ернется на фронт и пришлет свой новый адрес.
Смерть  отца стала тайной, которую знали оба,  и,  чтобы облегчить страдания
другому, каждый хотел взять на себя большую часть этого горя.
     16 ноября началось новое наступление гитлеровцев на Москву.
     В районе Яхромы, Солнечногорска фашисты бросили  в атаку  много танков.
На  одном из участков  наша  оборона была  прорвана. Ночью немецкие танки  и
пехота на бронетранспортерах ворвались в деревню Индюшкино.
     Госпиталь  спал.  Как только раздались выстрелы и взрывы,  раненые, кто
мог, вскочили с постелей.
     - Немцы!
     - Откуда они здесь?
     - Не знаешь, откуда бывают немцы?
     - Гаси свет!
     - Зачем? Это же не бомбежка.
     - Наоборот, зажгите все лампы, пусть видят, что здесь госпиталь.
     Прибежали  из  своих  комнатушек  врачи,  сестры,  торопливо  завязывая
тесемки халатов.
     - Товарищи! - властно и громко крикнул батальонный комиссар  Линтварев,
он  стоял  в центре общей палаты.  -  Оставайтесь на  своих местах.  Раненые
находятся под защитой международной организации "Красный Крест". Медицинский
персонал объяснит немцам, что здесь госпиталь.
     -  Плохо  ты фашистов  знаешь! Они тебя  другим крестом  благословят, -
сказал боец на костылях.
     -  Вы,  пожалуйста,  не  тыкайте,  а  обращайтесь  как  положено.  Я  -
батальонный комиссар и приказываю всем сохранять спокойствие.
     - У тебя  на  кальсонах шпалов  нету, не видно,  что ты комиссар, -  не
унимался боец.
     Вмешался врач, поддержал Линтварева:
     - Правильно, товарищи, о раненых есть международное соглашение.
     Бойцы, приученные к дисциплине,  кто  лег, кто  сел на свою койку. Тетя
Маша  сняла  свой  белый  платочек  и повязала  красную  косынку  с  красным
крестиком на лбу.
     - Где наше оружие? - спросил Ромашкин.
     - На складе. Кто прибывает с оружием, у всех берут - и на склад.
     - А склад где?
     - Там, за сарайчиком, ну, за тем,  где гробы делают. Капитан Городецкий
достал из-под подушки пистолет, молча положил его за пазуху.
     - Эх, напрасно я сдал свой наган, - пожалел белобрысый танкист.
     - Ложитесь, ложитесь, - успокаивал Линтварев. - Сделайте вид, что вы не
ходячие.
     Внизу,  на   первом   этаже,  хлопнули   двери.  Все  замерли  тревожно
вслушиваясь.
     Затопали  по  лестнице  тяжелые  сапоги, зацокали металлические  шляпки
гвоздей. Ромашкин будто увидел подошвы немецких сапог, утыканные гвоздями.
     Военврач  двинулся  к  двери,  чтобы встретить тех, кто  поднимался  по
лестнице. Сестры испуганно прижались к  стене. Вдруг дверь брызнула стеклами
и распахнулась  - ее ударили ногой. В зал с  автоматами  наперевес ввалились
гитлеровцы в зеленых шинелях и касках, покрытых инеем.
     - Здесь раненые, - сказал врач, стал на пути врагов, раскинув руки.
     Треснула короткая очередь, и врач упал с раскинутыми в  стороны руками.
Вскрикнула сестра. И тут же автоматы  забились, заплевались огнем. Беленькие
сестры сползли по стенам на  пол. А фашисты уже косили  тех, кто  вскочил, и
тех, кто лежал еще на кроватях.
     Ромашкин  кинулся на подоконник,  вышиб ногой раму  и спрыгнул в мягкий
холодный снег. За ним выпрыгнули танкист Демин и комиссар Линтварев.
     -  Бегите, братцы,  я  прикрою! - крикнул сверху капитан  Городецкий  и
выстрелил в гитлеровца, который побежал наперерез Линтвареву и Демину.
     Пока Ромашкин бежал  вдоль стены  к  углу  дома, сверху  хлестнули  еще
несколько выстрелов, и он услышал, как отчаянно заматерился Городецкий.
     За деревянным сараем трое командиров увидели кирпичную пристройку. Это,
наверное,  и был  склад.  Но  едва  они  выбежали из-за  угла, их  остановил
властный окрик:
     - Стой, кто идет?
     Часовой сидел в окопчике, оттуда торчала лишь заиндевелая ушанка.
     - Свои, - тихо сказал танкист.
     - Какие свои? Где разводящий?
     - Немцы прорвались! Ты что, стрельбы не слыхал?
     Часовой молчал. Он слышал стрельбу, но  не  знал, что  происходит и как
ему поступить. Командиры опять двинулись вперед.
     - Дай нам оружие, - попросил Ромашкин, - там немцы раненых бьют...
     - Не подходи, стрелять буду! - Часовой клацнул затвором.
     - Я батальонный  комиссар,  верьте мне,  это  не  провокация, - властно
сказал Линтварев.  -  Я  приказываю...  -  Тут же  грохнул  выстрел,  и пуля
свистнула над головой. Все трое упали в снег.
     - Теперь не допустит,  - печально и тихо сказал танкист. - Раз услышал,
что комиссар приказывает, будет стоять до конца. Подвиг совершает! - Танкист
истерически засмеялся, тут же заплакал, стал  бить кулаками снег  и надрывно
выкрикивать: - До каких же пор так будет?  До каких? В июне нам не позволили
машины  вывести:  приказ  - не  поддаваться на провокацию. И  что же? Многие
танки сгорели в парке. Вот, смотрите,  он  тоже  не поддается не провокацию,
этот дурак!
     Внезапно Демин вскочил и грудью пошел на часового:
     - Стреляй, гад! Стреляй в своего! Фашисты раненых там убивают, а ты...
     Часовой  выстрелил раз  и  другой, А Демин все  шел. Наконец  он достиг
окопа, нагнулся, вырвал винтовку и ударил часового ногой в лицо.
     -  Ах ты,  курва!  -  закричал боец. - Надо было тебя пристрелить! Я же
специально вверх стрелял, чтобы ты обезоружил  меня. Закон не  велит тебя на
пост допускать, не имею права.
     Демин,  не вступая  в долгий разговор, подбежал к  двери, засунул ствол
винтовки за пробой и  двумя рывками сорвал замок. Посвечивая спичками, стали
искать оружие и патроны.
     - Да здесь вот, -  подсказывал пожилой боец, двигаясь за Деминым. - Вот
в тех ящиках автоматы, в тех - винтовки.
     - А где гранаты? - спросил Ромашкин.
     - Гранат нема: вы на передовой их оставляете.
     - А патроны?
     - Патронов тоже чуть. Устав надо знать:  уходя в лазарет, отдай патроны
товарищу,   который   остается   на  передовой,   -   поучающе  процитировал
красноармеец.
     - Да заткнись, буквоед  проклятый! - закричал  Демин. -  Показывай, где
патроны!
     -  Вот туточки. -  Он открыл деревянный ящик, там тускло блеснула серая
цинковая коробка.
     Ромашкин выхватил  из  ящика автомат - с  него потекли  тяжелые сгустки
солидола.
     -  Надо  же  так  намазать!  -  Ромашкин выругался:  -  Тыловые  чучела
безголовые!
     Он схватил какие-то тряпки, стал обтирать кожух и затвор автомата.
     - Государственное добро полагается беречь, - невозмутимо поучал боец.
     Он  отбегал  куда-то в темные углы  и  возвращался то  с шинелями, то с
гимнастерками.
     - Одевайтесь по-быстрому! Сапоги вот, шинелки. Околеете в бельишке-то!
     Едва они успели одеться, как у  госпиталя послышалась частая  стрельба,
взревели  моторы  танков, хлестко вспороли морозный воздух выстрелы танковых
пушек, грохнули близкие разрывы.
     Крадучись,  все  четверо  вышли  из-за  сарая  и  увидели  свои  родные
тридцатьчетверки. Стреляя  вдогон  уходящим  гитлеровцам, танки  неслись  по
центральной улице поселка.
     Ромашкин вслед за Деминым и Линтваревым вбежал в палату и в наступающем
утреннем рассвете увидел страшное зрелище. Убитые лежали в самых невероятных
позах. Было ясно, что  все они метались в поисках спасения, и  так, на бегу,
настигла  их  смерть.  Только военврач лежал у входа с раскинутыми руками да
девушки-медсестры сжались комочками у стены.
     То ли  от  предутренних  сумерек,  то  ли  от  пережитого Ромашкину все
окружающее  казалось  синего  цвета: оконные проемы  без  стекол,  халаты на
убитых, лица стоявших рядом людей и даже кровь, растекшаяся по полу.
     У входа  в свою  палату Василий перешагнул через  трупы двух  фашистов,
мысленно отметил: "Это Городецкий их застрелил. Где же он сам?"
     Капитан лежал у окна, вокруг него были грязные  следы сапог  и  россыпь
стреляных   немецких  гильз.  В  Городецкого,   видно,  выпустили  несколько
автоматных  очередей. На  полу  возле  двери  Василий  увидел  тетю  Машу  с
раскинутыми, как и  у военврача, руками. Она  тоже встала на пути врагов, не
хотела их пускать.
     Пришли в госпиталь командиры из батальона, выбившего фашистов.
     Линтварев,  где-то  нашедший свою  одежду,  в полной форме, подтянутый,
подошел к ним и строго сказал:
     - Товарищи, вы все это видите  своими глазами, будете свидетелями. Надо
составить  акт  -   это  нарушение   международного  пакта.  Это  варварское
преступление.
     Командир в овчинном полушубке мрачно посмотрел на него, ответил глухо:
     - Нет, мы не свидетели. Мы - судьи, нам не нужны никакие акты. Мы будем
бить сволочей беспощадно.
     Они ушли. А Линтварев спросил Ромашкина и Демина:
     - Может, мы с вами составим?..
     - Иди ты... знаешь куда? - грубо сказал танкист.
     - Вы, пожалуйста, не  забывайтесь, товарищ старший лейтенант, - одернул
его Линтварев. - Я старше вас по званию...
     Но танкист, уже не слушая, ушел из палаты.
     Ромашкин  достал  из  тумбочки  бритву,  планшетку,  письмо  от   мамы,
аккуратно сложил все и пошел на склад искать свою  одежду. Когда он в полной
форме  вернулся  в  госпиталь,  там наводили  порядок  откуда-то подоспевшие
незнакомые медики.
     - Вы  из  здешних  раненых?  -  спросила  женщина-военврач,  похожая на
армянку.
     - Я уже выписывался. Мне бы документы, - соврал Ромашкин.
     Женщина  с  состраданием  глядела  на лейтенанта. Он так  крепко сжимал
автомат,  что пальцы  на руке  побелели и, наверное, онемели,  а  сам  он не
замечал этого. Она понимала - лейтенанту надо уйти отсюда как можно скорее.
     -  Может  быть,  вас  направить  в  другой  госпиталь? -  спросила  она
участливо.
     Ромашкин испугался.
     - Нет, нет, только на фронт.
     - Я  понимаю, милый. Но здоров ли ты? У тебя повязка. - За расстегнутым
воротом гимнастерки был виден бинт.
     - Это последняя повязка. Точно вам говорю, меня собирались выписать.
     -  Хорошо,  лейтенант. Пойдем  в  штаб, посмотрим  твои  бумаги  и  все
оформим.
     Через час  Ромашкин  получил  свои документы, направление в  офицерский
резерв  армии, продовольственный  аттестат  и дорожный  паек - колечко сухой
колбасы, две селедки, кусочек старого свиного сала, полбуханки черного хлеба
и немного сахарного песку в газетном кульке.
     Он пошел на опушку леса, где выстроились в ряд братские могилы. Постоял
у  пирамидки  со  своей фамилией и инициалами  отца. Подумал: "Теперь, папа,
рядом  с тобой лягут тетя Маня,  капитан Городецкий, доктор Микушов, Рита  и
Фатима - наши сестрички". Василий жалел этих так внезапно погибших людей, от
которых видел только хорошее. Но оттого,  что  они будут похоронены рядом  с
отцом, на душе Василия становилось не то чтобы легче, а  как-то спокойней за
отца.
     -  Прощай, папа.  Прощайте, товарищи... -  тихо  сказал  он и  пошел на
окраину поселка, к дороге, по  которой  сновали машины  и скрипели на морозе
повозки.
     Василий тревожно вслушивался  в себя - не дает ли знать беганье босиком
по снегу, да еще в одном белье? Но внутри, в груди и особенно в голове, было
пусто -  ни  жара,  ни тепла, будто там остались холод и тишина, которые  он
застал в палате  с расстрелянными.  Лишь где-то на  дне  души возникло новое
чувство,  колючее, обжигающее, больное, которое он не ощущал в себе  раньше.
Как оно называлось, это новое чувство, Василий не знал. На что оно похоже? И
вдруг  вспомнил Куржакова:  как  тот дрался, как исступленно  бил всем,  что
попадало  под  руку. Вот и  Василию хотелось сейчас так  же  бить  фашистов,
стрелять  в  них,  колоть штыком,  душить  руками,  грызть  зубами.  "Это  -
ненависть!" - понял Василий  и даже остановился, чтобы прислушаться к  ней и
лучше ощутить ее жжение.
        "II"
     На  полях Подмосквья чернели  сгоревшие  танки, опрокинутые автомобили,
изуродованные  пушки  с  разорванными  стволами  -  все это,  как  и  тысячи
вражеских трупов, постепенно заметала снежная поземка.
     Однако и наши войска несли в ходе боев большие потери. Постепенно атаки
полков и дивизий, как штормовые волны затихающего океана, истощив силы, били
все слабее  и слабее и наконец остановились, клокоча и бушуя местными  боями
на изогнутой и изломанной линии фронта.
     Полк, в который  вернулся из госпиталя Ромашкин, совершенно выбился  из
сил.  Поредевшие батальоны закрепились в открытом снежном  поле  между двумя
сгоревшими деревеньками, вдолбились в промерзшую землю  и держали оборону  в
ожидании дальнейших распоряжений.
     Пришла новогодняя ночь. Подвывал ветер,  шуршала поземка. В небе вместо
луны - тусклое ее подобие, будто жирное пятно на серой оберточной бумаге.
     Василий Ромашкин отодвинул загремевшую на морозе жесткую плащ-палатку и
вышел из блиндажа в  траншею.  Постоял  там, втянув голову в теплый воротник
полушубка,  подождал,  пока глаза  привыкли к мраку.  Холодный воздух быстро
обволакивал его, вытесняя из-под  одежды тепло землянки,  пахнущее хлебом  и
махоркой.  Стараясь  не двигаться,  чтобы подольше  сохранить  это  приятное
тепло,  Василий спокойно и привычно  оглядел нейтральную зону. Пологие скаты
спускались  от нас и от немцев к извилистой полосе кустарника, росшего вдоль
речушки, спрятанной подо льдом.
     Было мглисто и тихо. Поземка подкралась к траншее и  с легким  шипением
кинула жесткий снег в лицо. Ромашкин только попытался сдунуть его, но рук из
карманов так и не вынул: в карманах еще осталось домовитое тепло.
     Дежурный пулеметчик Ефремов, пожилой  человек, выглянул из-за поворота.
Шинель  его  спереди была  испачкана  землей:  наблюдая  за  нейтралкой,  он
прижимался  к  стенке  траншеи.  Увидев   командира,  не  без  умысла  завел
неторопливый разговор со своим помощником:
     - Чтой-то долго не волокут нам седни харчи.
     -  Загуляли, наверное, и запамятовали о  нас, - весело и звонко ответил
молоденький солдатик Махоткин. - Новый год - сам бог велел гулять!
     -  Не  может такого быть, - спокойно возразил Ефремов осипшим на морозе
голосом. - Если  бы ты сидел  там, запамятовал бы. Ты вертопрах известный. А
ротный командир никак запамятовать не может.
     Василий сам был голоден и хорошо понял солдат.
     - Звонил я, вышли уже, - сказал он, не сводя глаз с нейтральной зоны. -
Давно вышли. Где их черти мотают?..
     Пулеметчики  ничего  не ответили,  только Махоткин подмигнул  Ефремову,
что, наверное, значило: "Порядок. Узнали, что хотели".
     А Василий, глядя на  редкие, лениво взлетающие немецкие ракеты, думал о
своем: "Говорят, желание, загаданное на  Новый год, сбывается.  Ну, какое  у
меня желание?  О чем загадать? Чтобы не убили?  Сегодня  каждый и у  нас и у
немцев такое загадывает. Что же,  все живы  останутся?.. Нет,  надо задумать
что-нибудь более реальное".
     Вспомнилось, как несколько  месяцев назад  он  рвался на фронт, боялся,
что не  успеет  отличиться - война ведь  скоро может  кончиться, и  тогда не
видать ему ни орденов, ни медалей. А так хотелось получить Красное Знамя!..
     Стало стыдно за себя: "О чем, дурак,  думал! У людей сердце разрывалось
от горя, когда близких на фронт провожали, а я - об этом..."
     Василий даже сплюнул от досады и пошел проверять посты.
     Постов  было три. Один уже видел  - это  пулеметчики. Другой  - в самом
конце траншеи, на правом фланге. Третий - на левом.
     Блиндаж,  из которого вышел Василий, находился  посередине - на него  и
опиралась дуга траншеи,  как брошенное на  землю коромысло.  Высотка  же, со
всем сторон окруженная полями и перерезанная поперек этой траншеей, походила
на  лепешку.   Она  была  далеко  впереди  позиций  батальона,  и  солдатам,
занимавшим  ее,  полагалось  раньше всех  обнаружить  противника,  если  тот
двинется вперед, задержать  его, дать батальону возможность подготовиться  к
отпору.   Потому-то  и   высотка  и  лейтенант  с   двенадцатью   солдатами,
окопавшимися здесь, назывались боевым охранением.
     Днем сюда не могли  подойти  и  даже подползти  ни свои, не немцы. Зато
ночью  можно подобраться  с  любой  стороны  - ни минных  полей,  ни колючей
проволоки   перед  траншеей  нет.  Единственным  тоненьким  нервом,  который
связывал взвод с главными силами батальона, была черная  ниточка телефонного
кабеля. Она  лежала  прямо на снегу, ее, наверное, хорошо видно в бинокль со
стороны  противника  - немецкие  минометчики,  дурачась  от  нечего  делать,
перебивали кабель многократно. После этого взвод подолгу сидел отрезанным: в
светлое  время связисты на голое  поле  не выходили, знали, что их поджидают
фашистские снайперы.
     ...К последнему изгибу траншеи Василий  приблизился крадучись. Выглянув
из-за поворота, увидел часового, тот стоял к нему спиной.
     - Спишь?
     -  Заснешь  тут,  - мрачно сказал часовой, - в  животе  как на шарманке
играют.  Я  вас  слышал,  товарищ  лейтенант,   когда  вы  еще  с  Ефремовым
разговаривали. На  морозе  далеко слышно...  Так  где же  кормильцы-то наши,
товарищ лейтенант? Почему жрать не принесли?
     - Несут. Скоро будут...
     На другом - левом  - фланге рядовой Бирюков тоже не спал и тоже спросил
о еде.
     Василий  не  успел ответить,  стрелы трассирующих  пуль пронеслись  над
головой, звонко, будто  хлысты  цирковых  дрессировщиков, щелкнули над самым
ухом. Лейтенант и солдат пригнулись, пулеметная очередь вспорола бруствер  и
обдала их земляным и снежным крошевом.
     - Во дает! - сказал Бирюков.
     Василий  мгновенно  представил  немецкого  пулеметчика   в  зеленоватой
шинели, в  каске,  пулемет с  толстым дырчатым кожухом  на  стволе,  колышки
разной высоты  или  ступенчатую  дощечку под прикладом  пулемета. Все важные
цели  пулеметчик пристрелял  засветло,  для каждой под приклад забил колышек
или сделал  срез на доске,  а  теперь вот,  ночью,  ставит  приклад  на  эти
подпорки  и  в  темноте  бьет точно  по цели. Вон как резанул  по брустверу,
высунь голову - сразу продырявил бы!
     Дорисовав картину со всеми ее подробностями,  Василий недовольно сказал
солдату:
     - Немец-то дает, а ты можешь так?
     Бирюков  удивленно  поглядел  на   командира,  почуяв  его  официальную
строгость, поправил ремень, отряхнул землю, которой, как и у  Ефремова, была
испачкана спереди шинель, и, ничего не  ответив, без особой сноровки, но все
же выпрямился, пытаясь изобразить положение "смирно".
     Василий  обратил  внимание  на нога  солдата,  расставленные  врозь под
балахоном  промерзшей шинели, вспомнил  лихих и  красивых своих товарищей по
училищу и сердито упрекнул Бирюкова:
     - Строевик!.. Чего же молчишь? Стрелять, как он, говорю, умеешь?
     Солдат потоптался, виновато ответил:
     - Так бьем же их, товарищ лейтенант.
     - Бить-то бьем, да где? Под Москвой, Смоленск-то вон,  за спиной у того
фрица.
     -  Так ить,  товарищ  лейтенант, ежели  по башке из-за  угла шваркнуть,
какой ни  на есть  здоровяк не устоит. Теперича вот  оправились  и от Москвы
отогнали.
     - "Оправились"! - язвительно передразнил Василий, - Нашел тоже словечко
- "оправились"!
     - Я же не в тех смыслах, товарищ лейтенант.
     - Ну, ладно, гляди лучше, как бы на Новый год нам  с тобой подарочек не
поднесли...
     Василий  вернулся  к землянке, постоял у входа,  прислушался. Еще  одна
ракета  белой  струйкой   взмыла  вверх,  раскрылась,  расцвела  в  огромный
светящийся конус и, покачиваясь, стала спускаться.
     Круг снега, высвеченный ракетой, напомнил Василию  боксерский ринг. Так
же  вот  освещен бывает. Только не круг,  а  квадрат. И  поменьше.  Окаймлен
канатами. А зрители где-то там, во мраке, за пределами света.
     Очень ясно Василий  вспомнил, прямо  увидел, как рефери,  весь в белом,
лишь   на   шее  черный   галстук-бабочка,   показал   в   его   сторону   и
громокоговорители  тут же объявили: "В правом углу боксер Ромашкин, общество
"Спартак", второй разряд, средний вес, провел тридцать  шесть боев, тридцать
два выиграл, боксом  занимается три года". Кто-то  из зрителей,  как всегда,
от