий день. Своим присутствием она
как  бы  хотела  подчеркнуть,  что  семейная  атмосфера  ее  не  тяготит,  и
включилась в эту игру гостеприимства, как в нечто само собой разумеющееся. И
потом  вопрос,  который  задал  ей Валентин вчера вечером: "Ну как малыш?" -
нет-нет  да  и  приходил  ей  на  ум. Тут было над чем поразмыслить. Агнесса
чувствовала, что ей необходимо приглядеться к поведению своих родных и, если
удастся,  заставить  их  еще  больше раскрыться перед ней: они только-только
начали уделять ей внимание. А ведь в течение долгих лет она так боялась, что
из-за  ребенка  могут  возникнуть  новые  осложнения  между нею и родными! В
Агнессе  было  достаточно  от  Буссарделей,  чтобы почуять, что именно здесь
таится  опасность. Пусть она порвала со своими: Рокки - законный сын Ксавье,
а  главное  -  он  сын  вдовы Ксавье, рано или поздно это положение придется
узаконить,  что  не  может  совершиться  без  участия  Буссарделей. А теперь
существенно  новое  обстоятельство  -  примирение  с  семьей,  - так неужели
Агнесса  не  должна  им  воспользоваться?  Да,  но только позволят ли они ей
воспользоваться?
     Буссардели  в  день похорон не сделали ей на сей счет ни одного намека,
равно  как  и на следующий день до самого обеда. Особняк погрузился в мирную
тишину.  После  кончины  дяди  Теодора на авеню Ван-Дейка осталось лишь трое
обитателей.  Жанна-Симон,  которую  называли  так,  присоединяя  имя мужа по
давней традиции этой семьи, где преобладали особи женского пола, Жанна-Симон
со  своей  дочкой  и  тремя  детьми от первого Лрака Симона жила в маленьком
особнячке  на  площади  Мальзерб;  нижний  зал  особнячка  Жанна-Симон сдала
конторе  по  мойке  бутылок;  так распорядился Симом в письме, присланном из
лагеря военнопленных. Семья Валентина снимала на бульваре Курсель просторную
квартиру,  где  все  из  того  же страха перед реквизицией приютили служащих
конторы  Буссардель.  Таким  образом,  на авеню Ван-Дейка осталось лишь трое
стариков:  Мари,  самая  молодая  из  троих,  в  шестьдесят лет выглядела на
семьдесят, так она иссохла. Тетя Эмма, при всей своей суетливости и несмотря
на  бесконечные  хлопоты,  была  не в состоянии вдохнуть жизнь в этот старый
дом,  где  пребывала лишь физическая оболочка страдалицы-матери и где устало
бродил  ее  муж,  приходивший  из  конторы без сил, ибо единственный во всей
семье  он трудился по-настоящему. Хотя по всем комнатам расставили кровати -
акт  скорее  символический,  нежели  действенный, ибо при первой же проверке
выяснилось  бы,  что  все  это  фикция,  -  дом  не  казался  от этого более
обитаемым, напротив. Особняк Буссарделей превратился в заколдованный дворец,
населенный призраками. Уже через сутки Агнесса почувствовала, как бесконечно
медленно тянется здесь время.
     Ей  захотелось  выбраться  из  этих стен. Захотелось также поглядеть на
Париж,  который  она  видела  лишь  ночной  порой или мельком, возвращаясь с
похорон.  На другой день часов около трех она сказала, что уходит, и так как
тетя  Эмма  заявила, что ей тоже нужно пойти по делам, Агнесса предложила ей
встретиться где-нибудь к концу дня.
     - Чудесная мысль, кисанька! Встретимся у меховщика. В половине шестого.
Я  хочу  взять  у него две мои шубы, которые я отдавала на хранение в летние
месяцы.  А  ты  возьмешь мамины шубы. Прислугу по таким делам мы посылать не
можем.  И  без  того  им  приходится  с  утра  до  ночи  торчать в очереди у
продовольственных магазинов.
     - Значит, вы с мамой сшили себе шубы?
     - Вернее, переделали из меховых манто.
     Тетя  Эмма  пустилась  в  объяснения.  Агнессе  было сообщено, что дамы
Буссардель не принадлежат к числу тех женщин, которые показываются в метро в
норке или в каракуле, а тем паче в соболях: у Мари восхитительные соболя. Их
теория  внешней скромности в первую очередь распространилась на меха. Однако
зимой  люди  просто погибали от холода в общественных местах, в магазинах, в
гостях,  у  себя  дома: Париж не отапливался. Изобретение тети Эммы, которая
вообще  славилась  своей  смекалкой,  состояло  в  том,  что  меховые  манто
переделали  в шубы на меху. Пока не кончатся плохие времена, дамы Буссардель
будут носить меха только в качестве подкладки.
     С  первых  же  шагов  по  выходе  из  особняка  Агнесса получила первую
пощечину оккупации. Большой флаг со свастикой бился и громко хлопал на ветру
в  нескольких  метрах  от  нее.  На  мгновенье  она  застыла,  сжимая  рукой
металлический  прут  дворовой калитки, захлопнувшейся за ней, и ей казалось,
что,  пока  ее  пальцы  не  разжались, она все еще в родном доме, пощаженном
оккупацией. Этот флаг, водруженный на крыше особняка напротив, до сих пор не
попадался  ей  на глаза; возможно, накануне не было ветра и он, незамеченный
ею,  безжизненно  свисал  с  древка.  А  сегодня он развевался в пронизанном
солнцем  воздухе.  Он  оскорблял своим грубым пурпуром и своей паукообразной
свастикой  этот  фасад  в  стиле  Возрождения, более строгий, нежели особняк
Буссарделей,  хотя  оба  здания были построены примерно в одну эпоху. Наглая
эта  эмблема,  прорвавшаяся даже за ворота, которые защищали авеню Ван-Дейка
от  случайных  вторжений  города,  царила над всей улицей, над кустами парка
Монсо,  над  его  лужайками,  над его деревьями, над мощными кронами древних
ветеранов,  еще современников Филиппа-Эгалитэ, первого их владельца. Агнесса
прекрасно  знала,  что  флаг  со свастикой водружен над всем Парижем, что им
заклеймены  куда  более  чтимые  и  безупречные  архитектурные  ансамбли, но
особняк  под  номером  шесть стоял напротив их дома, это он был предметом ее
ребяческих  мечтаний,  когда  в  дождливые  дни  она глядела на него из окна
детской;  ей  говорили, что это была иностранная резиденция, здесь и вправду
жил  какой-то  восточный  принц,  и Агнесса-девочка завистливо и зачарованно
старалась  разглядеть через освещенные, вдруг распахнувшиеся в весеннюю ночь
окна шумное празднество, оркестр, бесконечную вереницу диковинных гостей.
     Взгляд  Агнессы  от  флага  скользнул к немецкому солдату, стоявшему на
часах  у  реквизированного  особняка,  о  чем  ей  еще  вчера  ночью сообщил
Валентин.  Часовой  в каске и с автоматом на плече шагал взад и вперед вдоль
кустов  бирючины,  росших  за оградой дома номер шесть; он доходил до ворот,
ведущих  на детскую площадку парка Монсо, и иногда под ноги ему подкатывался
резиновый мячик.
     Агнесса  вошла  в  парк и, держась подальше от этого часового, от этого
флага,  сразу  взяла  влево,  к аллее, шедшей вдоль особняка Буссарделей. По
совету  тетки  она  направилась  к  станции  метро Виллье, откуда можно было
попасть  в  центр.  Старая  тетушка  нарочно  перечислила  племяннице все те
сюрпризы,  которые встретятся ей на пути, чтобы та не вздумала удивляться на
каждом  шагу. Долина Монсо оставалась по-прежнему микрокосмосом Буссарделей,
а парк Монсо среди оккупированного города - полем постоянных наблюдений тети
Эммы.
     И  все же Агнесса узнавала свой парк, хотя цветов на клумбах не было, а
с цоколей сняли статуи. Произошло это совсем недавно.
     -  Все  бронзовое  они увезли,- сообщила тетя Эмма.- Сколько ни ходи по
нашему  кварталу,  остались  только  Александр  Дюма  и  Густав Доре. А если
дойдешь  до  Елисейских  полей,  то там обнаружишь только Клемансо, не помню
чьей работы.
     -  А  как же немцы ухитрились? - спросила Агнесса, стараясь представить
себе эту сцену.- Снимали статуи ночью?
     -  Но  это  вовсе  не  немцы,  кисанька!  Официально  снимали французы.
"Французская  служба  по  переработке  металла"  -  вот как она зовется. Ох,
оккупация   благоприятствует   расцвету   чудесных  профессий  и  прелестных
должностей, как ты сама сможешь убедиться.
     На  полпути  к  ротонде  Шартр  Агнесса  заметила среди широкой лужайки
длинные  рвы,  скрытые  под  газоном,  засыпанным  опавшими  листьями.  Была
суббота.  В  белесом  свете  дня молодежь, сливки лицея Карно или св. Марии,
собралась  на  открымтом  воздухе  в  нескольких  шагах  от укрытий; сдвинув
кружком  стулья  они  ораторствовали, готовые, однако, нырнуть под землю при
первом  же  вое  сирены,  при  первом же отдаленном сигнале противовоздушной
обороны.  Агнесса  вспомнила  о  Жильберте  и  Манюэле,  которые  никогда не
заглядывают  в  Латинский  квартал;  здесь  она  увидела  хорошо знакомую ей
буржуазную   молодежь,  противницу  любого  риска,  не  желавшую  переносить
бедствия  своего  времени  и взявшую себе девизом: "Мы здесь ни при чем, это
нас  не  касается!" Но еще мучительнее сжалось ее сердце, когда слева, по ту
сторону  высокой ограды, она заметила изгоев, о которых ей тоже рассказывала
тетя  Эмма:  еврейских матерей с желтой звездой на груди; вот уже три месяца
им было запрещено появляться в общественных парках, и они приводили сюда, на
бульвар  Курсель,  детишек,  чтобы  те  хотя бы поиграли поблизости от парка
Монсо,  откуда  до  них  через  решетку  долетало  свежее  дыхание  ветерка,
отдаленные взрывы смеха, где ласкала глаз пышная зелень.
     Пройдя  из  парка по авеню Веласкеса, она вышла на бульвар Мальзерб уже
совсем  в  ином настроении духа. В метро она не спустилась, миновала станцию
Виллье,  свернула направо, бросила в почтовый ящик две межзональные открытки
-  одну  в  Пор-Кро,  а другую в Кань, причем тут же подумала, что, пожалуй,
сама  приедет  раньше,  чем  они  дойдут,  -  потом оглядела бульвар, полого
уходивший  вдаль. Широкая пустынная мостовая, тротуары без обычной парижской
толпы,  полное  отсутствие  машин,  ни  одного  такси  на стоянках - все это
придавало  бульвару  Мальзерб  неожиданно  огромные  размеры, открывая глазу
такую  необъятную  перспективу, какой Агнессе никогда не приходилось видеть.
Если  не  считать  единственного  раза в детстве, когда во время каникул они
направлялись  из  одного  поместья  в  другое  и им пришлось пересечь Париж,
необитаемый,  незнакомый Париж, затихший августовский город - до сих пор еще
ей не забылась эта картина.
     До  встречи  с  тетей  Эммой  Агнесса  в  сущности  была  свободна, она
намеревалась  лишь  зайти для несложной консультации к адвокату, которому не
захотела  предварительно  звонить  с  авеню  Ван-Дейка,  предпочитая явиться
наудачу.  Она  остановилась на углу улицы Монсо и повернулась лицом к сердцу
Парижа,  которое  притягивало  ее к себе. И она подумала, что, просидев двое
суток в особняке Буссарделей под самыми благовидными и разумными предлогами,
не  старалась ли она, в сущности даже не отдавая себе в том отчета, отдалить
свою первую встречу с оккупированным городом. Только в этот миг осознала она
всю  глубину своей любви к Парижу, глубокой, врожденной in.(щи, и вспомнила,
что  уже  шесть  поколений  ее  родных  имеют  право именоваться парижанами.
Возвратившись  из  Соединенных Штатов, Агнесса вновь соединила свою судьбу с
жизнью  Парижа,  ощущая  ее  как  естественное  свое бытие, прерванное силою
обстоятельств  на  определенный срок; впрочем, тогда до ее сознания не сразу
дошла  эта  истина, и не сразу она осознала свою отчужденность; тогда она не
сразу  поняла,  что  Париж  -  это  ее родина, которая куда милее ее сердцу,
крепче  приросла  к  ее  плоти,  к ее ладоням, к ее стопам, чем та, большая,
общая  для  всех  французов.  Она  почувствовала  это лишь сегодня: глядя на
обезлюдевший  бульвар,  весь  в ржавчине осени, весь во власти зловещих чар,
Агнесса  поняла,  что  она  парижанка,  как другие быв