о затхлым духом, от которого мутило рассудок, и без того
усыпленный монотонностью движений. Уже не первый раз она отдавала себе отчет
в  том,  что  связывало  ее,  помимо  воли, со старшим братом, ощущала черты
сходства,  сближавшие  их, черты, которые она сама нередко подмечала, причем
чаще всего это случалось в разгар очередной родственной распри.
     Агнесса  узнавала  большинство вещей брата, проходивших сейчас через ее
руки:  черный  смокинг  и  смокинг синий для больших семейных обедов, фрак -
словом,  все  то,  что  обычно  надевалось  в  дни  "больших тарарамов", как
говорили  на  авеню  Ван-Дейка; дорожное пальто, в котором Симон приезжал ее
встречать  в Гавр, когда она вернулась из Америки, и даже костюм для гольфа,
который  он  себе  сшил,  намереваясь  завоевать  кубок в Сен-Клу в тридцать
седьмом,  и  Агнесса  заменяла  ему  партнеров,  -  все  было  на месте, ибо
страстная мать отказывалась произвести отбор среди вещей сына и не позволяла
никому ничего отдавать, даже когда собирали одежду для пострадавших от войны
беженцев.
     -  Жанна твердит, что к тому времени, когда Симон вернется, все это уже
выйдет  из  моды,  -  сказала  мать, ожесточенно орудуя щеткой. - Но что мне
мода!  Одного  я  хочу,  чтобы, вернувшись, Симон застал все в таком виде, в
каком оставил перед
     отъездом.  Вот  мы  и  стараемся  все  сберечь,  забота  невелика, Но я
уверена, что ты меня поймешь.
     -  Да... да...- ответила сестра пленного, ошалевшая, доведенная чуть ли
не  до  тошноты  возней с бренным тряпьем в этом одежном морге. - Конечно, я
тебя понимаю...
     И,  взглянув  при  этих словах на мать, которая чуть не валилась с ног,
Агнесса  подумала:  "Если она сейчас заговорит со мной о мальчике, я даже не
смогу достойно поддержать беседу".
     Но  Мари  Буссардель  говорила  лишь об одном Симоне, о выпавших на его
долю  испытаниях,  прошлых и нынешних. Рассказала, при каких обстоятельствах
он  попал  в  плен, в сущности, пожертвовал собой, не пожелав покинуть своих
людей,  хотя  у  него  была  легковая машина и он вполне мог бы бросить свою
часть  по  примеру всех прочих. Узнала она об этом не из писем Симона, но со
слов  одного  из  его  товарищей  по  лагерю,  которого  репатриировали, как
тяжелораненого,  и  Мари  Буссардель  специально  ездила  с ним повидаться в
госпиталь  в  свободную  зону.  Ах,  кстати,  она  даст  адрес этого офицера
Агнессе,  чтобы та могла посылать ему посылки. Агнесса обещала, но не так-то
легко  оказалось  остановить  поток  материнского  красноречия.  Мать  знала
мельчайшие  подробности  о  лагере  Симона.  Лагерь  находится в Кольдице, в
Саксонии,  там,  слава  богу,  не такой влажный климат, как в Любеке, где их
сначала содержали. Но, увы, с некоторых пор от Симона приходят очень мрачные
письма,  очевидно,  он  пал духом. И она, мать, ничем не может ему помочь! А
власти,  которые  могут,  ровно  ничего  не делают, со вздохом добавила она,
потому  что единственной темой ее разговоров были страдания сына, только его
одного и видела она среди густого народонаселения лагерей.
     -  Он  в  плену  вот  уже  целых двадцать восемь, целых двадцать восемь
месяцев, представляешь себе, Агнесса. Скоро будет два с половиной года этого
существования,  где все организовано для того, чтобы методически, постепенно
лишить его активности, инициативы, возможности самому обо всем судить,
     для  того, чтобы обезличить его. Я уже не говорю об ужасных условиях, в
которых  его насильно держат: подстилка вместо постели, пища, которую собаки
не  станут  есть...  да,  да, я знаю, что говорю... А холод: ведь в Саксонии
ужасно  холодно!  Варварское  отсутствие  малейшего  комфорта, и это он, он,
который так любил удобства и уют, вынужден жить в таких условиях!- заключила
она, выразив словами ту самую мысль, которая первой пришла в голову Агнессе,
когда  новость  о  том, что Симон в плену, стала ей известна на мысе Байю, и
общность мыслей с матерью взволновала Агнессу.
     -  Отсутствие  гигиены,  - продолжала мать, - отсутствие ухода во время
болезни.  После  двадцати восьми месяцев лишения любой пустяк может привести
к...  Ох!  -  простонала  она,  приложив  руку  к сердцу, как будто ее вдруг
пронзила боль, и лицо, повернутое к онемевшей Агнессе, осветилось внутренним
светом, придавшим чертам ее настоящее обаяние.
     -  Ох!  Если  бы  мне  разрешили  заменить  его  там!  Яростные рыдания
судорожно  сотрясли  ее  тело,  как приступ кашля, голова бессильно упала на
грудь, и она, сморкаясь, произнесла:
     -  О,  если  бы это было возможно!.. Я бы все, все вытерпела. Я была бы
счастливее всех на свете.
     Как   только  утихла  эта  жалоба,  брошенная  в  пустоту,  мать  молча
уставилась  в  угол,  потом,  вернувшись  к  действительности,  вспомнила  о
присутствии дочери.
     -  А  знаешь, от чего Симон особенно жестоко страдает? - продолжала она
просветленным тоном, в котором звучала непоколебимая уверенность. - От того,
что  чувствует  себя  отрезанным  от  нас.  Отрезанным  от  дела,  от  авеню
Ван-Дейка, от дома, от детей, от всего, что составляет смысл его жизни. Я-то
хорошо знаю Симона: прежде всего он живет для других. И вот его пересадили в
этот  лагерный  мир,  за  тысячи  лье от нас! Он в каждом письме пишет: "Что
делается  в  конторе? Что делается на авеню Ван-Дейка, на площади Мальзерб?"
Дает  нам советы, указания и в следующем письме справляется, выполнили мы их
или нет. Он хочет... хочет уцепиться за что-нибудь. Мы-то здесь считаем себя
достойными жалости, а в его глазах мы потерянный рай.
     Она с трудом поднялась со стула.
     -  Ну  ладно,  -  проговорила она. - Давай кончать. Возьмемся сейчас за
свитеры. Ничего другого мы, к сожалению, для него сделать не можем.
     С помощью Агнессы она закончила уборку скорее, чем обычно. Тем временем
вернулась домой Жанна-Симон, и Мари Буссардель предложила посидеть с ней.
     - А который час? - вдруг спросила Агнесса. - Уже половина шестого? А вы
не знаете, в котором часу закрывают мэрию? Нашу мэрию на Лиссабонской улице.
Мне надо навести там справку.
     -  Все  зависит  от  того,  в  какой  вы  обратитесь  отдел,  - сказала
Жанна-Симон  и,  так  как  Агнесса  не уточнила, в какой именно, добавила: -
Мэрию закрывают не раньше шести.
     - Разрешите, я побегу?
     -  Только  идите пешком по бульвару Мальзерб. Это скорее, чем на метро.
Станция Мальзерб закрыта.
     - Спасибо.
     Агнесса  вернулась  домой  лишь  к  обеду. К трапезе сошлись всего трое
постоянных обитателей особняка: отец, мать и тетя Эмма.
     После обеда они перешли в маленькую гостиную на втором этаже, и Агнесса
сразу же, как о само собой разумеющемся, заговорила о необходимости собрать,
вернее,  учредить  семейный совет, воспользовавшись ее кратким пребыванием в
Париже. К сожалению, она не может больше задерживаться: ее ждет мыс Байю, да
и  зачем  откладывать  до  следующего  приезда назначение второго опекуна ее
сына?  Впервые  с  момента  своего появления в родительском особняке Агнесса
упомянула о Рено в присутствии отца и матери и теперь ждала, как подействуют
на  них  эти  слова.  Но  трое родственников молча слушали и смотрели на нее
скорее  выжидательно,  чем  удивленно; первым нарушил молчание отец Агнессы,
подтвердив   необходимость   назначения   второго   опекуна   и   подчеркнув
правомочность их теперешнего собрания.
     Между четырьмя участниками этой сцены наступила минута, вообще редкая у
Буссарделей и почти небывалая в истории их взаимоотношений с Агнессой, когда
никто  не  пытался  ни  лицемерить, ни скрывать что-то. Трое родичей Агнессы
дали ей понять, что ждали, когда она подымет этот вопрос, а Агнесса, которая
славилась среди своих юридическим неведением, дала им понять в свою очередь,
что тщательно изучила данный вопрос и знает, чего хочет. Эта предварительная
семейная  конференция  заседала  в  гостиной,  которая  в  течение  полувека
считалась   бабусиной  и  где  в  годы  своей  юности  Агнесса  десятки  раз
представала пред ее очи. Окна были тщательно закрыты портьерами, и, как бы в
предвидении  близкой  зимы,  все  кресла  уже сдвинули полукругом к печушке,
которой  суждено  было  еще  несколько дней пребывать в бездействии. Агнесса
подумала,  что их маленькая группка, среди которой она занимала полагающееся
ей место, представляет собой последнее семейное каре авеню Ван-Дейка: прочие
обитатели  особняка  или умерли, или переехали, Симон находится в плену, а у
нее, в сущности, нет в Париже иного жилья, кроме этого.
     Она  предложила  первым  делом  наметить  шестерых участников семейного
совета, без лишних процедур и без лишних споров, из представителей отцовской
и материнской линии. - Мы тебя слушаем, - сказал отец.
     Первой   Агнесса   назвала   тетю   Эмму,   участие  которой  в  совете
предполагалось  само собой. Потом попросила родителей самим подумать, кто из
них  двоих  войдет в совет, и предложила дядю архивиста, если никто не будет
возражать  против  его  кандидатуры.  Все  вопросы  были  решены с небывалой
легкостью. Мари Буссардель поспешила стушеваться в пользу мужа.
     -  По-моему, Фердинанд, ты должен войти в совет, - сказала она. - Таким
образом  наша  контора  будет представлена в совете официальным лицом, а это
много удобнее.
     В  конце концов список членов совета был принят единогласно в следующем
составе:  Эмма, биржевой маклер, архивист, Валентин, из кузенов - Гастон как
самый  старший  и  Жанна-Поль  как  особа,  компетентная  во  всех вопросах,
поскольку  она  окончила  Школу  политических  знаний.  Тетя Эмма предложила
немедленно  известить  всех  кандидатов  об  их избрании. Телефон заработал.
Общее  собрание  было  назначено  на  завтра на три часа; каждый постарается
освободиться к этому времени.
     -  Ну  вот,  одно дело сделано, - заключила тетя Эмма, усаживаясь перед
холодной  печуркой, возле которой участники совещания молча ждали завершения
первого  его  этапа.  -  Таким образом, Агнесса, как только захочет, может с
миром ехать домой.
     Никаких оговорок не было сделано. Ничто не позволяло сомневаться в том,
что  при  таком составе семейного совета будет незамедлительно выбран второй
опекун.  С  минуту  участники  совещания  посидели  в  гостиной, но, так как
разговор  не  клеился,  все  разошлись  по  своим  комнатам, причем никто из
присутствующих не назвал имени будущего опекуна.
     На   следующий  день  совещание  началось  в  еще  менее  торжественной
обстановке,  чем  накануне.  Казалось,  что по молчаливому соглашению каждый
стремится  свести  это  собрание  к  обычному  семейному  разговору. Шестеро
Буссарделей, которые, таким образом, встретились в качестве членов семейного
совета, настолько прижились на авеню Ван-Дейка, что каждый уселся в свое уже
давно  облюбованное  кресло.  Совещание происходило в гостиной, обставленной
мебелью  в  стиле  Людовика  XV,  в  нижнем  этаже,  где кресла заранее были
расставлены  кружком.  Так  что  не пришлось даже придвигаться друг к другу.
Мать  Агнессы,  по просьбе самой Агнессы, не ушла и села напротив тети Эммы,
возле  камина,  в  уголку, который, с общего согласия, числился за ней. Отец
Агнессы,  тоже  по  просьбе  дочери,  вкратце  изложил  суть  дела  и тут же
предложил  спросить  сначала  мать  Рено,  кого  она  сама  прочит во вторые
опекуны.  Затем  члены совета сделают свои замечания и будут голосовать. Это
предложение   одобрили,   и   Агнесса   почувствовала,   что   взгляды  всех
присутствующих обратились к ней.
     Не   воспользовавшись   произведенным  ее  словами  эффектом,  ибо  все
удивились и растрогались, Агнесса поспешила добавить:
     -  Тот  факт,  что  он  в плену, не может служить препятствием. Я вчера
после  обеда  справлялась  у  мирового  судьи,  того  самого, который должен
подтвердить ваше решение. Он мне ответил, что это вполне возможно и он лично
знает  подобные  случаи.  Симон,  второй  опекун,  назначит  на  срок своего
отсутствия  заместителя,  ad  hoc  {на  случай  - лат.}, который и будет его
представлять.  Но,  ведь  не всегда же Симон будет отсутствовать, - добавила
она, повернувшись к матери.
     Мари  Буссардель плакала. Все единодушно подняли руки. Семейному совету
нечего  было  больше  решать.  Все  уже  было  решено.  Попросили  Валентина
составить  короткий  протокол  заседания;  он  же  взял на себя переговоры с
мировым судьей и все прочие формальности.
     Только  давайте,  пусть  мама  сама сообщит об этом Симону, - попросила
Агнесса.
     Мари Буссардель по своему обыкновению громко, по-мужски высморкалась.
     -  Симон  будет  потрясен,  - проговорила она. - От радости. Это лучший
способ  поднять  его  дух.  Он почувствует себя среди своих. Агнесса, я хочу
сказать  тебе  два  слова,  и  притом  публично...  Прости, но я должна. Так
слушай. У нас с тобой
     могли  быть  недоразумения,  несогласия,  но  после того, что ты сейчас
сделала... Словом, если я когда-либо причинила тебе боль, я перед лицом всей
семьи прошу у тебя прощения. Подойди поцелуй меня.
     И  хотя  Агнесса  заранее  побаивалась  этой минуты всеобщего умиления,
избежать ее не удалось. Тетя Эмма велела подать портвейн.
     -  Ты  не  порицаешь мой выбор, дядя Александр? -спросила Агнесса дядю,
отведя его в сторону.
     - Только не объясняй мне, почему ты это сделала, это тебя
     одной  касается, - ответил он, еле заметно улыбнувшись. - Возможно, это
действительно удачный ход с твоей стороны. Во всяком случае, это вполне fair
play {честная игра - англ.}. Вот-то Луиза ахнет.
     - Ты идешь отсюда прямо на улицу Ренкэн?
     -  Нет,  у  меня  дела  в  городе. Так что раньше вечера тетя ничего не
узнает.
     - Тогда я ей сама позвоню.
     Когда члены совета разъехались, Агнесса поднялась к себе, сняла трубку,
но  вместо  гудка  услышала  вдруг  голос  матери,  говорившей  с  кем-то по
телефону.
     -  Агнесса  вела  себя  очень  мило, - говорила Мари Буссардель кому-то
находившемуся  на  противоположном конце провода. - Нет, действительно очень
мило,  должна  это  признать. Я, впрочем, публично выразила ей свои чувства,
она это вполне заслужила. В конце концов я очень рада: все получилось, как я
хотела.
     Агнесса  в  буквальном смысле слова боялась дохнуть. Злой демон прежних
лет мешал ей положить на место телефонную трубку.
     - И значит, все прошло легко? - спросил голос Жанны-Симон.
     -  Еще  как, гораздо легче, чем я думала! Она сама предложила Симона. Я
ни слова не сказала, Фердинанд тоже. Так что мой сценарий от начала до конца
прошел без нашего участия.





        "Глава X "


     Агнесса  решила  уехать  в ближайшие сутки. Она достаточно хорошо знала
себя  и  понимала,  что  отныне  любой  контакт  между  нею и матерью чреват
опасностями.  Долго  себя  сдерживать  она не сможет, а ведь ее единственное
оружие,  да  и  то  слабое, - скрывать, не показать виду, что она подслушала
признание  своей  давнишней  неприятельницы, восторжествовавшей над дочерью.
Она  даже  удивлялась  себе,  как  это ей удалось овладеть собой у телефона,
тихонько повесить трубку, не помчаться тут же к матери. "Старею", - подумала
Агнесса.
     Только одно в ней оставалось неизменным - наивность. И самоуверенность.
Она  решила,  что  делает  великодушный  жест, а, по словам дяди Александра,
возможно,  и  в самом деле удачный; она-то думала удивить семью, а поступила
именно  так, как от нее ждали. Если бы хоть на нее оказали давление, внушили
бы  ей  эту  мысль! Как бы не так, она сама пошла в расставленные сети, сама
сдуру  попалась  в ловушку. И самое идиотское во всей этой истории - что это
так на нее похоже!
     И  как  это  похоже  на  ее семью. Ибо за спиной матери она видела всех
Буссарделей,  сплоченно  и  дружно участвовавших и маленьком заговоре. Пусть
даже  молча.  Возможно,  только одна тетя Эмма составляла исключение. Но как
они тонко действовали! И как они ее хорошо знают! Все, начиная с телеграммы,
извещавшей  о  смерти  дяди  Теодора,  нейтральная  подпись под телеграммой,
любезный  прием и непринужденное гостеприимство, полнейшее забвение прошлого
и   деликатное  умолчание  насчет  Рено,  горе  матери  перед  разбросанными
смокингами  Симона,  горе  несомненно  искреннее,  но проявившееся как раз к
месту,  -  все  это  без  малейшего риска направлялось невидимой, но твердой
рукой,  дабы  в  нужный  момент  выбить  у нее оружие. Дядя Теодор скончался
весьма  кстати.  Видя,  что он не жилец на этом свете, Буссардели немедленно
пустили в ход весь механизм интриг.
     Агнесса  решила  уехать.  Она  задыхалась  под родительским кровом. Она
злилась,  чувствовала  себя уязвленной. Совершить такой промах... Да, именно
промах.  Потому  что  ее  мать, разрабатывая план назначения Симона опекуном
Рено, действовала вовсе не из сентиментальных побуждений, вовсе не для того,
чтобы  восстановить символическую связь между авеню Ван-Дейка и лагерем: как
бы  не  так!  Это  значит,  что  опекунство  Симона  на руку Буссарделям, а,
следовательно,  угрожает  интересам ребенка. Угроза пока что еще неясная, но
тем  не менее угроза. Ладно, каковы будут последствия, мы еще увидим, но так
или  иначе  Агнесса  решила  защищать  своего  сына  всеми  имеющимися  в ее
распоряжении  средствами.  Самое  главное  сейчас  - быть с ним вместе. Надо
уезжать, и как можно скорее.
     Пришлось  отказаться  от  намерения  уехать  в тот же вечер. Тетя Эмма,
которую Агнессе не хотелось подозревать в причастности к коварным замыслам -
скорее  уж  она  бессознательно  сыграла  на  руку  матери,  что тоже было в
характере  отношений  золовки и невестки, - тетя Эмма, узнав об отъезде, так
опечалилась,  что  трудно  было  усомниться  в искренности ее чувств. Старая
девица Буссардель протестовала, уверяла, что при теперешних условиях уезжать
вечером в переполненном вагоне - значит простоять всю ночь на ногах в битком
набитом   коридоре.   Агнесса   решила  уступить  доводам  тетки,  чтобы  не
насторожить  ее  и  не  оттолкнуть  теперь,  когда  ей больше чем когда-либо
требовались   союзники   во  враждебном  стане,  которые  ни  о  чем  бы  не
догадывались.   Надо   смирить   себя,  попрощаться  по  телефону  со  всеми
родственниками,   причем  в  провожатые  Агнесса  согласилась  взять  только
безобидного  Бернара,  он  должен  был  завтра посадить ее в первый утренний
поезд;  после  обеда,  на  который  были  приглашены  Валентин с женой - что
позволило Агнессе не так остро ощущать присутствие матери, - она постаралась
как можно раньше подняться к себе в комнату чтобы уложить вещи.
     Метро открывалось по немецкому времени, еще до рассвета. Бернар явился,
когда  Агнесса  завтракала с тетей Эммой в столовой, на том самом месте, где
ужинала  в  первый день приезда. Ее парижское и семейное приключение, полное
всевозможных  перипетий и длившееся менее недели, завершалось в тех же самых
ночных  декорациях.  Весь особняк еще спал. Пока Бернар, стараясь не шуметь,
ходил  за  ее  чемоданом  на  четвертый этаж, Агнесса, чувствовавшая на себе
печальный  взгляд  тетки, вдруг вытащила из сумочки фотографии своего сына и
протянула  ей.  Тетя  Эмма,  накинувшая  поверх ночной сорочки еще довоенный
капот,  на сей раз обошлась без помощи очков, сразу же узнала, кто изображен
на  снимках,  и  молча  засунула пакетик с карточками за вырез сорочки таким
знакомым  Агнессе  жестом.  Агнесса встала с места, надела перчатки. Женщины
расцеловались.  Тетя  Эмма  молчала,  что  служило  у  нее  верным признаком
волнения.
     Пересекая  по-ночному  темный  двор,  Агнесса  дважды  оборачивалась  и
просила  тетку  войти  в  дом.  Но старая девица Буссардель упорно стояла на
крыльце, с ручным фонариком в руке, явно рискуя простудиться.
     Агнесса  прибыла на вокзал слишком рано, состав еще не подали. Когда же
поезд  наконец  подошел  к  перрону,  там  в  темноте  уже  столпились сотни
пассажиров