их  выдвигали  с
повышением. Он воспринимал это как неизбежность - в первом случае горестную,
во втором - приятную - и тут же принимался учить новых.
     Учил  Колокольцев и Ромашкина. И  не только  по долгу  службы,  а и  по
душевному влечению, потому что видел в нем свою молодость - сам был таким же
на  германском  фронте: юным, бесхитростным,  безотказным.  Наедине  называл
Василия голубчиком и величал непременно по имени-отчеству.
     - Садитесь, Василий Петрович, чаю желаете?
     - Спасибо, товарищ майор, я уже поел.
     - Чай не еда, голубчик...
     Ромашкин  смотрел  на массивный подстаканник, и  ему  хотелось  завести
такой же или похожий и так же пить чай, не торопясь, с торжественностью.
     - Давно собираюсь спросить: батюшка ваш служил в старой армии?
     - Нет, - ответил Ромашкин и в свою очередь поинтересовался: - А почему,
товарищ майор, у вас возник такой вопрос?
     - Есть в вас что-то  офицерское. Врожденная,  что ли, интеллигентность.
Вы, конечно, из интеллигентной семьи?
     Колокольцеву,  видимо,  очень  нравилось слово  "интеллигентность",  он
произносил его как-то замедленно, чуть растягивая звук "е".
     - Мой отец был инженером-строителем. Погиб под Москвой в сорок первом.
     - Помню,  голубчик, мне  рассказывали... Ну что ж, приступим  к делу. Я
пригласил  вас для того, чтобы осуществить суворовский завет: "Каждый солдат
должен  знать свой маневр". Поверьте,  Василий Петрович, сотни раз я  слышал
эти  слова,  когда  был еще  поручиком, но истинный  смысл  их открылся  мне
относительно недавно
     - на финском фронте. Оказывается, главное совсем не в том, чтобы солдат
понимал какой-то тактический маневр
     -  обиход  там,  охват  или нечто  подобное. Это,  разумеется, тоже  не
исключается.  Но,   мне  кажется,  Суворов  мыслил   шире:   солдат   лучше,
добросовестнее, с большим  энтузиазмом будет делать любое дело, если смысл и
необходимость этого дела  ему  разъяснили и оно дошло и до его ума  и до его
сердца.  Вот,  голубчик, что означают слова великого Суворова. В нашей армии
эту  работу  хорошо  делают  комиссары.  Именно  они  прежде  всего помогают
солдату, и не только солдату, а каждому из нас, понять свой маневр.
     Василий  любил такие  беседы  с  начальником штаба.  Приятны  были  его
доверительность и подчеркнутое уважение к собеседнику. Но он-то знал, что за
преамбулой обязательно последует деловая часть, в которой не всегда и не все
приятно.
     - Вы читали нынче "Правду"? - неожиданно спросил Колокольцев.
     - Не успел еще, спал после задания...
     -  Не  оправдывайтесь,  голубчик,  отлично  вас  понимаю.  Вот  газета,
пожалуйста, прочтите здесь. - Он указал  на сообщение Совинформбюро о летней
кампании сорок второго года.
     Ромашкин углубился в чтение.
     "К началу лета германское командование сосредоточило на южных  участках
фронта большое количество войск, тысячи танков и самолетов. Оно очистило под
метелку многие гарнизоны во Франции, Бельгии, Голландии. Только за последние
два  месяца оттуда было переброшено на советско-германский фронт 22 дивизии.
В  вассальных  странах  -   Италии,  Румынии,  Венгрии,  Словакии  -  Гитлер
мобилизовал до  70  дивизий и бригад, не считая финских  войск  на севере, и
бросил их на советско-германский фронт".
     Невольно вспомнилось, что на протяжении этого лета в газетах появлялись
и вскоре  пропадали бесследно ворошиловградское, новочеркасское, ростовское,
краснодарское  направления.  Потом  в  сводках Совинформбюро  грянуло  слово
"Сталинград". Из сегодняшнего  сообщения следовало, что  имен=CEо там сейчас
наибольшее напряжение. Может быть, такое же, как в сорок первом под Москвой.
Вывод этот подтвердил и Колокольцев.
     - Прочли?  Очень хорошо.  Битва за Москву  - это  уже  история. Фашисты
поняли: лобовым ударом Москву им не взять. Они  решили выйти  к Волге, чтобы
разрезать  нас пополам.  Если противник  овладеет  Сталинградом...  Впрочем,
этого допустить нельзя. -  Он строго посмотрел на Ромашкина. - И потому вам,
голубчик, опять придется много поработать. Мы, как и другие части, все время
должны  знать,  кто держит фронт против  нашего полка, и не позволять, чтобы
немцы снимали свои силы отсюда и перебрасывали их на юг. Надо будет, Василий
Петрович, ежедневно, а вернее, еженощно подтверждать группировку противника.
Поймите  необходимость этого.  На волге  решается судьба Отечества. - Виктор
Ильич произнес это торжественно, выпрямясь и  приподняв голову, как  офицеры
старой армии, которых  Ромашкин  видел только в кино. И, безотчетно подражая
киногероям, Василий тоже энергично встал, расправил грудь, опустил в поклоне
голову, чего никогда не делал прежде, и ответил в тон майору:
     - Я сделаю все, что в моих силах.
     - Прекрасно! - оценил Колокольцев и пожал ему руку.
     Но, выбравшись из  сумрака блиндажа и увидав перед собой зеленеющие под
солнцем  склоны холмов, Ромашкин тотчас почувствовал себя как бы сошедшим  с
киноэкрана  в реальную жизнь. А у своей землянки, уже совсем освобождаясь от
наваждения, навеянного  Колокольцевым,  подумал о  майоре  жестко  и трезво:
"Блажит старик.  Преувеличивает. Если даже фашисты  форсируют  Волгу, мы все
равно их  раздолбаем. Но как  бы то ни было, обстановка неприятная, особенно
для  нашего  брата.  Все  будут  сидеть  в  обороне,  а  разведчиков  теперь
загоняют".
     На другой день и ночь Василий еще  раз обследовал  оборону  противника,
дал  задание  своим  наблюдателям и  стал  готовить  сразу три  объекта  для
нападения.  В  этом  ему  помог Иван  Петрович Казаков.  Командуя стрелковой
ротой, он по-прежнему проявлял интерес к захвату "языков".
     - Смотри, что я придумал, - сказал Казаков и повел Ромашкина в отросток
траншеи, выдвинутый вперед. - Вот, гляди.
     Василий  увидел толстую палку, вбитую в землю, к ней был привязан конец
синего немецкого телефонного  кабеля,  который  уходил в нейтральную зону  и
терялся в кустах.
     - Видал? Немцев приучаю.
     - Не понял. К чему приучаешь?
     - К шуму. Другой конец мы ночью привязали к проволочному заграждению. У
них  там  банки консервные навешаны,  чтобы тебя  подловить, когда проволоку
резать будешь. Вот я и дрессирую фрицев. Приходи вечерком, покажу.
     Василий пообещал прийти и направился в роту Куржакова - проверить своих
наблюдателей.
     - Ну, чем порадуете, что у вас нового? - спросил он Сашу Пролеткина.
     - Все нормально, товарищ лейтенант, - бодро ответил Саша.  - Против нас
прежняя дивизия стоит.
     - Какие доказательства?
     - Точные, как в аптеке, - уверенно продолжал Саша. - Против нас прежняя
дивизия стоит.
     - Какие доказательства?
     -  Точные,  как  в  аптеке,  -  уверенно продолжал Саша. - Посмотрите в
бинокль,  вон в той балочке - километра два  за их  передним  краем  - серая
кобылка пасется. Видите?
     Ромашкин подкрутил окуляры  бинокля  и  отчетливо  увидел  вдали  серую
лошадь, она щипала траву.
     - Эта кобыла, товарищ лейтенант, ночью в первую траншею харчи подвозит.
Если бы дивизия ушла, кобылку не бросили бы, увели б с собой. Так?
     - Предположим.
     -   Значит,  если  она  здесь,  дивизия   тоже  здесь.  Пока  Пролеткин
рассказывал, Рогатин ядовито ухмылялся.
     - А что скажешь ты, Иван?
     - Балаболка он, - вздохнул Рогатин.
     - Ты давай про фрицев! - огрызнулся Пролеткин.
     - Все рассмотрел! -  покачал головой Рогатин. - Даже, что кобыла, а  не
мерин, определил. Вон какой глазастый!
     Пролеткин вспыхнул,  набрал было  воздуха,  чтобы  отпарировать,  но не
нашелся, шумно выдохнул вхолостую, промолчал.
     -  А  может, фрицы,  - не  унимался  Рогатин, -  того конягу специально
оставили, чтобы нас обмануть? Подумали:  "Мы уйдем,  а у русских есть хитрый
разведчик  Саша  Пролеткин,  нехай  он  любуется   на  эту  лошадку  и  свое
командование в заблуждение вводит".
     Саша собрался наконец с мыслями:
     - Разведчик должен по разным  признакам судить об обстановке. А ты  все
только на силу свою надеешься - хватай фрица за шкирку  да волоки к  себе  в
траншеи, вот и вся твоя разведка. Надо ж и мозгами шевелить.
     - Согласен, - невозмутимо ответил Иван.
     - Соображать же надо! - торжествовал Саша.
     - А где же  твое соображение? -  спросил  вдруг Рогатин. -  Ты сам чего
сейчас говорил?
     - Чего?
     - Вспомни-ка! Ладно, я подскажу: "По разным признакам судить!.."  А где
у тебя разные признаки? Всего одна кобылка, да и та, наверное, жеребец.
     -  Ну,  ладно, - примирительно сказал  Ромашкин. - Наблюдайте,  ребята.
После обеда пришлю вам смену.
     По  ходу  сообщения  он  направился  в тыл. У спуска  в лощину встретил
Куржакова.
     - Привет! - сказал дружелюбно ротный. - Куда путь держишь?
     - Домой.
     - Идем ко мне обедать.
     Куржаков был под  хмельком, и поэтому Василию не  хотелось идти к нему.
На  отказ  Ромашкина  Куржаков  обиделся. Даже  обругал по привычке  бывшего
своего взводного.
     "Ничего, в другой раз навешу, отойдет", - подумал Василий.
     Вечером  он  вместе  с  Коноплевым  опять   пришел  к  Ивану  Петровичу
посмотреть, что  же  тот  придумал.  Казаков  подвел  их  к  палке,  которую
показывал днем, сказал:
     - Слушайте, чего сейчас будет, - и потянул изо всех сил за кабель.
     Тут же  несколько немецких  пулеметов залились длинными  очередями. Это
были не те спокойные очереди, которыми пулеметчики прочесывают нейтралку или
переговариваются  между  собой.  Пулеметы били взахлеб. Так  бьют только  по
обнаруженному противнику.
     - Теперь давайте посидим, покурим, - предложил между тем Казаков. - Как
твои дела? Как ребята?
     У Ромашкина вдруг мелькнул дерзкий замысел.
     - Петрович, твою затею можно использовать.
     - Конечно, знаю. Для того она и затеяна.
     - Сегодня же использовать ее надо. Днем фрицы проверяют, почему гремели
банки на  проволоке,  обнаружат  твой кабель; обрежут - и  делу  конец. Надо
действовать сегодня же, до наступления рассвета. Втроем справимся?
     - Попробуем, - с  нарочитым безразличием  откликнулся Казаков  и  велел
своему ординарцу принести ножницы для резки проволоки.
     Втроем -  два офицера  и сержант, - сидя в  траншее, продолжали дергать
кабель. Их  охватила  веселая  удаль, а противник все хлестал  и хлестал  по
своим заграждениям длинными пулеметными очередями.
     Лишь часам к трем ночи немцы наконец поняли, что им морочат голову. Они
почти перестали реагировать на подергивание кабеля.
     - Ну, пора, - сказал Казаков.
     -  А не влетит,  если Караваев узнает? - заколебался в последний момент
Василий. - Ты же ротный.
     - Конечно, влетит, - весело подтвердил Казаков. И, вызвав тут же одного
из своих взводных, приказал: - Остаешься  за  меня. Предупреди  всех в роте,
что мы с лейтенантом  и сержантом в нейтралке будем  работать. Чтобы нас  не
побили, пусть огонь ведут повыше и в стороны.
     - Будет сделано.
     - Ну, пошли!
     Они  выскочили на  бруствер  и,  пригибаясь,  побежали  вдоль кабеля. В
низинке Казаков прилег, шепнул:
     - Давайте шумнем еще разок.
     Дернули  кабель. В ответ рокотнули две  коротенькие  и вроде бы ленивые
очереди. Поползли дальше.
     Вот  и проволока.  Коноплев  сразу перевернулся  на спину. Василий  лег
рядом, осторожно взял обеими руками первую нить, и  сержант тут же перекусил
ее ножницами. Ромашкин подал длинный конец Петровичу, тот опустил  проволоку
на землю так осторожно, что не звякнула ни одна консервная банка.
     Вскоре проход  был готов. Петрович  кивнул.  Вместе  с  Ромашкиным  они
поползли к траншее.  Коноплев тоже пополз было вперед, но Ромашкин остановил
его: надо же кому-то охранять и расширять проход.
     Казаков  спустился  в  траншею  первым.  Ромашкин  последовал  за  ним.
Прислушались. Тихо.
     Казаков  взглянул за ближайший поворот и тут же  отпрянул. Показал туда
большим пальцем, затем поднял указательный. Ромашкин понял: там один  немец.
Казаков ткнул себя в грудь,  Василию  показал  автомат и махнул  рукой вдоль
траншеи.  И  опять Василий понял:  Петрович сам берет  пленного, а он должен
прикрывать.
     Старший лейтенант пригнулся,  хорошенько поставил ноги.  В этой позе он
походил  на  пловца,  собравшегося  прыгнуть  с  трамплина  в  воду.  Минуту
помедлив, как  бы проверяя устойчивость, а на  самом  деле  собирая силы для
решающего броска, Казаков ринулся наконец вперед. Ромашкин за ним. Он видел,
как  Петрович очутился рядом с пулеметчиком, мгновенно захватил его согнутой
рукой за горло и рывком приподнял над землей. Этот прием разведчики называют
"подвесил".  Гитлеровец  сдавленно хрипел,  болтал  ногами.  А Петрович  уже
показывал ему нож, чтоб  не орал. Солдат  затих. Ромашкин  затолкал пленному
кляп в рот, связал руки.
     Все быстро и тихо.
     А через час они вдвоем стояли навытяжку в  блиндаже  Караваева, недавно
получившего звание подполковника.
     - Это надо же додуматься! - возмущался  Караваев.  - Два командира идут
за  каким-то вшивым фрицем: командир  роты  и командир взвода  разведки. Ну,
лейтенант Ромашкин  - ладно: это его  работа. А вам, Казаков, какое дело  до
разведки?
     - Я же ходил в разведку раньше, - вяло оправдывался Петрович.
     -  Раньше!..  А  сегодня  кто  вас  посылал?  Кто?  Молчите?  Никто  не
утверждал, никто не разрешал этот поиск.
     - Да, отличились! - гудел из-за стола Гарбуз. - Один коммунист,  другой
комсомолец.
     - Больше всех виноваты вы, старший лейтенант, - жестко сказал Караваев,
сверля взглядом Петровича. - Вы ведь и по должности старший - командир роты.
Почему бросили свое подразделение?
     - Я не бросил подразделения, - обиделся Петрович. -  Был в полосе своей
роты, только чуть впереди.
     - А где вам полагается быть?
     Стремясь выручить Казакова, Ромашкин почти умоляющим взглядом посмотрел
на Колокольцева. Начальник штаба, встретив этот взгляд, кашлянул, задвигался
на своей заскрипевшей табуретке и солидно произнес:
     -  Может быть,  я в некотором отношении виноват в случившемся. Я вызвал
вчера  лейтенанта Ромашкина, ознакомил его с  обстановкой и  обязал еженощно
уточнять группировку противника.
     Караваев изобразил на лице удивление.
     - Что же это получается,  Виктор Ильич?  Под защиту их берете? Ну, нет,
не  позволю! В наказание  именно вы лично  напишите  приказ,  в котором... -
Караваев  подумал,  подбирая  меры  взыскания. -  В  котором  командиру роты
старшему  лейтенанту  Казакову  объявить выговор, а  лейтенанту Ромашкину...
Ромашкину... С этим я ограничиваюсь разговором.
     Казаков и Василий  вышли из  командного блиндажа,  минуту постояли,  не
глядя  друг  другу  в  глаза, и вдруг рассмеялись.  На душе  было совсем  не
горько. Ими до сих  пор владела радость удачно  проведенного  налета, и была
она сильнее всех последующих неприятностей.
     - Идем ко мне ужинать, - тихо предложил Ромашкин.
     Но Казаков не согласился.
     - Лучше ко мне. Позвонить могут. Опять, скажут, ушел из роты.
     После  этого веселого  происшествия у Ромашкина  пошла  полоса  горьких
неудач. "Язык", которого они так лихо захватили  втроем, оказался  последним
на долгое время.
     А из  штаба дивизии,  как и предвидел Колокольцев, ежедневно  требовали
уточненных  сведений   о   противнике.  Высшее   командование,   до   Ставки
включительно,   стремилось  вовремя   уследить,  когда  и  откуда  противник
попытается  снять  часть  своих  сил для  переброски на  юг, к  Сталинграду.
Приказы  письменные и устные  следовали один за другим. Войсковые разведчики
сбились  с  ног,  каждую  ночь  они  ползали  в  нейтральной  зоне,  но  все
безрезультатно. Лишь раздразнили немцев так, что те по ночам стали держать в
окопах не только  дежурных  пулеметчиков, как делали это раньше, а оставляли
здесь  целиком  подразделения первого  эшелона.  Попробуй-ка  сунься, возьми
"языка"!
     Ромашкин устал, измучился.
     Однажды его вызвал Гарбуз. "Будет ругать", - с тоской решил Василий. Но
комиссар ругать  не стал. Поглядел  на его  осунувшееся,  несчастное лицо  и
заговорил спокойно:
     - Мне кажется, надо менять тактику.  Вы действуете шаблонно, поэтому  и
неудача  за неудачей. Противник  вас ждет.  Все  ваши  действия  ему заранее
известны.
     - Что можно придумать нового в нашем деле? - пожал плечами Ромашкин.  -
Дождался темноты и ползи в чужие траншеи. Только будь осторожен. В том и вся
наша тактика.
     -  Надо  придумать что-то,  -  не  унимался  Гарбуз. - Подкоп, что  ли,
какой-нибудь устроить?  Или хитростью выманить фашистов в  нейтральную зону?
Не  знаю, что именно, но убежден:  надо искать  новые приемы.  Иди, дорогой,
думай. Надумаешь  -  приходи,  посоветуемся.  Если  надо,  я  сам  организую
обеспечение поиска.
     Ромашкин ушел  от  комиссара, унося  в  душе благодарность за спокойный
разговор  и  веря, что если  уж  Гарбуз обещал поддержку, то  все перевернет
вверх дном, заставит всех "ходить на цыпочках" перед разведчиками.
     Так что же придумать?
     Сколько ни  ломал  Василий  голову, ничего путного  не  придумал.  Саша
Пролеткин пожалел его, пытался утешить, как мог:
     - Не  огорчайтесь, товарищ лейтенант. В  нынешних условиях, будь  у вас
хоть с бочку голова, все равно "языка" нам не добыть.
     Ромашкин в ответ грустно улыбнулся и не очень уверенно стал размышлять:
"Если ночью немцы не спят, значит, спят днем, не могут же бодрствовать целые
подразделения сутки, и двое, и трое! Вот бы этим и воспользоваться?!" Но тут
же спасовал. В самом деле, что  за бред? Если ночью  не получается, днем тем
более ничего не выйдет.
     Однако  дерзкая  мысль о  захвате "языка"  днем продолжала жить в  нем,
постепенно обрастала деталями,  и  в  конце концов он поделился  ею  со всем
взводом.  Разведчики  отнеслись  к  ней с  большим  сомнением. Затем  начали
прикидывать,  что  тут  выгодно и  что невыгодно. А под конец решили:  дело,
пожалуй, осуществимое.
     Доложили свой план  командованию. Он был одобрен. И в ближайшую же ночь
шесть разведчиков с плащ-палатками и малыми саперными лопатами направились в
нейтральную  зону.  Там,  вблизи  немецкой  проволоки,  была  уже облюбована
заросшая кустарником высотка. На ней и стали  рыть глубокие щели. Работали с
величайшей осторожностью: до  вражеских  траншей было не  больше ста метров,
еле слышный стук мог погубить  все задуманное. Землю ссыпали на плащ-палатки
и уносили в лощину, чтобы с рассветом не привлекла внимания немцев.
     В щелях должны были засесть на весь день Ромашкин,  Коноплев и Рогатин.
Они в  подготовке  укрытий  не  участвовали, набирались сил  для  выполнения
задания. Перед рассветом за ними прислали связного. Никто из троих, конечно,
не спал. Дело готовилось весьма рискованное, до сна ли тут!
     Приползли к  укрытиям, засели. Им  спустили еду, воду, запас патронов и
гранат.  Над  головой каждого  укрепили  жердочки, сверху  положили  дерн  и
оставили во тьме, в одиночестве, в полном неведении, что-то будет.
     Страшно попасть  в руки врага живым.  За  бессонные ночи и  нервотрепку
фашисты на куски изрежут. Перед Ромашкиным явственно предстали все  виденные
раньше  истерзанные  фашистами  трупы  пленных.  Особенно  запомнился  один,
закоченевший в сарае каком-то. У него были отрублены топором пальцы на руках
и  ногах.  Ромашкин  поежился  и  даже  ощутил  боль в кончиках  собственных
пальцев.
     Начали  досаждать предположения: "Возможно, гитлеровцы слышали возню за
кустами и сейчас  ползут сюда проверить:  что здесь  творилось? А может, они
уже  разгадали  наши  намерения?..  Не исключено,  что  с  рассветом  начнут
наступление: это тоже грозит разведчикам гибелью".
     Иногда,  успокаивая  человека,  ему  говорят:  "Выхода  нет  только  из
могилы". Ромашкин сам многократно говаривал так. И сейчас, вспомнив об этом,
подумал  невесело: "А ведь я тут как в могиле.  Но  при всем  том надеюсь на