ой  родственнице  такой взгляд на вещи, такую философичность, такую
отвагу.  Оккупация  не  пришибла  тетю  Эмму.  С  давних  пор  она славилась
несокрушимым   физическим   здоровьем,  которое  чувствовалось  во  всех  ее
глумливых замечаниях, подчас просто жестоких; а сейчас в ней открылись новые
черты  характера,  вернее,  те  черты,  о  существовании  которых  никто  не
подозревал.
     Ночная  прохлада,  ощущавшаяся  даже  у  подножья  лестницы,  облегчила
последний  подъем,  особенно после подземной духоты. За Агнессой захлопнулся
турникет;  она  выбралась  на  волю  из  этих  зловонных  подземелий, где не
прекращалась  пытка  толкотней;  она  подымалась на площадь Этуаль, площадь,
отданную  во  власть  всем  ветрам,  и в этой свежести Агнессе чудился запах
садов и деревьев, обступавших площадь. Валентин и Бернар освещали дорогу; из
электрических  фонариков, замазанных, как положено, синей краской, падали на
ступени два пучка света; позади шли обе женщины, и вдруг в жалком этом свете
на  углу, в конце лестницы, Агнесса заметила чью-то фигуру, и ей показалось,
что   это   тот  самый  мужчина  в  пальто  из  верблюжьей  шерсти,  который
приглядывался к ней в вагоне метро.
     Она  уже  ступила  на  тротуар  авеню  Ваграм, но невольно отшатнулась,
заметив,  что  незнакомец шагнул ей навстречу. Синий свет его электрического
фонарика,   более  мощного,  чем  у  Валентина,  скользнул  по  их  лицам  и
остановился на чемодане, который тащил Бернар.
     - Чей чемодан? - спросил незнакомец,
     - Мой, - ответила Агнесса, - но ведь...
     Пальцы тети Эммы крепко сжали ее запястье, и Агнесса умолкла.
     - Ваши документы? - потребовала тетя Эмма ледяным тоном.
     Мужчина,  не  отвечая,  направил  фонарик  прямо  в  лицо старой девицы
Буссардель,   которая   мужественно  выдержала  испытание  светом,  даже  не
отвернулась, только мигнула.
     -  Предъявите нам ваши документы, - продолжала тетя. - Подтвердите ваши
полномочия.
     Незнакомец   повиновался:   вынул  из  кармана  какую-то  металлическую
прямоугольную  бляху,  очевидно заменявшую ему удостоверение личности, - она
ярко блеснула под направленным на нее электрическим лучом.
     - Что у вас в чемодане? - снова обратился он к Агнессе.
     Агнесса объяснила, откуда она едет, зачем прибыла в Париж: на похороны.
Тут в разговор вмешался Валентин:
     -  Не  мешай  мсье  заниматься  его  ремеслом,  сынок,  -  посоветовала
Валентину тетя Эмма медоточивым голосом, особо упирая на слово "ремесло".
     Прямо  на  каменной балюстраде, под уличным фонарем, горевшим у станции
метро, Агнесса открыла свой чемодан.
     -  Идите,  -  обратилась  она  к  своим. - Идите домой, а то пропустите
комендантский час. Валентин, уведи тетю Эмму.
     -  Да  ты  шутишь,  кисанька.  Мы все четверо будем ждать, пока мсье не
закончит работы.
     -  Смотрите, - обратилась к полицейскому Агнесса, и голос ее нервически
дрогнул.  -  Вот  это  мои  вещи,  белье,  туалетные  принадлежности,  а это
консервы,  которые  я  сама делала из собственных овощей. Чемодан уже дважды
осматривали в Мулэне немцы.
     - Кофе нет? Чая нет?
     - Нет.
     - Импортные сигареты есть? Иностранная валюта есть?
     - Нет.
     - Ладно. Идите.
     Он исчез в мгновение ока, словно растворился во мраке. Агнесса не сразу
опомнилась. Пришлось брату ее окликнуть.
     -  Ну,  теперь  давайте  быстрее,  -  сказал  он.  - И так минут десять
потеряли.
     Агнесса торопливо заперла чемодан.
     Они отыскали угол авеню Гоша. И ускорили шаги. Дом был недалеко. Бернар
снова взвалил себе на плечо чемодан.
     -  Я  просто  в отчаянии, что вам из-за меня пришлось впутаться в такую
историю, - произнесла Агнесса.
     - Напротив, кисанька! Можно тебя поздравить! Этот тип, наверное, шел за
нами  с  самого  вокзала:  такова  их  тактика, за это им и деньги платят. В
метро,  как  правило,  им запрещено действовать. А теперь, сама сообрази, он
целый  час  следовал  за нами и, как оказалось, зря. Просто чудесно! Награды
ему, голубчику, не видать!
     - Осторожнее, тетя Эмма, - прервал ее Валентин. - Здесь лужа.
     -  Спасибо,  сынок, вижу... А тем временем, - продолжала старая девица,
отдуваясь,  но  бодрым голосом, поскольку инцидент с полицейским, а особенно
проявленное  ею самой хладнокровие во время всей этой сцены придали ей духу.
-  А  тем  временем  славные  люди,  которые  привозят в Париж яйца и масло,
улизнули  у  него  из-под  носа.  Это  его  научит разбираться в пассажирах.
Поделом тебе, не занимайся таким ремеслом!
     - Осторожнее, тетя Эмма, тротуар.
     -  Давайте  пойдем  лучше  по мостовой, - предложил Бернар, - только по
левой  стороне.  -  И добавил специально ради Агнессы: - Потому что, если ты
пойдешь  по мостовой, чтобы не свалиться с тротуара, но по правой стороне, и
если сзади
     тебя  будет  машина, при затемнении тебя не разглядят и задавят. А если
идешь по левой стороне, ты сама ее увидишь.
     -  В  конце  концов, - продолжала гнуть свое тетя Эмма, - если он хочет
служить  этим  господам,  имеется Легион французских добровольцев. На вид он
малый здоровый - пусть запишется.
     Но  ей  пришлось  замолчать,  чтобы  отдышаться немного и не отстать от
мужчин,  которые  не  сбавляли  шагу.  Агнесса, раздавленная усталостью, при
каждом  движении  широко  размахивала  руками,  чтобы легче было идти. Когда
миновали  Сент-Оноре,  Валентин  выпустил  руку  тетки  и  осветил фонариком
циферблат своих часов.
     -  Агнесса, - негромко произнес он, - возьми тетю Эмму под другую руку.
Осталось всего семь минут.
     Состязаясь с бегом времени, они ускорили шаг.
     -  Сынок,  -  стонала  тетя Эмма: с двух сторон ее держали под мышки, и
все-таки  она  еле  плелась,  в  ее  годы вполне естественно было разучиться
бегать. - Сынок, а ты не преувеличиваешь?
     -  Ты  же  сама  знаешь,  что часы у меня минута в минуту ходят. Ну-ну,
мужайся: осталось всего метров четыреста.
     Они  побежали. Сквозь мрак и тишину кто-то так же стремительно несся по
противоположному  тротуару,  возвещая  о каждом своем шаге стуком деревянных
подошв.  Агнесса  слышала,  как  рядом  с  ней  тяжело  дышит тетка. Бернар,
невзирая на тяжесть чемодана, мчался впереди со всей скоростью своих молодых
ног.  Никогда  бы  Агнесса  не  подумала,  что  авеню  Гоша такое бесконечно
длинное.
     Вдруг   мощное  и  свежее  дыхание,  знакомое  веяние,  издавна  строго
соответствующее  временам  года,  снова  принесло этим вечером Агнессе запах
влажной   земли,   опавшей   листвы,  старого  парка  Монсо,  изнывавшего  в
предсмертной  тоске.  Она вдыхала родной воздух, льющийся ей навстречу; пила
его, как лекарство, и ей сразу стало легче тащить на буксире тетю Эмму.
     - Пришли! - крикнул Бернар. - Вот решетка.
     Решетка  была видна даже в темноте. Она смутно выделялась на фоне неба,
менее  темного,  чем  город,  и  когда  они  проходили  под  воротами, синий
электрический  свет  на  один миг пробудил спящую во мраке позолоту. Четверо
Буссарделей  прошли  через  ворота,  они вступили на авеню Ван-Дейка, и тетя
Эмма,  почуяв близость своей вотчины и окончательно обессилев, всей тяжестью
повисла  на  поддерживавших  ее  руках.  Агнесса испугалась, что тетя сейчас
потеряет сознание.
     -  Ну-ну,  крепись,  тетя Эмма, - шепнул Валентин. - До нашего подъезда
осталось  всего  шестьдесят  метров.  Помни,  что  у  дома номер шесть стоит
часовой.
     Калитка  особняка  Буссарделей  сама открылась им навстречу, к железной
ограде  прильнули  лица ожидающих! вся семья в тревоге вышла на темный двор.
Никогда  в  жизни  Агнесса  не  могла  даже  помыслить,  что  ее путешествие
увенчается такой головокружительной гонкой и таким приемом.
     -  Бедняжки  вы  мои!  -  произнес  в  темноте  женский голос, но самое
говорившую   не   было  видно.  -  А  мы  тут  натерпелись  страха.  Вот  уж
     - С вами что-нибудь случилось? - спросил другой голос.
     -  Сейчас  расскажем,  -  отозвался  Валентин.  -  Только давайте уйдем
отсюда.
     Вся семья поднялась на крыльцо.
     -  Коньяку!  -  потребовала  тетя  Эмма, согнувшись чуть ли не вдвое. -
Рюмку коньяку, пропади пропадом моя печень!
     После передней, где царил синеватый полумрак, скрадывавший очертания, и
поэтому  неузнаваемой,  Агнесса  очутилась в столовой; тут в прежние времена
устраивали  парадные  обеды.  До этой минуты у нее не было ощущения, что она
попала  в  отчий  дом.  Оттуда, с авеню Ван-Дейка, она не узнала горделивого
особняка   Буссарделей,  поглощенного  сейчас  мраком  затем*  нения.  И  не
разглядела  в  темноте  ни  будки привратника, ни статуи у средней стены, ни
навеса  в форме веера над крыльцом, ни одного из тех украшений, которые были
неотделимы  от  ее  ранних воспоминаний, - все, что она постепенно открывала
для   себя,   постепенно   убеждаясь,   что  это  уж  никак  нельзя  назвать
произведениями искусства. Ей почудилось, что в нынешние безжалостные времена
старый дом ее детства растерял все свои приметы и отличительные признаки.
     Но  ее  семья  собралась  здесь,  в  столовой, освещенной, правда, не с
прежней  щедростью,  потому  что  сейчас зажигали лишь "полулюстру", то есть
одну из двух больших голландских люстр без украшений; однако это была все та
же  люстра  с медными шарами и медными рожками, все тот же огромный стол, за
которым  легко усаживалось двадцать шесть персон, все те же стены, обтянутые
испанской кожей.
     Воспользовавшись  тем,  что  о  ней  пока забыли, Агнесса оглядела всех
своих  родственников. Они сгрудились вокруг тети Эммы, стараясь ей услужить,
и вокруг Валентина, рассказывавшего случай с полицейским.
     -  Еще десять минут, и мы бы начали наводить справки в комиссариатах, -
сказал кто-то. - По телефону.
     Хотя  эти люди были ее родными, хотя в кругу их прошло все ее детство и
юность,  Агнесса  с  трудом  узнавала  их сейчас - до того они все исхудали.
Метаморфоза поистине великая, ибо до войны Буссардели не отличались худобой.
Эти  тучные  особи,  любители  хорошо  покушать,  которые  некогда,  презрев
повышенное   давление   и  предписания  врачей,  категорически  отказывались
соблюдать хоть малейший режим, словно диета грозила нанести ущерб их личному
достоинству,  сейчас,  силой  самих  обстоятельств, вынуждены были сидеть на
скудном  пайке. Естественно, они утратили былую дородность и объемы, но зато
приобрели  более здоровый вид. Даже отец Агнессы, по этой ли причине или еще
почему-либо, вышел из состояния хронической апатии, вдруг будто пробудился к
жизни.
     Все  эти перемены, как успела заметить Агнесса, не пошли на пользу лишь
ее  матери.  Мари  Буссардель,  некогда  превосходившая объемами всех прочих
членов  семьи,  истаяла  теперь сильнее остальных, но, главное, казалось, ее
подтачивает  какой-то злой недуг, некая саркома. И хотя обе женщины с давних
пор  жили в состоянии взаимной ненависти, возникающей подчас между матерью и
дочерью,  ненависти,  которая  вскармливается  пребыванием под одной крышей,
годами   слежки  и  просто  временем,  хотя  Агнесса  даже  не  знала,  чем,
собственно,  больна  ее  мать, - у нее сжалось сердце, когда она увидела это
несчастное лицо, лихорадочно расширенные зрачки, этот болезни пенный оскал.
     Она, конечно, заранее предполагала, что ее появление на авеню Ван-Дейка
померкнет  перед  таким событием, как смерть дяди Теодора, но тот, кто после
кончины бабушки стал главой семьи, отошел в иной мир уже три дня тому назад;
и  из  слов тети Эммы, произнесенных еще на Лионском вокзале, Агнесса знала,
что  смерть  была  для него избавлением, что старик долго страдал от грудной
жабы  и  что он последнее время находился в коматозном состоянии. Буссардели
уже  освоились  с  его  кончиной.  И сейчас их занимало лишь одно - мысль об
опасности,  которой  только  что  подверглась тетя Эмма, опасности тем более
грозной,  что  старая девица, как догадалась по отрывкам разговоров Агнесса,
воплощала собой фрондерский дух семьи Буссарделей.
     -  Ты  себе,  Агнесса,  и  представить  не  можешь!  Сейчас мы тебе все
расскажем.  Тетя  Эмма,  что  называется,  закусила  удила. Если бы мы ее не
усмиряли,  то  давным-давно  всем семейством отправились бы в тюрьму Фрэн. А
знаешь,  как она однажды в метро вонзила зонтик в ногу немецкого офицера? И,
заметь, нарочно.
     -  А  как  же?  Причем зонтик старинный, с острым концом! - воскликнула
героическая  девица  Буссардель; она отдышалась и разрумянилась, пригубив из
рюмки коньяку, к которому ей подали на блюдечке несколько кусочков сахару. -
Раз,  два - и готово! Мне вдруг захотелось прорвать ему новенький сапог: я и
прорвала, а заодно и ногу ему здорово повредила.
     Из  четырех  детей дяди Теодора, которые все были старше Агнессы, здесь
находился  только  Поль,  второй его сын, с женой. Из-за комендантского часа
все   прочие   вынуждены   были   отправиться   по   домам,   не  дождавшись
путешественницы.  Дядя Теодор многие годы жил на авеню Ван-Дейка, куда после
смерти  жены  его  перетащила  тетя Эмма и где все семейство встретило его с
распростертыми  объятиями.  А теперь вот уже третьи сутки он покоился вечным
сном  в своей спальне. Когда Агнесса выразила желание подняться к нему, Поль
возразил:
     -  Времени  у  тебя еще хватит. Лучше отдышитесь хорошенько все четверо
после вашей скачки.
     Поскольку   похороны  были  назначены  на  следующее  утро,  вся  семья
отправилась  спать,  как  только  тетя  Эмма  прикончила  коньяк,  куда  она
обмакивала  кусочки  сахару. А Валентин остался посидеть с Агнессой, которой
подали  ужин,  так как она призналась, что в течение трех дней ела всего три
раза.  Но  никто  не спросил ее о том, как ей удалось перейти демаркационную
линию,  и весь ее рассказ о дорожных злоключениях ограничился теми немногими
словами,  которыми  Буссардели обменялись при выходе с Лионского вокзала. Ей
пожелали  доброй  ночи  совсем  так  же,  как  с  ней  поздоровались, вполне
естественным  тоном,  что, видимо, было решено заранее, будто расстались они
лишь на прошлой неделе и с тех пор не произошло никаких недоразумений.
     -  Мне  совестно,  что  ты из-за меня задерживаешься, - сказала Агнесса
брату, когда они остались вдвоем. - Надеюсь, ты ночуешь здесь?
     -  Конечно.  Ни у кого из нас нет ночного пропуска. Тетя Эмма с утра до
ночи  твердит:  "У  порядочных людей ночных пропусков не бывает". Само собой
разумеется,  для  врачей  она  делает  исключение. Мне постелили в маленькой
гостиной. Семья
     Поля  спит в большой, а Бернар - в биллиардной. Поэтому-то все парадные
комнаты открыты.
     - Поль с женой поселились здесь после смерти дяди Теодора?
     -  Да,  -  ответил Валентин. - Семья Гастона не может здесь ночевать, у
них неприятности с прислугой. Как видишь, их представляет Бернар. Но главным
образом  все  это  делается  по  распоряжению  тети Эммы. Она велела во всех
комнатах поста
     вить кровати и диваны. Чтобы не реквизировали особняк. В случае тревоги
она  заявит,  что  нас  здесь  живет  пятнадцать человек, и покажет кровати.
Кстати,  с  введением  комендантского часа мы часто ночуем то у одного, то у
другого.  Так  во  всем Париже делается... Особняк, реквизированный немцами,
представляешь?  - продолжал Валентин, который родился и вырос здесь и только
после женитьбы уехал с авеню Ван-Дейка. - Пока нас обходят стороной.
     -  Слава  богу!  -  произнесла  Агнесса и, проглотив несколько кусков в
молчании, спросила: - А ты не знаешь, куда меня положат?
     - Да в твою комнату, на четвертом этаже.
     - Чудесно.
     -  С  зимы  сорокового  года  твою постель застелили. А прислуге велено
каждый  день  открывать  и  закрывать  ставни, как будто в комнате живут. По
причине,  о  которой  я  тебе  уже  сказал,  а также для получения лимита на
электричество. Вообрази, ты фигурируешь в списке числящихся на этой площади,
папа  сам  подписал  бумаги. Ничего не поделаешь, ложь во спасение. Тебя это
шокирует? - осведомился он, видя, что Агнесса молчит.
     - Конечно, нет, Валентин!
     Рассеянно блуждая взглядом по огромной комнате, в углах которой залегла
тень,  подчеркивавшая,  увеличивавшая ее размеры, Агнесса думала о том, что,
сама  того  не  зная,  продолжала  обитать, или, вернее, вновь стала обитать
здесь,  осталась  составной  частицей  семьи.  Возможно, это только иллюзия,
наверное  так, но иллюзия эта порождена оккупацией, войной, и поэтому нельзя
не  признать  ее  убедительности.  Агнесса за обе щеки уплетала великолепный
кроличий  паштет:  где  они  только  достают  такую  прелесть?  Очевидно, из
Солоньского поместья?
     - Не думаю, - отозвался Валентин. - Если не ошибаюсь,
     это  здешнее  производство.  Тетя  Эмма отвела часть сада под настоящую
животноводческую  ферму.  С  птичьим  двором  и  крольчатником под крыльцом.
Помнишь низенькую арку, где мы играли детьми?
     - Склеп, - улыбаясь, уточнила Агнесса.
     - Правильно, склеп.
     Старик Эмиль, убрав со стола и поставив перед Агнессой компот, попросил
разрешения удалиться: пришла его очередь дежурить при покойнике.
     -  Кстати,  Валентин,  -  спросила Агнесса, когда старик ушел, - скажи,
мама  не больна? Она произвела на меня просто ужасное впечатление, я даже не
сразу ее узнала. Что с ней?
     -  Как  что?  - ответил Валентин, удивленно взглянув на сестру. - Ты же
сама знаешь, что с ней. Да то, что Симон в плену.
     - Господи!
     Агнесса  отложила  ложку  в  сторону,  Ей  внезапно  открылась  глубина
материнского  горя  и глубина собственного своего равнодушия к случившемуся.
Узнав,  что  брат  в  плену,  Агнесса  сразу подумала о том, какие испытания
выпадают  на  долю  военнопленных,  встревожилась  и  в мыслях примирилась с
братом,  но  ни  разу  в  этой связи она не подумала о матери. О матери, чья
исступленная  страсть  к Симону была ей давно известна и чьи страдания легко
можно  было  себе  вообразить.  Эта женщина не любила никого на свете, кроме
двух  своих  сыновей;  Валентину  она  дарила  нежность  и заботу, но Симон,
старший сын, был великой любовью всей ее жизни. Чего бы она не сделала, чего
она уже не сделала ради него? Симону было сорок лет; сорок лет и длилась эта
любовь.  Даже  женитьба  сына  не  отдалила  их  друг  от друга, а потом сын
овдовел,  и  мать  приложила  руку  к  устройству  его  второго  брака.  Все
обстоятельства,  ослабляющие  с годами связь между матерью и сыном, не имели
никакой  власти над Мари Буссардель. Эта мать продолжала любить, невзирая на
то, что опустели детские, невзирая на невесток, невзирая на все превратности
судьбы.  А  сейчас  она  продолжала  любить,  невзирая  на колючую проволоку
немецкого лагеря для пленных офицеров. Как это Агнесса не догадалась о муках
своей матери, как час тому назад, глядя на изможденное ее лицо, не подметила
на нем печати страдания? Она упрекнула себя за бесчувственность.
     А тем временем Валентин продолжал развивать свою мысль:
     - Все это очень просто, Агнесса; если я отношусь сейчас к Симону иначе,
то  главным  образом  из-за  мамы. Помнишь, после смерти бабуси мы с Симоном
были в холодных отношениях?
     - Как же, помню, - поспешила ответить Агнесса.
     И  в  самом  деле, она помнила, В период между Мюнхенским соглашением и
"странной войной" Валентин, воспользовавшись новогодними каникулами, приехал
в  Пор-Кро  повидаться  с  сестрою.  За  несколько месяцев до того скончался
Ксавье,  у Агнессы родился ребенок, разрыв между нею и семьей оба враждующих
лагеря  считали  бесповоротным,  но в самой долине Монсо зрела другая свара:
наследники  оказались  недовольны  вскрытым  незадолго  до  того  завещанием
бабуси. Симон неожиданно для всех получил по завещанию гораздо большую долю,
чем   ему   полагалось,   и  все  родственники  запротестовали  против  этой
несправедливости,  кроме Мари Буссардель, которая заявила, что она ни во что
не   намер