оседа.
     Обнаженные, остриженные под  машинку  головы  вытянулись в ряд, кое-где
они то возвышались, то западали.
     - Ты перейди сюда. Ты сюда, - вытягивая то  одного, то другого за рукав
шинели, переставлял их командир роты. Через минуту круглые  стриженые головы
создали одну, постепенно снижающуюся линию.
     - Головные уборы...  - Куржаков помедлил и резко скомандовал: - Надеть!
Нале-во!
     Перед  Ромашкиным стояла  шеренга его  взвода,  идеально подогнанная по
росту, Куржаков тихо сказал:
     - Вот так надо строить по ранжиру, товарищ строевик, - и ушел.
     Роты уже шагали по плацу и между казармами.
     Все еще не понимая, зачем это нужно,  Ромашкин стал учить свою шеренгу.
Она расползалась, ходила то выпуклая - горбом, то западала дугой, а то вдруг
ломалась зигзагом.
     В  конце двора шеренги, сбиваясь в  кучу, поворачивали назад.  Встретив
здесь однокашников, Василий спросил Карапетяна:
     - Ты не слыхал, зачем вся эта петрушка?
     - На парад пойдем. Сегодня седьмое ноября. Забыл, да?
     - Какой парад? Война же!
     Подошел Куржаков, он слышал их разговор:
     -   Какой-нибудь  строевик-дубовик,   вроде  вас,   додумался.   Парад,
понимаешь! Немцы под Москвой, а мы в солдатиков играть будем. Мало нас бьют,
всю дурь еще не выбили.
     Ромашкин бегал вдоль  строя, семенил перед ним, двигаясь спиной вперед,
лицом к строю, кричал:
     - Тверже ногу! Раз, раз! А равнение? Куда середина завалилась?
     Завтракали  здесь  же, на  дворе,  гремя  котелками, обдавая друг друга
паром и приятным теплым запахом каши с мясной подливкой.
     Было  еще  темно,  когда полк двинулся в  город.  В черных окнах домов,
заклеенных крест-накрест белыми полосками  бумаги, ни  огонька,  ни  светлой
щелочки.  По тихим безлюдным  улицам  полк шел  парадными  шеренгами,  и всю
дорогу до Красной площади раздавались команды:
     - Строевым! Раз, два! Раз, два! Чище равнение!
     Командир  полка майор  Караваев за долгую службу много раз участвовал в
парадах и теперь, глядя на кривые шеренги, тихо говорил комиссару Гарбузу:
     -  К  парадам  готовились  минимум месяц.  Как мы  пройдем  по  Красной
площади, не представляю! Да еще в полном  снаряжении. Опозорим и себя, и всю
Красную Армию.
     - Не  беспокойтесь,  Кирилл  Алексеевич, -  отвечал Гарбуз, который еще
совсем недавно  был  вторым секретарем райкома на Алтае,  под Бийском, и  не
слишком разбирался в  красоте  строя. - Там обстановку понимают. -  Комиссар
показал пальцем вверх. - Не знаю, правильно ли я сужу, но, думается, сегодня
важно не равнение в рядах, а сам факт проведения парада.  Немцы под Москвой,
на весь  мир кричат о  своей победе, а мы  им  дулю под нос - парад! Гитлера
кондрашка хватит от такого сюрприза. Здорово придумано!
     - Парад, конечно, затея смелая. Тут или пан, или пропал.
     - Почему? - не понял комиссар.
     - Если все пройдет хорошо - нам польза. А если нас разбомбят на Красной
площади?
     Комиссар нахмурился, ответил не сразу.
     - Я думаю, там, - он  опять показал пальцем вверх, - все предусмотрели.
Не допустят. Этим парадом, по-моему, сам Сталин занимается.
     А шеренги все шли  и  шли мимо них, бойцы старательно  топали, рассыпая
дробный стук замерзших  на морозе кожаных  подметок. Единого хлесткого шага,
который привык слышать и любил Караваев на довоенных парадах, не было.
     Карапетян показал Ромашкину  на светящуюся  синим светом букву "М"  над
входом в метро, пояснил:
     - До  войны эти "М"  были  красные, чтоб далеко видно. Синие - немецкие
летчики не замечают.
     На Красную площадь вошли, когда начало светать. Ромашкин впервые увидел
Кремль не на картинке:  узнал зубчатую стену, Мавзолей, высокие  островерхие
башки и удивился - звезды были не рубиновые, а зеленые - не то покрашены, не
то  закрыты чехлами. Площадь была затянута холодным сырым туманом. В мрачном
небе  висели  аэростаты  воздушного  заграждения,  казалось,  они  упираются
спинами в плотные серые облака.
     - Погода что надо - нелетная! - сказал радостно Карапетян.
     - Ты бывал раньше на Красной площади? - спросил Василий.
     - Бывал. Мой дядя в  Наркомате внутренних дел  работает.  Водил меня на
демонстрации. Раньше  тут даже  ночью,  как  днем, все  сияло. А  днем такое
творилось - не рассказать!
     - А почему  не  убрали мешки? -  удивился  Василий и показал на штабель
мешков у собора Василия Блаженного.
     -  Чудак,  их  специально  привезли  -  памятник  Минину  и  Пожарскому
обложить, чтобы при бомбежке не повредило.
     -  А  если  нас  бомбить  начнут?  Представляешь,  какая  заваруха  тут
начнется?!
     Куржаков, стоявший рядом, сказал:
     - Кончайте болтать в строю!
     Воинские  части  прибывали  и выстраивались  на  отведенных  им местах,
красноармейцы закуривали по разрешению  командиров,  голубой дымок вился над
строем.
     Пошел  снег. Сначала  порошили мелкие снежинки,  потом  посыпались  все
плотнее и плотнее. Василий, Карапетян и, должно быть, все участники парада с
радостью подумали: бомбежки не будет. Облегчение  это пришло не оттого,  что
снималось опасение за себя, за свою жизнь. Каждый понимал - это  не  простой
парад. Надо, чтобы он обязательно состоялся.
     Бывают  в жизни дни и  часы, когда человек  ощущает:  вот она, история,
рядом. И  сейчас, как  только заиграли и начали  бить Кремлевские куранты, у
Василия затукало сердце, будто там, в груди, а не на башне была эта музыка и
колокольный перезвон исторического времени.  Василию хотелось запомнить все,
что он видит и  слышит,  все, что происходит  на  площади. Он понимал: этому
суждено  остаться в веках. Он подумал и о том, что, пожалуй, не совсем прав,
считая, что историческое вершится  лишь в такие торжественные минуты. Каждый
день, каждый час начинается, продолжается  или завершается какое-то событие.
Но есть минуты, которым  суждено остаться не только в памяти его, Ромашкина,
а всем, всего народа, вот  такое и называется историческим событием. И такое
вершилось сейчас, здесь.
     ...Без пяти минут восемь по Красной площади пролетел рокот, будто ветер
по роще. Ромашкин  смотрел вправо и влево, пытаясь понять,  в  чем дело. Его
толкнул в бок стоявший рядом Синицкий:
     - Не туда смотришь. Гляди на Мавзолей.
     Ромашкин взглянул на мраморную пирамиду в центре площади  и обмер: там,
в шеренге  фигур,  одетых  в пальто  с каракулевыми  воротниками, он  увидел
Сталина  в  знакомой  по фотографиям  шинели  и  суконной  зеленой  фуражке,
"Сталин!  -  пронеслось  в голове  Василия. -  Хоть  бы он  шапку  надел,  в
фуражке-то  замерзнет..."  Куранты  на  Спасской башне рассыпали  по площади
мелодичный  перезвон, генерал,  плотно сидевший верхом на коне, вдруг что-то
крикнул  и  поскакал вперед.  От  Спасской  башни ему навстречу  приближался
другой всадник на коне с белыми ногами. Кто это - мешал узнать тихо падающий
снег.  Прежде  чем  всадники  съехались,  снова,  будто  ветер  по  макушкам
деревьев, пронесся шепот над строем войск:"Буденный!.. Буденный!"
     Буденный  остановился  перед  их полком  поздороваться,  и только тогда
Ромашкин увидел маршальские  звезды  на  петлицах и черные усы  вразлет. Еще
никто не  произнес  речь,  военачальники  все  еще  объезжали строй войск, а
Ромашкина  так и  распирало  желание  кричать "ура".  У него  громко стучало
сердце и голова кружилась от охмеляющей торжественности. Вот о такой военной
службе,  о  такой  войне он  мечтал  -  красиво,  величественно, грандиозно!
Ромашкин покосился на Куржакова,  который стоял справа.  Лицо Григория будто
окаменело, челюсти сжаты,  только ноздри  трепетали.  Ромашкин не понял, что
выражало это  лицо - неизбывную злость или верную преданность. "Вот гляди, -
злорадно думал Ромашкин, - гляди, сухарь холодный, вот она, красота воинской
службы, а ты говорил - нет ее!.."
     Наконец с  другой площади, из-за  угла  красного кирпичного здания, как
приближающийся обвал, покатилось "ура". Василий набрал полную грудь воздуха,
дождался, пока могучий возглас достигнет квадрата его полка, и закричал  изо
всех сил, но голоса своего не услышал. Общий гул - "У-р-р-а-а-а!" - пронесся
над строем, подхватил голос Ромашкина и унесся дальше. Потом этот гул еще не
раз накатывался на строй, и каждый раз Василий, как  ни старался, так  и  не
смог расслышать свой голос.
     Буденный между тем поднялся на Мавзолей. Сталин дождался его, посмотрел
на часы, едва заметная  улыбка мелькнула под усами. Не обращаясь ни к  кому,
но уверенный - все, что он скажет, будет исполнено без промедления, - Сталин
сказал:
     - Включайте все радиостанции Союза. - И шагнул к микрофону.
     Ромашкин, слушая Сталина, подался всем  телом  в  сторону Мавзолея,  не
только уши, каждая жилка, казалось, превратилась в слух.
     Сталин говорил  негромко и спокойно, произносил  фразы  медленно, будто
диктовал машинистке. Ромашкин  подумал  даже,  что  Сталин  говорит  слишком
медленно.   Он  будто  подчеркивал  каждую   фразу.  Слова  выговаривал  без
затруднения,  по-русски  правильно,  и  только  в  ударениях, в повышении  и
понижении тона проскальзывал грузинский акцент.
     Василий  проклинал  снег, который  повалил  еще  гуще и  не  давал  ему
возможности  рассмотреть Сталина.  "Ну  ничего, - надеялся  он,  - разгляжу,
когда пройдем у Мавзолея".
     Сталин говорил  о  том,  как трудно  было бороться  с  врагами  в  годы
гражданской войны  - Красная  Армия  только создавалась,  не было союзников,
наседали четырнадцать государств. Ленин тогда вел и вдохновлял нас на борьбу
с интервентами...
     "...Дух великого Ленина и его победоносное знамя вдохновляют нас теперь
на Отечественную война так же, как двадцать три года назад.
     Разве можно сомневаться в том, что мы можем и  должны победить немецких
захватчиков?
     ...Товарищи  красноармейцы и краснофлотцы, командиры и  политработники,
партизаны  и  партизанки! На  вас  смотрит  весь мир, как на силу, способную
уничтожить  грабительские  полчища  немецких  захватчиков.  На  вас  смотрят
порабощенные  народы Европы, подпавшие  под иго немецких захватчиков, как на
своих  освободителей.  Великая  освободительная  миссия выпала на вашу долю.
Будьте  же  достойны  этой  миссии!  Война,  которую вы  ведете,  есть война
освободительная, война справедливая.  Пусть  вдохновляет  вас в  этой  войне
мужественный  образ  наших великих  предков  -  Александра Невского, Дмитрия
Донского,  Кузьмы  Минина, Дмитрия Пожарского, Александра  Суворова, Михаила
Кутузова! Пусть осенит вас победоносное знамя великого Ленина!"
     И опять Ромашкин кричал "Ура!", пьянея от  ощущения огромной силы своей
армии, частичку  которой  он  представляет, от радости, что  родился, живет,
будет защищать  такую великую  страну,  что  участвует в  таких  грандиозных
событиях.
     Меньше всех  видят, как происходит парад,  обычно его  участники. После
команды "К  торжественному  маршу!" Василий забыл обо всем, кроме  равнения:
хотелось, чтобы  его  шеренга прошла  лучше  других,  не завалила  бы  и  не
выпятилась.  Он  косил  глазом,  вполголоса  командовал,  пока  не  вышли на
последнюю  прямую.  Где-то  в  подсознании  пульсировала  мысль:"Рассмотреть
Сталина, рассмотреть Сталина". Но,  когда зашагал строевым, высоко вскидывая
ноги, забыл К об этом.
     Вдруг у кого-то из краноармейцев в котелке заблямкала ложка. Василий не
слышал оркестра, железное блямканье в котелке перекрыло все. Он похолодел от
ужаса, ему казалось,  это  звяканье  слышат  на Мавзолее и  оно портит  весь
парад. В этот момент Василий увидел человека, который  слегка возвышался над
площадью  и взмахивал руками - то правой,  то левой. Василию показалось, что
он ищет,  у кого  стучит эта  злополучная ложка. Человек один был  виден над
головами  марширующих и,  несомненно, высматривал виновника. Только  подойдя
ближе, Ромашкин сообразил: "Это же дирижер!"
     Василий спохватился, метнул глазами в сторону Мавзолея, но было  поздно
-   Сталина   разглядеть   не   успел.   А   в   голове  мелькали   какие-то
цифры:"Семь-десять  пять...семьдесят  шесть..."  Когда  и  почему  начал  он
считать?  Лишь  миновав  трибуны  и  произнеся  мысленно  "сто  шестьдесят",
вспомнил:" Это я по поводу того, что участники парада видят меньше всех. Вот
отшагал  я сто шестьдесят шагов, и на этом парад для меня закончен. Но какие
это  шаги! Это не шаги - полет!  Кажется, сердце летит впереди и  не барабан
вовсе, а сердце  отстукивает ритм шага:"бум, бум!"  Только проклятая ложка в
котелке все подпортила".
     Ромашкин поглядел  на  Карапетяна, Синицкого - они улыбались. И сам  он
тоже улыбался. Чему? Неизвестно. Просто хорошо, радостно  было на душе. Стук
ложки, оказывается,  никто и  не  слышал. Даже  Куржаков посветлел,  зеленые
глаза  потеплели,  но,  встретив  взгляд   Ромашкина,  ротный  нахмурился  и
отвернулся.
     За  Москвой-рекой,  в  тесной  улочке,  майор Караваев остановил  полк.
Пронеслось  от  роты  к  роте:  "Можно  курить",  и  сиреневый дымок  тут же
заструился над шапками,  запорошенными  снегом. Позади,  на Красной площади,
еще играл оркестр - там продолжался парад.
     Четыре  девушки в красноармейской форме  шли по тротуару.  Карапетян не
мог упустить  случая познакомиться. Он шагнул на  тротуар, лихо  откозырял и
спросил, играя черными бровями:
     - Разрешите обратиться?
     -  Это  мы   должны  спрашивать:  вы  старший  по  званию,  -   сказала
голубоглазая,  у которой  светлые  локоны  выбивались из-под  шапки.  Другие
девушки  хихикнули.  Только одна, ладная, стройная, с  ниточками бровей  над
карими  глазами, осталась серьезной и  больше других приглянулась Ромашкину.
Синицкий и Сабуров шагнули на подкрепление Карапетяну,  а Василий  подошел к
строгой девушке:
     - Здравствуйте. Как вас зовут?
     - Вы считаете, сейчас подходящее время для знакомства?
     - А почему бы и нет?
     - В любом случае наше знакомство ни к чему.
     - Потому что я иду на фронт?
     Девушка грустно поглядела ему в глаза, непонятно ответила:
     - Мы никогда больше не встретимся. - И добавила, чтобы не обидеть: - Не
потому, что вас могут убить. Просто ни к  чему сейчас эти  знакомства. - Она
помедлила и явно из опасения, что лейтенант неправильно ее понял, сказала: -
А зовут меня Таня.
     - Где вы живете?
     - Здесь,  под  Москвой, в  лесу.  Нас  отпустили на праздник  домой,  я
москвичка. Скоро тоже поедем на фронт.
     - Может быть, там встретимся?
     Таня покачала головой.
     - Едва ли.
     От головы колонны донеслось:
     - Кончай курить! Становись!
     Оборвался смех и веселый разговор лейтенантов.
     Ромашкин  попрощался с  Таней. У него осталось ощущение, что их встреча
была не случайной,  таила какую-то значительность и обязательно  будет иметь
продолжение.
     -  Номер полевой  почты  скажите, -  быстро,  уже  из  строя,  попросил
Ромашкин.
     - Не надо, ни к чему это, - ласково сказала Таня и помахала на прощание
рукой в зеленой варежке домашней вязки.
        "x x x"
     Полк  майора Караваева  грузился в эшелон. Артиллерия, штаб, тылы полка
были отправлены еще ночью.
     В промерзших, покрытых инеем, скрипучих  вагонах надышали, накурили,  и
вскоре стало жарко. Красноармейцы все еще говорили о параде, но больше всего
о Сталине.
     - Говорят, он рыжий, рябой и одна  рука  у него  сохлая, -  тихо сказал
своему соседу Кружилину Оплеткин.
     - Ты знаешь, что  может  быть за такие слова? - возмутился  Кружилин. -
Тебя знаешь куда за это?
     - А чего я такого сказал? - хорохорился явно струхнувший Оплеткин.
     - Разве можно так про товарища Сталина?
     - Как "так"?
     -  А вот как  ты. Ну ежели  бы ты  вчера такое болтал. А то  ведь я сам
недавно его  видел. Какой он рябой? Не рябой вовсе. И  не рыжий. И обе  руки
при нем. Зачем болтаешь?
     - Вот чудак, я что от людей слыхал, то и говорю.
     - То-то от людей! А может, ты меня прощупываешь? - недоверчиво глядя на
Оплеткина, спросил Кружилин.
     - А  чего мне  тебя щупать,  баба  ты, что  ли?  - Оплеткин принужденно
засмеялся и отошел подальше от опасного собеседника.
     Поезд мчался без  остановки, за окном мелькали красивые  дачные домики,
веселые названия станций.
     Прошел  по  вагону  политрук,  направо,  налево раздавая,  будто  сеял,
газеты.  Зашелестели бумагой  красноармейцы, каждый  начинал  не  с  любимой
страницы, как бывало до войны, - одни с четвертой: происшествия, театральные
новости;  другие  с передовицы;  третьи  с  середины:  как  там на полях, на
заводах, - нет, теперь все начали со сводки Советского информбюро.
     "Утреннее сообщение 7 ноября.
     В  течение ночи на 7 ноября наши войска вели бои  с противником на всех
фронтах".
     "Плохо дело,  - подумал  Ромашкин. - После таких  сообщений выясняется,
что  Красная Армия отступала, и немного  позже  сообщают:  "Оставили  Киев",
"Оставили Минск", "Оставили Харьков".
     "За один день боевых действий части т.Василенко и Кузьмина, действующие
на Южном фронте,  уничтожили и  подбили  60 немецких  танков  и  более  двух
батальонов пехоты противника".
     "Хорошо поработали,  -  отметил Василий. -  Вот и мне бы  подбивать  их
вместе с вами. Ну, ничего, фронт рядом, скоро и я постреляю по фашистам..."
     "Стрелковое подразделение младшего лейтенанта Румянцева, действующее на
Южном фронте, оказалось в  окружении 60  вражеских танков.  В  течение суток
бойцы уничтожили ручными гранатами и бутылками с горючей жидкостью 12 танков
противника и вышли из окружения".
     "Румянцев? Не  с наших ли  курсов? Кажется, была у  нас такая  фамилия.
Румянцев вполне мог доехать  до Южного фронта  и отличиться в первом же бою.
Но  как  он  отбил 60 танков, это же по  два  танка  на бойца, если  взводом
командовал?  Но  мог  и  ротой.  Допустим,  ротный погиб,  а  Румянцев  взял
командование на  себя. Молодец он. Где же  про московское направление пишут?
Вот..."
     "Минометчики части  командира Голубева, действующей на малоярославецком
участке фронта, 5  ноября минометным огнем  рассеяли  и уничтожили  батальон
вражеской пехоты и батарею немецких минометов".
     "Не густо. Значит, и здесь наши отступают", - решил Василий.
     Далее шло о  делах уральского завода, и то, что о них говорилось именно
в сводке Информбюро, Василий понимал - работу в тылу  приравнивают к  боевым
делам на фронте.
     Красноармейцы оживленно  заговорили  о новостях,  взволнованно задымили
махоркой.
     Вдруг  поезд резко затормозил. Все попадали  вперед, потом сразу назад.
Где-то дзинькнули стекла, кто-то вскрикнул:
     - Ой, чтоб тебя! Куда же ты винтовкой тычешь? И сразу же крики:
     - Воздух! Воздух!
     Отрывисто  и тревожно стал гудеть паровоз. Красноармейцы выпрыгивали из
вагонов,  скатывались  по  снежному  склону  вниз и бежали  к  редкому лесу,
который чернел в стороне. Василий бежал вместе со всеми, крича на ходу:
     - Взвод, ко мне!..
     И его бойцы, кто оказался поблизости, старались держаться с ним рядом.
     Сзади  бухнуло несколько  взрывов, пролетел над головой запоздалый звук
самолета. Василий вбежал в лес и внезапно услышал веселый хохот. Он не успел
еще отдышаться, не мог понять,  кто может смеяться в такую  страшную минуту,
под бомбежкой!
     Пройдя сквозь заснеженные кусты, Ромашкин  вдруг  с изумлением увидел -
хохочут немцы!  И  смеются  они над  теми, кто убегал  от бомбежки. "Мы  уже
здесь?  Как же так?  Мы в  окружении? Или уже в  плену?" - растерянно  думал
Ромашкин,  с  отчаянием  вырывая  пистолет  из  кобуры.  "В  какого  из  них
стрелять?" - не  мог  решить он и наконец  все понял.  За узкой полосой леса
проходило шоссе, там вели небольшую группу пленных -  вот они-то и смеялись,
увидев, как русские бегут от немецких самолетов.
     Это были первые  живые фашисты,  которых увидел Василий. Чтобы лучше их
рассмотреть,  он  подошел  поближе.  От  с