площадки между  вагонами.
Парнишка был так хил и тонок, что казалось,  верзила раздерет  его на части,
как цыпленка. Шапка свалилась  с  головы паренька  на  землю,  обнажив белую
стриженную  под  машинку  голову  и  худую,  с острыми  позвонками шею.  Все
происходило молча,  паренек  почему-то  не кричал, он  судорожно вцепился  в
какую-то  железяку  и жалобно глядел на Ромашкина огромными, как  у ягненка,
глазами.
     Ромашкин  не выдержал, подошел  к обидчику  и  тихо,  но  требовательно
сказал:
     - Оставь его, чего привязался.
     Детина, не выпуская тонкую руку мальчишки, хмуро буркнул:
     - А ты кто такой?
     Отдыхающие   от   вагонной   духоты   пассажиры   остановились,   стали
образовывать  полукруг  -  сейчас  будет  драка,  можно  немного развлечься,
некоторые грызли воблу, такую же, как Ромашкин держал в руках.
     - Отпусти  парня, - еще более  грозно сказал  Василий и стал засовывать
рыбу в карман, чтобы освободить руки.
     - Тоже  начальник нашелся! -  огрызнулся детина,  поворачиваясь широкой
грудью к офицеру. Он поглядел на его ордена,  медали и на окружающих,  будто
оценивал обстановку.
     -  Дай ему по соплям, чтобы не  строил из себя начальника! - подзадорил
какой-то доброжелатель в пиджаке.
     - Чего-чего?  - тут же надвинулся на советчика майор  в  гимнастерке, в
галифе и  в тапочках.  -  Я тебе дам по соплям!  На фронтовика руку  поднять
хочешь? А ну, старшой, врежь ему между глаз, чтобы зрение лучше стало, пусть
увидит, с кем дело имеет!
     Зрители  зашумели,  задвигались,  произошло  явное  разделение  на  две
группы, назревала большая потасовка, люди,  привыкшие  на войне  решать  все
силой,  готовы были  и  в тылу без  долгих  слов прибегнуть к  ней.  Вовремя
подоспел патруль. Начищенный, затянутый ремнями, капитан привычно крикнул:
     - А ну,  что случилось? Кому надоело ехать? Можем остановочку суток  на
пять устроить!
     Патрульный знал -  все  спешат  домой,  магические слова  подействовали
мгновенно, толпа быстро растаяла. Ромашкин тоже вспрыгнул  на ступени своего
вагона, но все же постоял там, пока мешочник не ушел дальше в поисках места.
     На следующей станции паренек, не покидая свой шесток в промежутке между
вагонами, робко сказал Ромашкину:
     - Спасибо.
     - Тебя как зовут?
     - Шура.
     - Куда едешь?
     - В Ташкент.
     - В город хлебный?
     - Да.
     - К родственникам или Неверова начитался?
     - По книжке еду, потому что хлебный.
     - Чудак. Где же ты наголодался?
     - В  Ленинграде. Всю  блокаду.  Мама умерла. Отец  на  фронте.  Вот еду
подкормиться.
     - Ты  серьезно  веришь,  что Ташкент  - город хлебный?  Туда, наверное,
столько эвакуированных наехало...
     -  Хоть  отогреюсь,  там  тепло,  всегда  солнышко.  Работать буду. Как
блокаду прорвали, немножко окреп, ноги стали держать, вот и двинулся.
     - Далековато. Поезд почти неделю будет идти. Дотянешь ли?
     - Дотяну, в блокаде  и не такое перенес,  - парнишка глядел пристально,
бодрился.  Но глаза  его, многострадальные, не по летам  взрослые,  говорили
совсем о другом,  были  они  такие большие, что казалось, на  худеньком лице
ничего не было, кроме этих широко распахнутых печальных глаз.
     Василий вынес кусок хлеба и половину воблы. Паренек  смутился, не хотел
брать.
     - Держи. Ослабеешь, свалишься под колеса.
     Шура, наверное, проглотил  бы воблу  с чешуей  и костями,  если  бы  не
сдерживала  стыдливость.  Василий заметил  это,  отошел,  чтобы  не  смущать
паренька. "Хорошо  воспитан, все время на "вы", видно, из хорошей  семьи.  К
тому же ленинградец, они всегда отличались интеллигентностью".
     Когда парень съел хлеб и воблу, Ромашкин подошел и спросил:
     - Кто твои родители, Шурик?
     -  Папа литературовед,  мама  играла  на  скрипке  в оркестре  оперного
театра.
     - А ты на чем играешь?
     - На виолончели.
     - Ну, выбрал инструмент, он, наверное, больше тебя ростом.
     Шурик опустил глаза.
     - Сколько тебе лет?
     - Семнадцатый.
     -  Ого, уже взрослый, через год в армию. Но не возьмут тебя, усохся ты,
лет на четырнадцать выглядишь.
     - Я поправлюсь.
     Ромашкину было жаль паренька, отец где-то воюет и не знает, что сынишка
полуголодный  скитается на буферах между  вагонами.  Василий привел  Шурку в
вагон:
     - Лезь  на  чердак, пока  я  днем мотаюсь,  спи на  моей  полке. Только
погоди, у тебя этих бекасов нет? Шурка запылал от смущения.
     - Что вы, я даже в блокаде мылся.
     - Ну, лезь, спи.
     ... В  Оренбурге Шурик  так жалостливо смотрел на Василия при прощании,
что защемило сердце от его липучего взгляда.
     -  Знаешь, парень,  пойдем-ка со мной.  Не  дотянуть тебе  до Ташкента.
Может быть, здесь пристроишься. А нет, окрепнешь, дальше двинешь. Идем.
     Василий шел по родному городу, узнавал знакомые дома, но вид их вызывал
не радость, а грусть.
     Город был какой-то постаревший, обшарпанный, дома облупленные, давно не
ремонтированные, асфальт в трещинах и ямах.
     Василий вспомнил, как до войны отец перед каждым праздником неделями не
бывал  дома, занимался  побелкой, штукатуркой  вот  этих  домов.  Они  тогда
делались нарядными, радовали глаз. Теперь все деньги шли  на войну... И  все
же, хоть  и постаревшие, дома, как старые друзья, встречали Ромашкина, а он,
узнавая их, пояснял Шурику:
     -  Вот здесь,  во дворе, зал общества "Спартак", сюда я  на  тренировки
ходил.
     - А вы кем были?
     - Боксером. Жаль - твой обидчик не кинулся, я бы ему провел пару серий.
А вот здесь я книги покупал, видишь, магазин, плиточкой отделанный. Вон в ту
киношку ходил - "Арс" называется.
     Из  боковой  улицы  высыпала  стайка  школьников,  ребята   и  девушки.
Размахивая портфелями, они смеялись и о чем-то громко разговаривали. Василий
остановился, замер от  неожиданности  - это  вроде бы ребята  из его класса!
Даже  узнал  некоторых   -  вот  длинный   белобрысый  Сашка,  рядом  с  ним
черноглазая,  нос  с горбиной, армяночка Ася,  а  в желтой куртке - школьный
поэт  Витька. Василий готов  был  раскинуть руки  для  объятий  и  крикнуть:
"Здорово,   братва!"  Но  ребята  обходили   его,   как   столб,   продолжая
разговаривать о своем. Ромашкин спохватился:  прошло  три года, друзья давно
уж не школьники, они уже "дяди" и "тети"
     Не  на  фронте, не  при  выполнении  ответственного задания, а здесь, в
родном   городе,   рядом   со  знакомыми  домами   и  при   виде  этих   вот
старшеклассников,  Ромашкин  вдруг  впервые  ощутил себя взрослым. Раньше он
себе казался все тем же Васей, каким был в  школе, дрался  на ринге, гулял с
Зиной,  бегал в военкомат, ехал  на фронт. И вот встреча с ребятами -  пусть
это были другие,  совсем  не его школьные  товарищи, но  то, что они  прошли
мимо,  даже  не взглянув на Ромашкина, как-то сразу отгородило  его каким-то
невидимым занавесом  - и юность ушла с веселой стайкой  ребят, а  он остался
здесь, уже взрослый, в  яловых сапогах, с перевязанной головой, наградами на
измятой  в дороге гимнастерке и с  какой-то внутренней тяжестью,  называемой
жизненным опытом.
     Около  своего  дома  Василий остановился,  сердце  громко  колотилось в
груди. Даже на самом  опасном задании оно так не билось.  Телеграммы о своем
приезде он маме не  послал, не писал ей  и о третьем ранении. О том, что ему
посчастливится  получить отпуск, он и  сам не знал неделю назад.  Сейчас  он
побаивался,  как бы у мамы разрыв  сердца не  произошел от  его неожиданного
появления.
     - Вот что, Шурик, иди ты вперед. Второй этаж, квартира семь. Маму зовут
Надежда Степановна. Скажи ей, что встретил меня в Москве. Ты уехал раньше, а
я  билет не  достал. В общем, соври что-нибудь. Подготовь, а то у нее сердце
остановится, если я так вот сразу войду.
     Шурик  ушел, а Ромашкин  стоял у  входа в  подъезд, посматривал:  может
быть, пройдет кто-то знакомый.
     Что там говорил Шурик, неизвестно, только вдруг сверху послышался крик:
     - Вася! Васенька!
     Ромашкин  кинулся по  лестнице вверх и  столкнулся  с  матерью. Она  не
бежала - летела ему  навстречу, не видя ни  ступеней, ни переходов. Обхватив
Василия дрожащими руками, прижимая  его к груди,  мать продолжала кричать на
весь дом, как на пожаре:
     - Вася! Васенька! Сыночек мой!
     Из квартир, щелкая замками, выбегали жильцы. Поняв, что происходит, они
стояли  у  своих дверей, молча разделяя неожиданную радость,  свалившуюся на
соседку.
     - Мама, успокойся, - шептал Василий, целуя лицо матери, смешивая на нем
ее и свои слезы. - Не плачь, мама. Я живой, вот он, цел и невредим.
     - А что с головой? У тебя бинты... - опомнясь, спросила мать.
     - Пустяк, царапина. Ну, идем домой, что же мы здесь стоим!
     -  Идем,  идем! Ой,  как  ты  неожиданно!  Откуда  ты?  Почему  не  дал
телеграммы?
     Вспомнив о Шурике, который стоял  на  лестничной площадке  и смотрел на
них сверху, Василий объяснил:
     - Этот паренек из Ленинграда, блокаду там перенес,  отец его на фронте,
мать умерла, пусть поживет у нас.
     - Конечно. Идем, милый. А ты, Вася, надолго?
     -  На неделю, пять  дней в  дороге потерял,  столько  же  надо  считать
обратно.
     - Ой, как мало!
     В квартире Василий  обошел  комнаты,  кухню,  ванную  - все  здесь было
дорогое, близкое, теплое: кровать,  на которой спал, стол, где делал  уроки,
учебники,  будто  вчера их  сложил  аккуратной  стопкой,  любимая  чашка, из
которой  пил  чай. Даже обмылки, когда пошел  мыться в ванную,  казались  те
самые,  морковного цвета,  "Красная Москва",  такое мыло любил папа, а белое
"Детское" - это мамино.
     Василий  размотал  несвежие,  испачканные  в  дороге  бинты.  Попытался
отпарить  и отодрать от раны насохшую корку  с марлевой прокладкой, но стало
очень больно.
     - Мам, дай, пожалуйста, ножницы, - попросил он.
     И когда мать просунула  их  в щель, осторожно обрезал бинты и слипшиеся
от сукровицы волосы,  оставил лишь заплату на ране. "Ничего, под фуражкой не
видно будет". Бинт положил в карман брюк. "Выброшу где-нибудь, чтобы мать не
терзалась, глядя на мою кровь".
     Пока Ромашкин мылся, Надежда Степановна  переоделась в знакомое Василию
"праздничное" платье, в нем она ходила с отцом в гости. Сын помнил ее в этой
одежде  красивой,   стройной,  всегда  счастливо  улыбчивой.  Мать  даже  не
подозревала, какую  боль  причинила  она  Василию, надев это  платье.  Сразу
бросилась в глаза разительная перемена - в мамином праздничном платье стояла
другая   женщина,   поседевшая,   в   морщинах,   с   поблекшими   от   слез
многострадальными  глазами.  У  Василия  засосало  в груди  и  что-то  стало
подкрадываться через горло к глазам. Чтобы скрыть это, Ромашкин сказал:
     - Шурик,  теперь ты иди ныряй;  мам,  дай ему  на  смену мою рубашку  и
какие-нибудь брюки.
     - Сейчас, сынок.
     Шурка  зашел  в ванную.  Когда  мать  подошла с  одеждой,  из-за  двери
мгновенно высунулась худая, с голубоватой кожей рука, взяла одежду  -  и тут
же щелкнула внутри задвижка.
     - Стесняется, - сказала мать.
     - Мужчина!  Через год в армию.  Да куда  ему, отощал, один  скелет!  Ты
поддержи его, мама,  он из хорошей семьи, к трудной жизни  не  приспособлен.
Пропадет.
     Василий сел  к  столу, на  нем  стоял  чайный  сервиз,  который  раньше
вынимали  из буфета  только  для  гостей,  салфетки  с  монограммой  -  тоже
гостевые, мама еще в молодости купила их на толкучке. Знакомый эмалированный
коричневый чайник стоял на  подставке. Все  было как в счастливые  довоенные
дни, даже стул  папу ждал, казалось, отец вот-вот войдет  в комнату и скажет
свою обычную фразу: "Ну, сегодня бог послал нам кусочек сыра?"
     Василий глядел  на  посуду и  ждал, что же  вкусненькое  мама даст  ему
сейчас,  очень  соскучился он  по домашней  еде.  Но  мать,  отводя глаза  в
сторону, рассказывала:
     -  Витя  погиб,  пришла  похоронка. Шурик пропал  без вести.  Ася  тоже
погибла.
     Василий вспомнил недавно встреченных на улице ребят - принял их за тех,
о ком говорила мама, а их, оказывается, нет в живых.
     Глядя на пустые тарелки, понял: "У  нее ничего  нет", вспомнил дорожные
продпункты,  где  чуть ли не  с боем приходилось  добывать паек. "Какой же я
лопух! Надо  было  привезти матери консервы, масло,  сахар - из  офицерского
доппайка скопить. Вот сундук недогадливый!"
     -  Мам, как ты живешь? Я на вокзальных базарчиках видел - буханка хлеба
триста рублей.
     -  Тружусь.  В  школе ребят учить  не  могу... после гибели  папы. Хоть
чем-нибудь для фронта хочу быть полезной. На оборонный завод устроилась, мне
рабочую карточку дают - хлеба шестьсот граммов, крупу, сахар иногда.
     - Ты рабочий? Что же ты делаешь?
     - Мины, Вася.
     Эти слова в устах матери была такие необычные и неожиданные.
     - Значит, и ты воюешь?
     - Вся страна воюет, сынок.
     К вечеру переговорив  обо всем,  Василий стал искать повод, как бы уйти
из дома, неудобно в первый же  день  покидать  маму, но и Зину  видеть очень
хотелось. Мать поняла:
     - Иди уж, непоседа.
     -  Я не  долго,  мам,  - крикнул  Василий  в дверях.  Расправив  грудь,
подровняв  награды,  Василий  позвонил  у  знакомой двери.  В подъезде  было
темновато, поэтому Ромашкин  встал под лампочку, чтобы его  хорошо освещало.
Дверь  открыл парень  с  белым,  девичьим  лицом  и  черными  пробивающимися
усиками. Это был Витька -  брат Зины. Он очень вырос  с тех пор, как Василий
его видел перед отъездом на фронт.
     - Ух ты! -  сказал Витька, прежде всего взглянув на награды. - Силен! А
Зинки нет дома. Здравствуй. Когда приехал?
     - Где Зина?
     -  Она, -  Витька  замялся, -  ушла куда-то  с девчонками,  сегодня  же
выходной.
     - На танцах она в Доме офицеров, - вдруг пропищал с лестницы следующего
этажа  мальчишка. Он,  оказывается,  давно уже рассматривал оттуда ордена  и
медали офицера.
     - А ты откуда знаешь? - спросил Ромашкин.
     - Да она там каждый день крутится.
     - Витя, кто пришел,  с  кем ты беседуешь? - пропел из квартиры знакомый
воркующий  голос Матильды Николаевны, она слышала слова мальчишки  и на ходу
игриво, но и сердито спрашивала: -  Это кто там на Зиночку  наговаривает?  -
Увидев  Ромашкина,   плавно  всплеснула  красными  холеными   руками,  будто
показывая их. - Вася? Какой  заслуженный! Что  же вы  здесь  стоите? Виктор,
почему сразу не пригласил? Заходи, Вася. Вот какая неожиданная встреча!
     - Спасибо, Матильда Николаевна, пойду Зину искать.
     - Погоди, расскажи о себе. Ты насовсем?
     - В отпуск по ранению.
     - Бедный мальчик. Куда тебя?
     - В голову. Уже третье ранение.
     - Ну и хватит.  Может быть, можно тебя оставить здесь? Леван Георгиевич
посодействует, у него большие связи.
     - Нельзя, Матильда Николаевна, меня ждут в полку.
     -  Ну, зайди на минутку,  неудобно же  говорить на лестнице о серьезных
делах.
     Василий  вошел  в  коридор,  отделанный панелями  из  красного  дерева.
Фуражку не снял, явно показывая, что сейчас уйдет.
     - Витя, иди в комнату,  мне  надо поговорить. Когда сын  ушел, Матильда
Николаевна доверительно и просто зашептала Василию:
     - Ты на Зиночку  не обижайся. Все  женихи на  фронте,  невестами в тылу
пруд пруди. А  ей уже  за двадцать, для девушки это критический возраст. Так
что  не  осуждай ее,  милый. Может, Левая  Георгиевич все же  займется твоим
делом? Ты свое отвоевал, вон сколько наград. Зиночка так тебя любит.
     - Нет, я не могу, это не от меня зависит, - Ромашкин попятился к двери.
     - Подумай, Леван Георгиевич все может устроить.
     Василий шагал по городу, лицо горело, будто недавно из немецкой траншеи
выскочил,  в   груди  перекатывались   тяжелые   жернова.  "Вот   какая  ты,
оказывается. Мне в  письмах  поцелуйчики, а  сама  на  танцах  каждый  вечер
пропадаешь! Жениха ловишь! Ну погоди, я тебе сейчас выдам!"
     В парке  Дома  офицеров  было людно. Красиво  одетые девушки  и женщины
ходили с  кавалерами по аллеям, посыпанным чистым песочком. Все мужчины были
в военном, только  подростки  шныряли  в  теннисках  и  штатских  брючишках.
Офицеры  в  габардиновых  гимнастерках   и  кителях  с  блестящими  золотыми
погонами. Ромашкин  в хлопчатобумажном, с зелеными погонами, на которых было
по две-три "волны" от дорожных ночевок, выглядел среди этой гуляющей публики
неказисто. Он  шел  не прогулочным, а  решительным  деловым  шагом, рассекая
волны гуляющих, - они поглядывали на его награды и вежливо уступали дорогу.
     У танцевальной площадки Василий  встал за оградой и, с ненавистью глядя
на танцующих,  думал:  "В аргентинских  танго выгибаетесь, а  наши ребятки в
траншейной грязи, не  просыхая, годами сидят. Ах вы, тыловые крысы!  Неужели
мы там  погибаем  для того, чтобы вы здесь в  румбах дергались? Вот почему у
Куржакова  дым  из ноздрей шел:  он  нас за  эту вот тыловую развлекательную
жизнь ненавидел".
     Зина  танцевала  с высоким  красивым лейтенантом в летной форме. Он был
без  фуражки,  светлые волосы расчесаны  на аккуратный,  в  ниточку, пробор,
форменные  брюки  с  голубым кантом  по-модному  расклешены. Зина  в голубом
платье  с  какими-то  вставками из дымчатых  кружев, красивые полные ноги  в
лакированных  лодочках,   лицо   напудренное,  губы   подкрашены.  "Взрослая
танцплощадочная львица,  - думал Ромашкин,  - зачем она мажется?  Ничего  от
прежней Зинки  не  осталось". Василий хотел уйти, но все же  решил: "Нет,  я
скажу тебе пару слов".
     Во время перерыва, когда все вышли в аллеи  гулять, Ромашкин неожиданно
встал на их пути и строго сказал:
     - Здравствуй, Зина.
     - Ой, - слабо вскрикнула она и шагнула за спину своего кавалера.
     Летчик растерянно смотрел на недружелюбное лицо фронтовика.
     - Не бойся,  я тебя бить не буду, - сказал Зине, усмехаясь, Ромашкин, -
хотя и надо бы.
     - Послушайте, товарищ старший лейтенант, - начал было спутник Зины.
     - Ты, летчик, погоди, у нас тут свои старые отношения. Я сейчас уйду. Я
хочу только ей в глаза посмотреть.
     -  Что же мне, из  дома нельзя выйти? - опомнясь,  запальчиво  спросила
Зина, она была сейчас очень похожа на Матильду Николаевну.
     - Дома сидеть ты не обязана. Я тебе не муж.
     Ромашкину хотелось  сказать  что-то  обидное, но он понял,  что  сейчас
может  наговорить  только  грубости,  именно  этого и  ждут от него  зеваки,
которые остановились неподалеку. Василий махнул рукой и пошел прочь.
     Мать сразу заметила взъерошенное состояние Василия.
     - Не расстраивайся, сынок. Я не хотела тебе говорить, ты бы неправильно
меня  понял, но теперь, раз  уж ты в курсе дела, скажу: не  стоит  она того,
чтобы из-за нее переживать. Встретишь еще свою единственную.
     Поинтересовался и Шурик:
     - Девушка вас не дождалась? Как же она могла! И давно вы ее знаете?
     - В школе учились вместе.
     - Ух, я бы ей сказал!
     - Ну, ты бы ее просто сразил своим благородством.
     - Напрасно вы шутите, я вполне серьезно.
     - Давай, рыцарь, спать.
     Мать долго сидела  у кровати Василия,  гладила  его  волосы,  осторожно
обходя заплатку на ране.
     - Мама, ты когда провожала меня на фронт, уже знала, что папа погиб?
     - Да. Поэтому так плакала.
     Ромашкин вспомнил, какое ужасное письмо прислал он матери после первого
боя,  хотел похвалиться своим мужеством, расписал, что  было и чего не было.
"Ну и дурак же я был!"
     - Ты не беспокойся, мам, сейчас я при штабе, там не так опасно, в атаку
не хожу, сплю в блиндаже, рядом с командиром полка и другим начальством.
     - Это хорошо. Значит, бог услыхал мои молитвы. Я ведь о тебе, Васенька,
каждую ночь молюсь.
     - Ты же была неверующая.
     -  Как-то  так  получается  -  днем  меня к  этому  не  тянет.  Днем  я
неверующая, а  вот ночью,  как лягу  в постель, все  о тебе думаю и  начинаю
просить бога, чтобы уберег