ойнах.  Парапеты  Сены,  дома,  согбенные  под грузом
столетий,  старинные  дворцы  видели,  как  шагает женщина, набираясь силы и
мужества  от  соприкосновения  с камнями столицы, подобно некоему парижскому
Антею.
     Как-то  вечером, возвращаясь после многочасовой ходьбы и вступив уже на
авеню  Ван-Дейка,  где  Рено  провел целый день, Агнесса заметила тетю Эмму,
стоявшую  у  калитки  и  явно  ее  поджидавшую.  Был апрель, дни становились
длиннее,  и  старая  девица  Буссардель нередко выходила вечерком постоять у
решетки  в  меховой  шубе  и в теплой косынке на голове. Агнесса бросилась к
ней.
     - Ты меня ждешь, тетя Эмма? Что случилось? Что-нибудь с мальчиком?
     -  Спокойно,  кисанька,  Рено  играет  с  кузенами.  И  ровно ничего не
произошло. Но я давным-давно не высовывала носу из дома, вот я и хочу узнать
новости.
     Тетя  Эмма  и в самом деле считала, что новости сами носятся по улицам.
До  болезни,  очутившись  в метро или на перекрестке и заметив группу людей,
она  приближалась  к  ним и без всякого стеснения слушала их разговоры, если
чувствовала,   что  беседующие  чем-то  взволнованы,  и  ждала  каких-нибудь
сногсшибательных откровений. Из своей спальни, выходившей окнами в парк, она
видела  лишь  играющих детей, парочки, которые любезничали, сдвинув железные
стулья,  зрелище  это  ей  давным-давно  опостылело. Даже из окон, идущих по
южному   фасаду,  она  обнаруживала  лишь  авеню  Ван-Дейка  -  этот  тупик,
находившийся  в  частном  владении, где ровно ничего не происходило, если не
считать  тошнотворного  кружения немецкого часового перед домом номер шесть.
Поэтому  теперь  она выбрала себе в качестве наблюдательного пункта калитку,
выводившую  на  улицу  Курсель,  прямо  напротив  авеню Гоша, где начиналась
шумная  уличная  жизнь.  И здесь, скрестив руки на груди, запрятав кисти под
мышки,  совсем  как  привратница у подъезда, она ждала событий. Подобно всем
Буссарделям, она не желала верить, что в Париже может произойти нечто важное
не у них под носом, а где-нибудь еще.
     -  Ну  и  что?  - спросила Агнесса, как только первый испуг прошел; эта
встреча  на  подступах  к  авеню  Ван-Дейка  была  словно  тайно назначенное
свидание тетки и племянницы. - Ну и что? Узнала что-нибудь?
     - Конечно, нет. Сегодня ничего не узнала.
     Агнесса  вошла  в  калитку,  взяла  тетку под руку, и обе направились к
дому.  Они  нашли  Рено,  увлеченного игрой с двоюродными братьями в большой
галерее,  которую отдали в полное распоряжение детворы. Иной раз в дождливую
погоду  Агнессе  случалось  подмечать,  как маленькие Буссардели, игравшие в
галерее,  что-то  быстро  прятали  при ее приближении под кресла и принимали
самый  невинный  вид.  Агнесса  никогда  не  задавала им на сей счет никаких
вопросов,  и  в результате племянники и племянницы сами неожиданно объяснили
ей в чем дело.
     -  Ты  понимаешь,  тетя  Агнесса,  когда открывается дверь, можно всего
ждать, - сказала ей младшая дочка Валентина. - Особенно в теперешнее время.
     Выросшие  при оккупации, не знающие, что такое свобода мирного времени,
о  которой им говорили, как о чудесной сказке, дети в своих играх изображали
в простоте души тревоги и страхи взрослых.
     Оглядев  своих  соучастников,  девчушка  состроила  таинственную мину и
добавила:
     - Тебе можно сказать. Мы читаем вслух "Бекассина".
     И  сделала  паузу,  чтобы дать Агнессе время оценить всю важность этого
сообщения.  Ходил слух, что отдельные выпуски "Бекассина" запрещены немцами,
и  на  самом  деле  они  были  изъяты  из продажи. В число их попали номера,
выходившие  еще  во  времена  первой  мировой войны: "Бекассин у союзников",
"Бекассин  во  время  войны", "Мобилизованный Бекассин", "Бекассин у турок".
Оккупационные власти убедились, что немцы и на картинках, и в подписях к ним
представлены в карикатурном виде. В частности, там описывались подвиги дога,
огромного чудо-пса с квадратной мордой, "прославившегося своим нюхом и своей
ненавистью  к  бошам",  хотя кличка у него была чисто немецкая - Гинденбург.
Эти  выпуски,  ставшие  с  сорокового  года  прямой  крамолой,  окончательно
исчезли:  частично  их уничтожили сами владельцы, частично "Бекассин" ушел в
подполье.  Но  так  как одновременно с развитием событий взгляды Буссарделей
претерпевали  серьезные изменения, пламя Сопротивления, воплощавшееся в тете
Эмме,  перекинулось  в  конце  концов  на  молодые буссарделевские побеги, и
ребятишки развлекались втихомолку чтением антинемецкого "Бекассина". Младшая
дочка Валентина, у которого были все четыре выпуска, безбоязненно пускала их
по рукам среди своих маленьких подружек по лицею Атмер.
     Весна  тянулась  для  Агнессы  удивительно  медленно. На стенах станций
метро,  на  оградах авеню, на киосках - повсюду лез в глаза пропагандистский
немецкий  плакат,  изображавший  карту  Италии,  по  которой ползет улитка -
символ  продвижения  союзных войск, - и эта картинка, попадавшаяся на каждом
шагу,  стала  для Агнессы как бы воплощением ее мук. Тетя Эмма, окончательно
оправившаяся  после  болезни, снова приняла на себя хлопотливую роль хозяйки
густонаселенного  дома,  и  Агнесса все реже и реже приходила навещать ее на
авеню Ван-Дейка. Теперь она окончательно обосновалась на площади Брезиль.
     -  Поверь  мне, - жаловалась Агнесса Луизе Жанти, - на мысе Байю у меня
всегда  находилось дело. Не знаю, как это получалось, но каждый вечер я сама
дивилась, что день так быстро пролетел. И никогда я там не скучала.
     -  Ах,  детка,  конечно,  огромная разница заниматься квартирой всего в
четыре комнаты или управлять целым имением...
     - Не в этом дело, тетя Луиза.
     - А что тебе советует дядя?
     -  Оставаться  в  Париже.  В  прошлом  месяце,  после  того как бомбили
Сент-Шапель  и  я  впервые  увела  малыша  в  подвал,  я снова спросила дядю
Александра,  не  лучше  ли  мне  вернуться  на  юг, но он снова сказал: нет.
Впрочем, теперь бомбят также
     Марсель и Ниццу.
     - Не сиди дома, встречайся с людьми, ходи в театр.
     -  В театрах полно немцев. Вот я пошла на "Атласный башмачок", а передо
мной  сидел  немец, и я вынуждена была любоваться его затылком. Нет, лучше я
запишу  в  клуб  "Рэсинг"  себя  и  Рено;  Жильберта  и  Манюэль будут моими
поручителями.
     Близок  июнь,  и  в хорошую погоду я буду сажать Рено на багажник, и мы
будем ездить с ним в бассейн. Пусть там тоже немцы, зато хоть без формы.
     - А вот я не вижу немцев, - возразила тетя Луиза. - В буквальном смысле
слова не вижу - просто приучила себя их не видеть.
     -  Да,  но  я так не могу, я уверена, что они выслали мою самую близкую
подругу.
     - Замолчи! - вдруг крикнула тетя Луиза, прижав руку к груди и испуганно
поглядывая  на  дверь,  ведущую  в  кабинет  мужа. - Умоляю тебя, никогда не
говори в нашем доме о высылке.
     В  бассейне  "Рэсинг"  Агнессе приходилось встречать немецких офицеров,
кстати сказать, выглядевших в своих купальных трусиках уже далеко не юными и
порядком   потрепанными,  будто  их  вытащили  на  свет  божий  из  резервов
ландштурма - вообще в последнее время в Париже стали гораздо реже попадаться
великолепные,  словно с картинки экземпляры арийцев. Встретила она там также
Сибиллу  де  Мофрелан.  Эта  юная особа, восемнадцати лет от роду, явно была
заводилой  одной  из  группок  молодежи,  главенствовавшей  в клубе. Агнесса
обнаружила  здесь  те  же самые манеры, смех, умение привлечь к себе мужские
взгляды--все  то, что по наивности души считала отошедшим в область преданий
и  на  чем,  к  великому ее удивлению, никак не отразились события последних
лет.  Она  старалась  держаться  в  стороне от этой компании и отвергала все
попытки  сближения, ссылаясь на то, что ей все время приходится наблюдать за
сынишкой, плававшим в детском отделении бассейна.
     Рено действительно с превеликой охотой барахтался в воде, но иногда, не
сказав  никому  ни  слова,  вылезал  на  барьер,  садился рядом с матерью и,
наклонив головенку, тоскливо водил ладонью по белым изразцам. Она сама в эти
минуты  особенно ярко вспоминала песчаный пляж Пор-Ман, разноцветную гальку,
с  грохотом  перекатывающуюся  по  дну,  слюдяные  блики  волн,  и, глядя на
утратившее  прежний  загар  тельце  сына,  невольно  сравнивала  его  с  тем
     - Мы отправляемся всей компанией к Румпелю есть ромовые бабы! - заявила
ей  как-то  Сибилла. - Только там они совсем такие, как до войны. Пойдемте с
нами. Захватите вашего сына, он не будет на вас в претензии.
     Агнесса  отвергла  приглашение,  но,  не  имея  возможности  в этот раз
сослаться на сына, сказала, что, по ее наблюдениям, на улице Риволи в чайном
салоне Румпельмайера за всеми столиками полно немцев.
     -  Ну  и  что?  Неужели  вы из-за этого лишитесь аппетита? Ох, Агнесса,
нельзя ли без комплексов!
     При  этих  словах  Агнесса  помрачнела, а ее собеседница, усмехнувшись,
добавила,  что  все  это  просто  преувеличение.  "Возможно, я действительно
преувеличиваю,  -  подумала  Агнесса,  оставшись в одиночестве. Но если я не
могу иначе?"
     Она  вошла в воду, где барахтался мальчик. Жильберта и Манюэль, которых
познакомила с Сибиллой де Мофрелан сама Агнесса, позволили себя увлечь своей
новой приятельнице, соблазнившись ромовыми бабами довоенного качества.
     Но  вот  как-то  утром,  когда Агнесса еще лежала в постели после ночи,
похожей  на  все  остальные ее ночи, наступавшие для нее лишь после половины
второго,  так  как  до  часу  она  обычно слушала радио, в спальню без стука
ворвалась Ирма:
     - Мадам, мадам! Сегодня утром они высадились!
     - Что? От кого ты это узнала?
     Остатки сна мигом улетучились. Агнесса поднялась, села.
     - В очереди у молочной. Но я-то, слава богу, не такая уж дура! Получила
справки  из  самых  верных  источников:  у кухарки со второго этажа, которая
работает  у коллаборационистов. Ее хозяину звонили из канцелярии "Мажестика"
в восемь часов утра! Ох, мадам, подумайте только, конец им!
     -  Открой  скорее  ставни.  Поставь  пластинку, любую, какая попадется.
Утром всего бывают помехи, и намучаюсь же я! Но с улицы могут услышать.
     В  ночной  сорочке,  как  была,  она  уселась  у приемника. Швейцарская
станция  безмолвствовала.  Английское  радио  будто  взбесилось, из-за помех
ничего  нельзя  было  разобрать.  Ради такого исключительного случая Агнесса
позвонила  на  улицу  Ренкэн: дома была только тетя Луиза, которая кратко, в
завуалирован-* ной форме сообщила ей о происшедшем.
     -  Сегодня не выходи с малышом на улицу, слышишь, я запрещаю! - сказала
Агнесса Ирме, накидывая халатик.
     Она  боялась,  что  на улицах могут быть волнения, беспорядки, патрули.
Выйдя  в  садик,  она  через  прутья  решетки  поглядела на площадь. Ничего.
Прохожие шли по своим делам. Ни одного военного.
     После  полудня  весь  Париж  узнал  о  событиях,  поверил  в них, о них
заговорил.  Но  до половины первого ночи более точных сведений не поступило.
Наконец,  в  ночных  передачах,  которые  не так забивали, как дневные, были
сообщены факты, подтверждавшие успех рискованной операции.
     Союзники  высадились  в двухстах пятидесяти километрах от Парижа, и для
Агнессы, для всех парижан рухнула стена мрака. Июньское солнце, стоявшее над
городом, стало иным, дни мерились теперь иной меркой. Агнесса бросила ходить
в  бассейн,  сидела  с  сыном  дома  на площади Брезиль, ожидая услышать еще
какие-то новости. Часы тянулись бесконечно долго, вечер медлил: по немецкому
времени  день  начинал меркнуть лишь в десять часов. Затем наступала ночь, а
ночью  передачи  Соттанс  и  Би-би-си. Но иной раз эти долгожданные вести не
приходили  до  самой  зари,  и  только  совсем  под утро можно было добиться
успеха:  до  того  старательно  немцы  забивали  передачи.  Когда  сообщение
кончалось,  а  Агнессе удавалось расслышать меньше половины, она успокаивала
себя:  "Через  час  будет  лучше слышно!" - и ложилась на кушетку так, чтобы
приемник  был  поблизости.  Она  дремала,  вдруг  просыпалась, пугалась, что
назначенный  час прошел: но будильничек, стоявший на приемнике, рассеивал ее
страхи.  Бывало,  что  в  дверь  потихонечку  стучались и в спальню бесшумно
проскальзывала  Ирма;  она  спускалась  из  своей  комнаты  на  пятом этаже,
запахнув  старенький  халатик,  под  которым четко вырисовывались ее молодые
груди,  и  обе  женщины,  вслушиваясь  в  тишину,  окутывавшую  дом и город,
терпеливо  ждали,  поглядывая  на  будильник, включали радио и подсаживались
ближе  к  приемнику.  В ночные часы не так яростно забивали передачу, вернее
глушили   главным   образом  зашифрованные  послания,  словесные  иероглифы,
звучавшие в ту пору отвлеченно и даже не очень серьезно, и лишь впоследствии
стало  известно,  что  именно  от  них  зависел  успех  высадки союзников на
побережье.  Агнесса и Ирма, прижавшись друг к другу, со страстью слушали эти
ребусы  и  узнавали,  что  маленькие  лошадки дважды приходили к финишу, что
рояль  стоит  посреди гостиной, что Мельпомена душится фиалкой. Обе пытались
схватить смысл этих очевидных бессмыслиц, каждая предлагала свое толкование:
поймем  завтра  после  дневных  передач.  А завтра они точно так же пытались
применить  ночные  иносказания  к  реальным  фактам:  англичане заняли Байе,
американцы - Карантан.
     -  Боже  мой,  у нас даже флага нет, что же мы вывесим в окне! - как-то
утром воскликнула Агнесса.
     Ей  уже  виделись  союзники  в  Париже.  Ведь  четыре года назад немцам
потребовалось  всего  несколько  дней,  чтобы добраться из Шалон-сюр-Марн до
Лиона, всего один день, чтобы продвинуться от Ренна до Бреста, то есть точно
такое же расстояние, как от места высадки союзников до Парижа.
     На следующий день она отправилась к одному мастеру у Фландрского моста,
который вел дела с Буссарделями в течение полувека,
     - Мне нужен деревянный шест. Подлиннее. Три-четыре метра.
     Она  решила  не  сообщать хозяину, зачем ей понадобился такой шест. Но,
добавила  она,  шест  ей нужен к вечеру, вопрос лишь в том, как и на чем его
доставить.  Большинство  рабочих  было  угнано  на  принудительные  работы в
Германию,  и  предприятие медленно хирело: людей нет, последний оставшийся в
их распоряжении газогенераторный грузовичок прячут от немцев и не используют
для  перевозок. Агнесса решила принять меры предосторожности: позвонила тете
Луизе,  попросила  ее прийти на площадь Брезиль посидеть с ребенком, а к ней
прислать Ирму.
     Через  час  обе  уже  выходили  из  мастерской. Древко привязали к рулю
велосипеда,  который  вела  Агнесса,  а  Ирма  помогала, поддерживая шест за
противоположный  конец,  и  следила,  чтобы  при поворотах он не цеплялся за
углы.  Так  они  гуськом  и  двинулись  в  обратный  путь. По кольцу Внешних
бульваров  кортеж  пересек  Париж, уже давно ничему не удивлявшийся Париж, и
только изредка Агнесса останавливалась передохнуть.
     -  Ну,  слава  богу,  обошлось  что-то  даже  слишком  легко! - сказала
запыхавшаяся  Агнесса,  когда  шест  внесли  через  сад  в  квартиру  и  он,
освобожденный от веревок, улегся на ковре гостиной.
     - Но он ужасно длинный, - удивилась тетя Луиза.
     -  Вот  именно,  мне нужен не просто флаг, а великолепный флаг. И я уже
рассчитала  его  размеры  -  белое полотнище я сделаю из одинарной простыни,
причем резать ее не собираюсь.
     Женщины,  не мешкая, взялись за шитье. Штора для затем-; нения, правда,
слишком  темного  оттенка - да ничего не поделаешь! - пошла на синюю полосу.
Тетя  Луиза  сбегала  домой  и принесла старую занавеску из красного кумача,
предназначенную  для  крайней  полосы.  Когда  работа  была  окончена, цвета
подобраны   в  соответствующем  порядке  и  прикреплены  к  древку,  женщины
залюбовались  лежавшим  по диагонали на ковре знаменем, весьма внушительным,
но еще неживым, еще не развернутым во всю свою ширь.
     Не  сейчас  еще  его вынесут в сад, еще не скоро забьется оно на ветру.
Еще  долго придется перешагивать через знамя, проходя по гостиной, где из-за
него  сдвинули  в сторону всю мебель. Вновь началось ожидание. Наступление в
Нормандии  шло  своим  чередом,  разворачивалось этап за этапом! подготовка,
отвлекающие  маневры, прорыв, окружение, преследование. На карте, висевшей в
спальне  Агнессы, крошечные флажки отмечали географические пункты уже совсем
недалеко от Парижа, и названия их вызывали в памяти очаровательные кукольные
королевства, дворянские усадьбы, виллы, безоблачно счастливые каникулы.
     А   в   Париже   перестало   действовать   метро,  все  чаще  выключали
электричество, газа и вовсе не было. Снабжение продуктами, и без того шедшее
с  перебоями,  совсем  расстроилось. На авеню Ван-Дейка, на улице Ренкэн, на
площади Брезиль женщины ушли с головой в хозяйственные заботы. Они пустили в
ход последние свои резервы: продовольственные, отопительные и осветительные.
Сидели вечерами в темноте, делили свечу на сантиметровые кусочки, а карбид -
на граммы для ацетиленовых ламп. Готовили пищу в печках, топившихся опилками
или  чурками, и готовили там, где стояли эти печки. У Буссарделей стряпали в
большой  гостиной,  прямо  напротив супружеского ложа Поля и Жанны-Поль так,
что  ночами  они задыхались от жары, которая скапливалась под потолком после
готовки  на  тридцать  человек,  не  могли  уснуть  и, только потушив свет и
приоткрыв окна, немного приходили в себя; уже через неделю густой запах репы
и вареной капусты пропитал все драпировки и ковры.
     - Вот увидите, от наших обюссонов еще год спустя будет разить капустным
супом!  - предсказывала тетя Эмма. -Ну и ладно! Слава богу, есть из чего суп
варить!
     Тетя  не  забывала,  что  ее  бодрость духа вошла в семейные легенды, и
когда  стало  известно, что похоронные бюро объявили забастовку, она наотрез
отказалась, в отличие от прочих, признать это нелепым, а заявила, что должны
же быть у гробовщиков для этого достаточно веские основания.
     -  Ну так вот, - говорила тетя Эмма, - если у меня будет второй удар, и
я  не  выкручусь -решено: вы похороните меня в саду под японской сливой. И я
не буду на вас в претензии.
     А  там и почтальоны перестали доставлять на дом почту. "Лишь бы телефон
действовал!  - восклицали парижане. - Если не будет телефона - всему конец!"
Они  соглашались  есть  кое-как,  бродить  в потемках, по четыре раза в день
проделывать  пешком  с десяток километров, но перестать разговаривать они не
желали.  Однако  по  милости  судьбы,  а,  может  быть, в согласии с чьей-то
неведомой  волей  парижанам  оставили  их  телефон: линия загадочным образом
функционировала, и функционировала без перебоев.
     Когда в свою очередь забастовала полиция, паникеры предсказывали начало
эпохи  грабежей, краж со взломом, безнаказанный разгул преступлений. Но нет.
Город,  предоставленный  самому  себе,  вел себя мудро и ждал. И даже, когда
начался  исход  немцев, на перекрестках улиц, где отсутствовали полицейские,
не образовывалось пробок.
     Правда  и  то,  что беглецы дружно держались одного направления. Как-то
утром  Агнесса  добралась  на  велосипеде  до  площади Мадлен, где помещался
магазин,  торговавший  в мирное время экзотическими фруктами и овощами и где
сейчас  продавали сушеную морковь, но на площади Сент-Огюстен вынуждена была
остановиться - по асфальту катил сплошной поток машин. Автомобили всех марок
и  видов,  мотоциклы  с  колясками  неслись вперемежку по западным кварталам
через  улицу Ля Боэси и выбирались на улицу Пепиньер, чтобы оттуда двинуться
к  границе.  Не зная, как прорваться через этот водоворот, Агнесса пересекла
бульвар  Османа, ведя велосипед за руль, и решила дождаться конца событий на
террасе ближайшего кафе.
     Расположившись  здесь,  как в партере театра, она, впрочем не одна она,
могла  наблюдать  со своего места за непрекращавшимся на улице беспорядочным
бегством  мотоциклов,  грузовиков,  битком