полка,  согласившись  с
Линтваревым.
     У Колокольцева,  который  присутствовал при этом  разговоре,  было свое
мнение, но он не спешил его высказывать, дал возможность поспорить командиру
и замполиту, а когда они умолкли, спокойно предложил:
     - Давайте пошлем Пряхина и Ромашкина. Наш  разведчик  - храбрый, хорошо
воспитанный офицер. В полку его уважают.
     -  Тоже не безупречен, разговорчики может завести, - размышляя,  сказал
Линтварев. -  Все  это,  конечно, в  прошлом.  Я  с ним еще  побеседую.  Мне
кажется, он подходящий кандидат.
     Так  Василий  в  начале  июня  очутился  в  Москве.  Сводный полк  1-го
Белорусского     фронта    разместили    в    старых    казармах.    Крепкие
трех-четырехэтажные   здания   старинной  кирпичной   кладки  с   множеством
приземистых служебных домов, пристроенных в  разное время: склады, столовые,
мастерские - все это было отдано участникам парада.
     Даже  на  отдыхе,  после  большой  войны, когда,  казалось, можно  было
расслабиться,  позволить  себе  некоторую вольность, сводный полк  с  первых
минут  зажил  четкой, размеренной жизнью.  Все были распределены по взводам,
ротам,  батальонам. Командиры в любую минуту  могли  поднять  подразделение,
знали,  где  находится  каждый  из  подчиненных.  Уходить   из  расположения
разрешалось лишь с ведома старших. Очень своеобразные были эти подразделения
-  майоры,  капитаны,  рядовые  стояли в  общем  строю  -  все  были  равные
победители.
     В общежитии круглосуточно дежурил наряд из самих  же участников парада.
Дежурили только  рядовые, сержанты и  младшие офицеры. От этих  обязанностей
был  освобожден старший командный состав. У ворот  в проходной несли  службу
солдаты, они были связаны телефонами со всеми помещениями.
     К  фронтовикам  приходили  друзья,  знакомые,  родственники, по цепочке
внутренней  службы от проходной летел  вызов и быстро находил  того, к  кому
пришли гости. К Ромашкину никто не приходил. В первый же день написал матери
в письме:  "Приезжай, где-нибудь  устрою  тебя на  жилье, посмотришь Москву,
целый месяц побудем вместе".
     Ежедневно сводный полк занимался тренировками, подготовкой к параду.
     А  вечерами, после строевых  занятий,  участников  парада приглашали на
встречи с рабочими, студентами, школьниками.
     Однажды  Ромашкина и  Пряхина  попросили  выступить  в  школе. Ученики,
одетые в  белые  рубашки  с красными галстуками, встретили  гостей во дворе.
Преподнесли букеты, окружили шумной гурьбой и повели в зал.
     Первым выступал капитан Ромашкин. Ребята притихли. Сотни глаз пытливо и
восторженно  глядели  на Василия. А он смотрел на старшеклассников  и думал:
"Совсем  недавно я был  таким,  как  они. О чем  же рассказать?  О  том, как
рухнули  мои  представления  о войне? О  том,  что  всегда было  страшно  на
заданиях?..  Но  разве  можно такое  рассказывать с трибуны? У ребят вон как
глаза  горят!  Они  жаждут услышать  о геройстве  и  мужестве.  Так что  же,
приукрасить? Соврать? Это совсем  нехорошо.  Но что  же  делать,  я  ведь не
совершал  никаких подвигов". Все же Ромашкин нашел  выход  -  не обязательно
говорить о себе!  Разве мало во взводе было храбрых ребят? И он  рассказал о
Косте Королевиче, Коноплеве, Жене  Початкине. Когда  закончил,  ребята долго
били  в  ладоши. Потом подняла  руку девочка с  косичками, в белом фартучке,
заливаясь румянцем, она попросила:
     - Расскажите, пожалуйста, что-нибудь о себе.
     Ромашкин опять растерялся, стал смущенно мямлить:
     - Я, собственно, ничего особенного не совершил. Воевал, как все...
     Василия выручил директор школы:
     - Товарищ  капитан, конечно,  скромничает. Столько наград - и ничего не
сделал!  Вы,  наверное, экономите время  для вашего соратника.  Спасибо вам,
товарищ  капитан, за интересный рассказ. Послушаем  теперь Героя  Советского
Союза товарища Пряхина!
     Василий понимал состояние Кузьмы, сочувствовал однополчанину.
     Пряхин  пылал  так,  что  с лица  исчезли веснушки.  Он  откашлялся  и,
стараясь выглядеть спокойным, сбивчиво заговорил:
     - Воевать, товарищи, оказывается, легче, чем про это рассказывать...
     Зал отозвался доброжелательным смешком.
     - Я ведь тоже, как сказал товарищ капитан, особых подвигов не совершал.
На Днепре мне Золотую Звезду дали. Одним из первых переплыл, вот и дали.
     Ромашкин вспоминал, какой  ад был  на плацдарме, как они, по  нескольку
раз раненые, отбивали  наседающих фашистов, обеспечивая переправу полка. Вот
бы показать  ребятам Кузьму Пряхина в  том бою!  У Василия  зазвучал в  ушах
срывающийся на фальцет, мальчишеский голос Кузьмы - так он тогда командовал,
стараясь перекричать грохот боя.
     И вот  стоит  Кузьма,  ярко освещенный  электрическим  светом,  Золотая
Звезда  и  ордена сверкают  на его  груди,  а  рассказывает он так  скупо  и
неинтересно, просто невозможно слушать. Василию хотелось вскочить и поведать
ребятам, какой отчаянный и бесстрашный парень Кузьма Пряхин. Удерживала лишь
напряженная тишина в зале. "Слушают, - значит, нравится".
     - После Днепра война пошла  веселее, - рассказывал Пряхин. - Верите ли,
до самого Кенигсберга  лопату из чехла не вынимал, ни  одного окопа в полный
профиль не  отрыл. Все  в отбитых  у  фашистов сидел.  Раньше,  бывало, пока
оборону прорвем,  карта у командира роты  капитана Куржакова  на всех сгибах
протрется. А тут пошло - не успевают новые листы  раздать, а мы  уже  прошли
эту местность.
     "Не  то  говоришь, Кузьма, - думал Ромашкин. - Покажется ребятам  война
веселым, легким делом. И я не о том говорил, надо бы сказать, как гитлеровцы
госпиталь разгромили, как тетю Маню, врачей  убили,  как  могилу отца тяжело
увидеть. О том, что от Москвы до  самого  Берлина - сплошное пожарище, трубы
от печей да головешки, наши  братские могилы  и рвы с расстрелянными мирными
жителями".  Василий смотрел на  празднично украшенный зал,  на  легкие белые
рубашечки,  алые  галстуки,  счастливые лица ребят.  "А нужно ли  им об этом
рассказывать? Зачем омрачать их  веселые, чистые души? Им хочется услышать о
подвигах. А на войне  ведь не думают о них, даже свершая их,  не думают. Что
же  получится,  мы прошли  через  одну  войну,  а им будем  рассказывать про
другую?  Не дело это. Эх, жаль, нет Андрея Даниловича Гарбуза, он бы во всем
разобрался, разъяснил, что к чему".
     Рассказ Пряхина ребятам понравился, они долго аплодировали. Потом та же
девочка с косичками спросила:
     - Скажите, правда ли,  что умирающие  на поле боя перед смертью  шепчут
имена любимых?
     Ребята и даже педагоги неодобрительно зашикали на девочку.
     - Нашла о чем спросить!
     - А я  хочу знать.  Я об этом в  книге читала,  -  смущенно  защищалась
девочка.
     Кузьма ответил не сразу, подумал, потом сказал:
     - Как тебе объяснить,  милая, - не знаю. Умирают люди на  войне просто:
ударила пуля  или осколок -  и  упал  человек. А мы дальше идем  вперед. Нам
останавливаться нельзя. Что говорят люди перед смертью, мы не слышим... Одно
знаю  точно  - лозунги  и  всякие  речи,  как  это в кино показывают, они не
произносят. Вот у меня на руках друг умирал, пожилой человек, бороду  носил,
а пришел  конец - маму позвал. "Больно,  - говорит, - мне, маманя". На том и
погас.
     Школьники проводили фронтовиков до ворот, целые охапки цветов надарили.
Всю дорогу  Василий  и  Кузьма  раздавали  эти  букетики  -  кондукторшам  в
троллейбусе, девушкам в метро, милиционершам.
     Однажды позвонил дежурный с проходной - вызывают капитана Ромашкина.
     "Кто  пришел?  -  думал  Василий, быстро шагая через двор к воротам.  -
Знакомых  у  меня  в Москве нет.  Может,  кто-нибудь  из выпускников училища
услыхал мою фамилию и решил навестить? А может быть, мама приехала?"
     На улице  Ромашкину приветливо замахала  женщина, она стояла  у детской
коляски. Только подойдя ближе, Василий узнал ее:
     - Таня?
     - Я очень изменилась?
     Таня теперь не была той девушкой, которую видел Ромашкин в сорок первом
после  парада,  не было  в ней ничего  и от  пожелтевшей, болезненной, какою
встретил  на  фронтовой дороге  под  Смоленском. Перед ним стояла  красивая,
молодая женщина: полная,  лицо белое,  напудренное, карие  глаза  приветливо
улыбались. От нее  шло тепло  и запах детского тельца, какие обычно излучает
кормящая мать. В коляске сидел карапуз, он таращил круглые глазенки. "Где же
я его  видел? Откуда я знаю этого малыша?" - удивленно думал Василий. Он был
уверен, что видит ребенка впервые, но  в то  же  время личико это несомненно
встречал много раз и прежде.
     -  Черт возьми,  так  это же  Линтварев! - воскликнул  Ромашкин,  узнав
наконец в коляске крошечного замполита. - Надо же быть таким похожим! Как  с
одного негатива отпечатаны!
     - Точно, вылитый папа, - сказала Таня.
     Ромашкин уловил в ее словах гордость и в то же время оттенок печали.
     -  Узнала,  где стоит  полк  нашего фронта,  думаю, схожу - кого-нибудь
своих  обязательно встречу. Спросил, кто из штаба армии? Никого. А из 926-го
полка  Линтварева? Сказали  - капитан Ромашкин  и  Пряхин. Ну,  Пряхина я не
знаю, а тебя попросила вызвать.
     Василий глядел на Таню и никак не мог смириться, что эта бойкая молодая
женщина - та самая девушка, которую он одно время даже  принимал за героиню.
В Тане  не было  ничего общего не  только с мужественной фронтовичкой, но  и
даже с самой Таней сорок первого года -  строгой, немногословной, собранной.
Теперь Таня не переставая говорила, она словно боялась: если остановится, то
заговорит  Ромашкин  - и тогда  придется  слушать  ей.  И разговор у нее был
какой-то "бабий"  - про керосин, продукты, какую-то соседку, которая не была
на фронте, но много болтает вздора про фронтовых жен.
     - Ну, а с Линтваревым у тебя как? - спросил Ромашкин.
     - Письма пишет,  посылки шлет.  Чуть не  каждый  день просит фотографии
сына  присылать. Любить  Вит=D8ку. Мы его Виктором в честь победы назвали, -
Таня кивнула на сынишку.
     - Ну, а дальше как будет?
     - Не знаю, Вася. Вот хочу с тобой посоветоваться. Я ведь одна с Витькой
осталась. Отец  погиб,  мама  умерла.  Друзей  на фронте  побило. Огляделась
вокруг  -  одни  бабы. Ты  да девчонки из штаба армии  -  вот  самые близкие
теперь.
     -  Что  я могу тебе посоветовать?  - сказал  Ромашкин, подумав: "Совсем
недавно был школьником,  и вот уже за житейскими "взрослыми" советами ко мне
обращаются!"  - Наверное, надо прежде всего думать о нем, - Василий погладил
мальчика по теплой головке. - А почему  ты не хочешь сойтись  с Линтваревым?
Он  тебя  не просто обидел,  а полюбил ведь. И в сынишке  души не чает, сама
говоришь.
     -  Все это так,  - задумчиво молвила Таня. - Но как  вспомню его первую
жену, так сердце переворачивается. Он ей тоже в  любви клялся. А меня увидел
- забыл. Значит, и со мной будет жить до первой встречной?
     - Ну, это ты  напрасно!  -  остановил ее Василий.  - Есть  недостатки у
Линтварева, но чтобы  за бабами волочился, такого  я  никогда не  замечал. В
этом отношении он строгий.
     - А я?
     - Что ты?
     - За мной увивался.
     - Полюбил, значит, всерьез, по-настоящему. Ты этого не допускаешь?
     -  Вроде любит. Жить  вместе  упрашивает. Но  мне  ту,  другую, женщину
жалко.  И значит, соседка моя, склочница,  права -  мы у них на фронте мужей
поотбивали? А я разве отбивала? Сам он навязался на мою голову.
     - Ты  мне  рассказывала раньше  -  тоже его полюбила, он  раненый  был,
культурный, обходительный, помнишь?
     - Сперва любила. А потом возненавидела, когда  узнала, что обманул. Ну,
сказал  бы  он,  что  женат,  ничего с  собой  поделать не может,  ведь  все
по-другому сложилось бы. А он скрыл.
     - У первой жены дети есть?
     - Нет.
     - Вот видишь, и это надо учитывать. Вообще многое переменилось.  Теперь
ты все знаешь, у  вас пацан, Линтварев любит тебя и ребенка. Старая семья не
склеится. Как  видишь,  все  к тебе  сошлось. От  тебя зависит  -  быть  вам
счастливыми или нет.
     -  Почему ты его сторону держишь? - вдруг раздраженно спросила Таня.  -
Он тебя в штрафную роту упек, а ты его защищаешь!
     -  Совет  просила, вот я  и советую. Объективно,  без своих  обид. Да и
Линтварев  теперь не  тот,  он  во  многом  изменился. Жизнь его пошкрябала,
канцелярскую спесь в окопах пообдуло. Это тоже учти.
     - Учту, - вздохнув, сказала Таня.
     Они  еще поговорили.  Василий все смотрел на  мальчика и  поражался его
сходству  с  отцом.  Таня  пригласила в гости к  себе.  Обещала еще прийти к
Ромашкину, она жила недалеко. Он проводил ее до трамвайной остановки, поднял
коляску на площадку вагона и, спрыгнув  на  ходу, помахал вслед дребезжащему
трамваю. Вокруг  сновали  веселые,  говорливые  люди,  девушки  в  цветистых
платьях,  смеялись школьники, перебегая улицу. Как это  бывало уже  не  раз,
Василий очень остро ощутил сладость простой мирной жизни: улица, ходят люди,
мчатся  автомобили  и  трамваи,  казалось  бы,  ничего  особенного,  обычная
будничная  суета, но как она прекрасна! Как приятно видеть все это, ходить в
полный  рост  среди  людей,  не   опасаясь  ни  пуль,  ни  снарядов.  Какое,
оказывается, простое и непритязательное человеческое счастье.
     Ночью полк  разбудили  дневальные. Именно  разбудили,  а  не подняли по
тревоге. Спокойно, негромко скомандовали:
     - Подъем! Вставайте, товарищи. Будет генеральная репетиция.
     Ночные   подъемы   прежде   всегда   происходили   по   взвинчивающему,
будоражащему  призыву:  "В   ружье!"  Сегодня   не  надо  было  спешить,  но
срабатывала  годами  выработанная  привычка:  одевались  быстро,  бежали   к
умывальникам. Через несколько минут все были готовы. Собрались  во  дворе, а
времени  до  построения  осталось еще  много.  Закурили. Посмеиваясь, Кузьма
сказал:
     - Так вот и дома ночью толкнет жинка в бок, а ты первым делом  в сапоги
вскочишь!
     Москва спала. Тихая, умиротворенная. Лампочки светились, убегая  вдаль,
вдоль тротуаров. "Как трассирующие пулеметные очереди, - подумал,  глядя  на
них, Василий. - А круглые  пятна света на дороге похожи на  воронки,  только
белые... Так и буду, наверное, всю жизнь войну вспоминать".
     Хотел Василий  прогнать навязчивые фронтовые сравнения, но куда от  них
денешься, уж так устроен человек - все видит  через свое прошлое, пережитое.
Глядел  Ромашкин  на  красивые высокие дома, широкие  подметенные  улицы,  а
вспоминались  те, по которым шел на  парад в сорок  первом: скорбные улочки,
холод,  мрак,  окна,  заклеенные  белыми бумажными  крестами,  дробный  стук
промерзших подметок по мостовой.
     Вдали над  входом  в метро засияла  большая красная буква "М". И тут же
встала  перед  глазами  Василия другая  "М"  -  синяя,  и вспомнились  слова
Карапетяна: "Это для маскировки, чтобы немецкие летчики  не видели. До войны
эти буквы были красные". И вот она, эта алая, сияющая буква "М".
     Генеральная репетиция парада проводилась на Центральном  аэродроме, что
на Ленинградском шоссе.  Асфальтированное  поле размечено белыми  линиями  с
точным соблюдением размеров Красной площади. Красными флажками на деревянных
стойках были обозначены  Мавзолей,  ГУМ, Исторический  музей,  собор Василия
Блаженного.
     Войска, генералы перед строем, командующий и принимающий парад освещены
ярким белым светом прожекторов. Под  прямым ударом их лучей вспыхивали белым
огнем ордена, медали, никелированные ножны генеральских шашек.
     Когда  рассвело,  принялись  за  дело фотографы  и  кинооператоры,  они
сновали между рядами,  выбирали особенно колоритных  фронтовиков, благо было
из кого выбирать, каждый сиял целым "иконостасом" наград.
     Вдруг Ромашкину показалось знакомым лицо одного  невысокого журналиста.
Он был в очках с  толстой роговой  оправой.  "Где я его видел? -  припоминал
Василий.  - На  кого-то  похож? Такого очкарика  вроде бы не встречал. Да  и
всего-то в жизни знал одного журналиста - Птицына. Того, что с нами ходил на
задание и был ранен. Но тот был без очков и, наверное, умер... И все же..."
     - Товарищ, вы не Птицын?
     - Ромашкин! - воскликнул очкарик и тут же обнял Василия. - Живой?
     - Я-то жив, а вы как выцарапались?
     - Обошлось. Читали заметку?
     - Спасибо. Каждый разведчик на память сохранил.
     - Боюсь спрашивать - не все, наверное, дожили до победы?
     - Не все. - Василий рассказал о тех, кто погиб.
     - Я  ведь тогда случайно остался жив,  - пояснил Птицын, - и  не только
потому, что был ранен в живот. По дороге в ваш полк разбились очки, запасных
не было. Возвращаться время не позволяло. Я с вами почти слепой мотался.  Ни
черта не видел!
     -  Когда отбивали фашистов, тех, что сбоку к нам  в траншею влетели,  -
помните? - я заметил,  уж очень вы  по-учебному  стреляли,  одну руку назад,
другую с пистолетом далеко вперед, прямо как в тире!
     Птицын смеялся:
     -  Вот-вот. Гитлеровцы  у меня в  глазах  словно  тени  мелькали, почти
наугад стрелял.
     - Как же вы отважились идти без очков с нами?
     -  Материал  нужен  был  срочно.  На  войне каждый  по-своему  рискует.
Запишите мой телефон, адрес. Встретимся, поговорим. Я ведь москвич.
     Василий записал, а Птицын все не уходил, рассказывал:
     - Я  часто вспоминал о вас. Хотел  разыскать, но не знал полевой почты.
После ранения здесь, в Москве, лечился. Знаете, что я сейчас вспоминаю?
     - Конечно, нет. Столько было за эти годы!
     -  Видится  мне  парад   сорок  первого.  Снег  падает.  Суровые  лица,
настроение тяжелое. Хочу написать статью - сравнить тот и этот парад.
     - Я тоже тогда был на площади.
     - Это  же здорово! Может, я и возьму за основу ваши переживания - тогда
и теперь?
     -  Только  не  это!  -  воскликнул  Ромашкин,  вспомнив, как  стесненно
чувствовал себя при каждой просьбе рассказать о фронтовых  делах. Желая уйти
от этой затеи, Василий перевел разговор на другое. - Вы знаете, у меня тогда
даже неприятность произошла.
     - Какая?
     - Собственно, не на параде, а позже, в госпитале. Смотрел я кинохронику
и заметил, что снежинки  перед Сталиным не летят  и пар у  него изо  рта  не
идет, а  ведь  в  тот день мороз  был. Вот  я возьми и скажи  об этом.  Чуть
политическое дело не пришили. Даже потом не раз припоминали.
     - А что же тут политического?
     - Не знаю.
     - Тем более что вы правы. Я эту историю хорошо  помню.  Мы, журналисты,
всегда  знаем  больше  других. Тогда  ведь что  было. Парад готовили втайне.
Чтобы  немцы  авиацией   не  смогли  помешать,   Сталин   разрешил  включить
радиостанции только  тогда,  когда начал  речь. И  кинооператоры приехали  с
опозданием, их поздно оповестили. Сталин почти половину речи произнес, когда
они прибыли. Доложили после парада об этом Сталину. Боялись, конечно, но все
же доложили. Согласился Сталин  повторить речь  перед киноаппаратом. Снимали
его в  Кремле, в помещении. Так  что  вы абсолютно правы и еще  раз проявили
наблюдательность разведчика.
     Птицын  и  о предстоящем параде знал то, что  не многим было  известно.
Ромашкин спросил его:
     - Почему  Парад  Победы  назначили  на  двадцать  четвертое  июня?  Мне
кажется, более логично было  бы проводить сегодня, двадцать второго  июня, в
день начала войны.
     - Идет Сессия Верховного Совета, решили не прерывать ее работу, сейчас,
сами понимаете, народнохозяйственные заботы на первом плане. Война, победа -
уже история.
     Ромашкин  не раз  думал:  в  каком  порядке пойдут  фронты, кому  будет
предоставлена честь открыть Парад Победы?
     -  Наверное,  первыми  пойдут  те,  кто   брал  Берлин,  -  1-й  и  2-й
Белорусские, 1-й Украинский фронты? А вот из них кому отдадут предпочтение?
     Птицын знал и это:
     - Разные варианты предлагались. Но трудно сказать, какое сражение  было
решающим: битва под Москвой, за Сталинград, под  Курском или взятие Берлина?