азаков.
     - Не  понравилось мне, как  мы отходили. Гурьбой, все вместе - и группа
захвата, и группа обеспечения. Обрадовались - "язык" есть -  и рванули домой
без оглядки!
     -  Ты должен был прикрывать, - сказал  Казаков, лукаво блестя хмельными
глазами.
     - Я тоже обрадовался. Бежал со всеми, чуть не задохнулся.
     -  Да  уж,  драпали,  аж  в  глазах  потемнело!  - весело  сказал  Саша
Пролеткин.
     - Жираф  и  тот  не  догнал бы, -  к  месту ввернул Рогатин,  прибавляя
веселья.
     - На будущее надо учесть. Отход  - дело  важное, - советовал Казаков. -
Могло быть так: в траншее  у  фрицев обошлось  без  потерь, а когда драпали,
случайной очередью положило бы несколько человек.
     После разбора Василий вышел из блиндажа покурить.  Яркие звезды сияли в
небе.  Они  были  похожи в  тот миг  на  вспышки выстрелов из многочисленных
автоматов,  и  казалось,  далекое  потрескование  очередей прилетает оттуда,
сверху, а не с передовой.
     В  овраге  было тихо.  Штаб  спал, только часовые,  поскрипывая снегом,
топтались у блиндажей.
     Вслед за Василием вышел Рогатин. Постоял рядом, смущенно покашлял, явно
желая что-то сказать, но не решался.
     - Что с тобой, Рогатин?
     - Уж вы извиняйте, товарищ лейтенант, лез я на задании с советами, а вы
и сами...
     -  Спасибо  тебе,  Иван,  -  сказал  Ромашкин,  почувствовав не  только
уважение, но и прилив какой-то нежности к этому доброму, смелому человеку. -
Прошу тебя, помогай мне и дальше. Я хоть и лейтенант, а в разведке новичок.
     - Чего  там, вы сами  все  хорошо  понимаете. Как  ловко  с гранатой-то
придумали! Когда  в блиндаж полезли, я  вас чуть за плечи не схватил. Думаю,
сейчас рванет, куда же он? Не понял сначала хитрость. Очень ловко придумали!
     Похвала эта была приятна Василию.  Краем  уха он  слышал, что за дверью
тоже  говорили о  нем, о его храбрости. Саша  Пролеткин  уже в  который  раз
повторял:
     - Фартовый у нас командир, с таким дело пойдет!

        "III"
     О действиях  и намерениях противника, непосредственно  угрожающих полку
или дивизии, войсковые  разведчики узнают  обычно первыми. Зато  все  другие
новости частенько доходят  до них с  опозданием. Случается это потому,  что,
выполнив задание на  рассвете ночью, они сразу ложатся спать, а просыпаются,
когда уже  весь полк и газеты прочитал,  и радио  прослушал, по "солдатскому
телеграфу" проинформировался.
     Так было и в тот раз.
     Ромашкин  умылся  снегом,   забежал  в  блиндаж,   растерся   вафельным
полотенцем.  Орлы его сидели за столом  в ожидании завтрака. Коноплев шуршал
газетой - он каждый  день  просвещает  ребят. Комсорга охотно слушали,  дымя
махрой и вставляя свои замечания.
     Василий  подошел  к  столу.   В   раскрытой  Коноплевым  газете  увидал
заголовок,  напечатанный  крупными  буквами:  "Таня".  Вспомнилась  девушка,
которую встретил в Москве, когда полк после парада остановился покурить." Ее
тоже звали Таней.
     -  Ну-ка, дай на  минутку,  - попросил он газету  и, не садясь за стол,
принялся читать  сам: - "В первых числах декабря 1941 года в Петрищеве, близ
города  Вереи, немцы  казнили восемнадцатилетнюю девушку-партизанку. Девушка
назвала  себя  Таней...  То  было в  дни наибольшей  опасности  для  Москвы.
Генеральное  наступление  немцев  на  нашу  столицу,  начавшееся  16 ноября,
достигло    к   этому   моменту    своего    предела...    Москва   отбирала
добровольцев-смельчаков и  посылала их через  фронт для  помощи партизанским
отрядам. Вот тогда-то в Верейском районе и появилась Таня".
     Василий  прикидывал: "Все  совпадает. Восемнадцатилетняя... Встретились
мы седьмого ноября... Говорила, что тоже собирается на фронт, оттого и адрес
свой московский не захотела сказать. Эх, Таня, Таня!"
     Он  отчетливо видел  перед собой ее задумчивые карие  глаза, румяные от
мороза щеки, тонкие, строгие губы. На ней была хорошо подогнанная шинелька и
аккуратненькие варежки домашней вязки. Наверное, связала мама. Василию тогда
показалось, варежки очень дороги ей.
     В газете был описан допрос Тани:
     - Кто вы? - спросил офицер.
     - Не скажу.
     - Это вы подожгли вчера конюшню?
     - Да, я.
     - Ваша цель?
     - Уничтожить вас...
     - Когда вы перешли линию фронта?
     - В пятницу.
     - Вы слишком быстро дошли.
     - Что же, зевать, что ли?"
     Потом Таню спрашивали, кто послал ее  за линию фронта и кто  еще  был с
нею.  Требовали, чтобы выдала своих друзей. Она  отвечала: "Нет", "Не знаю",
"Не скажу". Ее избивали четверо фашистов. Она не издала ни звука.
     "Часовой, вскинув винтовку, велел Татьяне подняться и выйти из дома. Он
шел позади нее, вдоль по  улице,  почти  вплотную приставив штык к ее спине.
Так, босая, в одном белье,  ходила она по снегу до тех пор, пока ее мучитель
сам не  продрог и  не  решил, что пора  вернуться под  теплый  кров... Через
каждый час он выводил девушку на улицу на пятнадцать - двадцать минут".
     Дважды  перечитал  Ромашкин,  как  Таня  провела  последние часы  перед
казнью.
     "Принесли Татьянины  вещи: кофточку, брюки,  чулки. Тут же был  вещевой
мешок, в нем  сахар, спички и соль. Шапка, меховая  куртка, пуховая  вязаная
фуфайка  и  валяные  сапоги   исчезли.   Их  успели  поделить   между  собой
унтер-офицеры, а варежки достались повару с офицерской кухни".
     Вот  и варежки! Не  перчатки  или рукавицы, а именно варежки. Только не
сказано,  какого  цвета. У Тани  светло-зеленые.  Василий запомнил,  как  на
прощание она помахала рукой в этой зеленой варежке.
     Дальше следовало описание казни.
     "Отважную  девушку  палачи приподняли, поставили на ящик  и накинули на
шею  петлю. Один из  офицеров стал  наводить  на  виселицу  объектив  своего
"кодака" - фашисты любят фотографировать казни и порки.
     Палач   подтянул   веревку,  и  петля   сдавила   Танино  горло...  Она
приподнялась на носки и крикнула, напрягая все силы:
     -  Прощайте, товарищи!  Боритесь, не бойтесь!.." Ромашкину  тоже  будто
петлей  перехватило  горло.  Он  опустил  газету и только теперь заметил:  в
блиндаже  тишина и все  смотрят на  него. Коноплев взял  газету  и продолжил
чтение. Сначала голос  его звучал тихо, потом все громче,  и наконец комсорг
стал чеканить слова, как с трибуны:
     -  "Друг!  Целясь в фашиста, вспомни Таню. Пусть  пуля твоя полетит без
промаха и отомстит за нее. Идя в атаку, вспомни Таню..."
     Разведчики  украдкой  поглядывали на командира. Пролеткин не удержался,
спросил:
     - Вы знали ее, товарищ лейтенант?
     - Кажется, знал.
     И рассказал Василий ребятам о своей московской встрече.
     - Хорошо бы, товарищ лейтенант, узнать, какая  дивизия казнила Таню,  -
сказал Коноплев. - Может быть, встретится.
     -  Верно  говоришь, -  согласился Василий. В тот  же день,  обсуждая  с
капитаном Люленковым предстоящее задание, Ромашкин попросил:
     -  Помогите   узнать,  из  какой  дивизии  фашисты,  которые   замучили
партизанку Таню.
     - Зачем тебе?
     Ромашкин рассказал.
     Люленков при нем попытался дозвониться до штаба армии.
     - В разведотделе  меня знают, - говорил он Ромашкину и  тут же кричал в
трубку:  -  "Заноза", дай  "Весну"!..  В разведотделе  должны  иметь  точные
сведения, - продолжал Люленков тихо и опять вдруг переходил на крик:
     - "Весна"? Дай, милый, "Рощу". - И снова Ромашкину:
     -  По такому поводу  самого  начальника  разведки армии  побеспокоим...
"Роща"?! Двадцать седьмого, пожалуйста... Товарищ двадцать седьмой,  сегодня
в газете  про партизанку Таню  читали?.. Да  нет,  комиссара  я подменять не
собираюсь. Нас интересует, чьих это рук дело, какой дивизии?.. Сто девяносто
седьмая, триста тридцать второй полк, командир - подполковник Рюдерер. Есть!
И фотографии  казни имеются?  А  нельзя ли прислать  нам  копии? У нас  один
товарищ был знаком с Таней... Благодарю вас. До свидания.
     Люленков положил трубку, сказал Ромашкину:
     - Взят в плен унтер-офицер. У него нашли фотографии казни. Тебе пришлют
копии.
     - Спасибо,  товарищ капитан, - поблагодарил Василий. - Только бы встала
против нас эта сто девяносто седьмая!..
     Василий  действительно  получил пакет  с  фотографиями, были они  очень
тусклыми.  На одной из  карточек  Таня - в ватных брюках, без шапки - стояла
под виселицей. На груди  фанерка с надписью: "Зажигатель домов". Но  как  ни
вглядывался Василий в ее лицо, не мог найти  сходства с московской знакомой.
Эта подстрижена под мальчика, а у той были длинные волосы, выбивались из-под
шапки. "Могла, впрочем, остричься перед  уходом в тыл, - соображал Ромашкин,
- где там возиться с волосами". Варежек на  руках Тани не было.  "Ах, да, их
забрал повар с офицерской кухни..."
     Мучители  обступили Таню  плотной  толпой.  А она  стояла  перед ними с
высокой поднятой головой.
     "Ну, гады, только бы попался кто из вас!" - скрипнул зубами Василий.
        "x x x"
     Ранним  апрельским  утром,   едва  рассвело,  разведчики   заметили   в
расположении  немцев  флаги с  черной  свастикой.  Прикрепленные  к  длинным
мачтам,  они  плавно  развевались  по  ветру на  высотах  за неприятельскими
траншеями.
     Ромашкин вместе с Коноплевым и Голощаповым всю ночь провели на переднем
крае  -  примеривались,  где сподручнее  брать  "языка".  Ночь  была  сырая,
земляные  стены  полкового  НП,  куда они зашли  перед рассветом,  неприятно
осклизли. На полу кисла солома, втоптанная в липкую грязь.
     Разведчики  промерзли,  устали,  всех  одолевал  сон.  Ромашкин  приник
напоследок  к окулярам  стереотрубы. С радостью подумал  о том,  что  ночная
работа закончена,  сейчас  он  вернется  в  свой  теплый  блиндаж,  напьется
горячего чая  и ляжет наконец  спать.  И тут-то, чуть довернув трубу вправо,
обнаружил фашистские флаги. Вначале один, потом еще несколько.
     - Что бы это значило?
     -  Опять нам  где-то  морду набили, - мрачно  сказал Голощапов.  Острый
кадык на его шее нервно прошелся вверх и вниз.
     Ромашкин обратился к Коноплеву:
     - Ты вчера сводку в газете читал? Где фрицы наступали?
     - Я читал,  - с прежним раздражением откликнулся Голощапов, - да чего в
ней поймешь?
     Ромашкину не  хотелось ввязываться в  спор с Голощаповым  -  характер у
него "ругательный": скажи о фашистах - станет их поносить, пойдет речь о чем
своем - и своим достанется. А ведь судьба пока милостива к нему: весь  сорок
первый год продержался в полку,  побывал во многих боях и окружениях, долгие
часы провел в нейтральной зоне, но ни разу еще не был ранен.
     Ромашкин  позвонил  в штаб, доложил  о флагах. У дежурного трубку  взял
комиссар Гарбуз.
     - Как ведут себя немцы?
     - Тихо.
     Гарбуз помолчал, потом сказал с нажимом:
     - Учтите, день сегодня такой, ждать можно любой подлости.
     - А что за день?
     - Сейчас приду на НП, расскажу. Дождитесь меня там, пожалуйста.
     Гарбуз  всегда прибавлял:  "пожалуйста",  "прошу вас",  "было бы  очень
хорошо". Все не мог перестроиться на приказной лад. И явно избегал,  отдавая
распоряжения, стоять по  стойке  "смирно" - понимал, что у него это выглядит
смешно.  Тем не  менее, если уж  Гарбуз сказал "прошу  вас", каждый в  полку
готов  был  идти  на  все, лишь бы  только  наилучшим образом  выполнить его
просьбу.
     И еще одно свойство  было у комиссара  -  он мучительно смущался, когда
приходилось  обременять  подчиненного  неслужебным  делом.   Ромашкин  видел
однажды, как покашливал и мялся Гарбуз, прежде чем попросить об одной услуге
интенданта, уезжавшего в  Москву  на  курсы.  А услуга-то  была  пустяковая,
всего-навсего опустить его личное письмо  в московский  почтовый ящик, чтобы
быстрее дошло оно до Алтая.
     ...Василий  досадовал  на себя за  то, что  доложил  об  этих  чертовых
флагах.  Сиди  вот теперь,  жди  Гарбуза, сон  и отдых  -  насмарку.  Однако
комиссар явился  скоро.  Протиснулся в узкий вход и  сразу заполнил весь НП.
Поздоровался  с  каждым,  кто был  здесь,  за руку - тоже старая гражданская
привычка.
     От Гарбуза  веяло одеколоном,  большое  мясистое лицо  его  блестело  -
недавно побрился.  Наклонился к стереотрубе, долго и внимательно разглядывал
флаги. Глаза стали строгими, на лбу образовались морщинки.  Не распрямляясь,
сказал:
     - Празднуют! Эти флаги, товарищ Ромашкин, в честь дня рождения Гитлера.
     Ромашкин посмотрел на ближайший флаг в бинокль. Флаг по-прежнему тяжело
и плавно колыхался на ветру. Подумалось: "Вот бы сорвать его!"
     Василий  перевел взгляд на комиссара и легко прочел в ответном взгляде,
что Гарбуз думает о том же. Ему уже звонили из  батальонов, докладывали, как
раздражает бойцов  фашистское  торжество: "Очухались, сволочи, после зимнего
нашего  наступления!" Артиллеристы пробовали сбить  флаги -  не  получилось.
Теперь все уповали на разведчиков: "Уж они-то  сумеют сдернуть эти тряпки со
свастикой!.."
     Гарбуз продолжал изучающе рассматривать Ромашкина. Лицо лейтенанта было
усталым, под глазами тени, за  неполных четыре месяца службы в разведке кожа
на щеках  побелела,  невольно представил его мертвым: "Будет  такой  же, как
сейчас,  бледный,  с  зеленоватым  оттенком,  только  закроет глаза".  Этого
молодого  командира Гарбуз  любил,  радовался  его удачливости и,  по правде
говоря, побаивался, что однажды эта удачливость может изменить лейтенанту.
     Не  хотелось подвергать  Ромашкина дополнительному  риску,  но  чувство
долга взяло верх: рассказал, чего ждут от разведчиков товарищи.
     Говорил он  спокойно,  неторопливо, и Василий  втайне  досадовал: "Чего
тянет резину? Надо, - значит, надо". С напускной небрежностью сказал:
     - Сдернем мы этот флаг" товарищ комиссар, не беспокойтесь!
     - Не так просто, - возразил  Гарбуз.  -  Да и  времени у вас  маловато.
Ночью немцы сами флаг снимут. Они педантичные, обязательно снимут в двадцать
четыре  ноль-ноль.   Значит,  вы  располагаете  лишь  четырьмя-пятью  часами
темноты. Исходя из этого, тщательно все обдумать надо.
     И  по пути к своей землянке  Ромашкин  обдумывал, как  ему действовать.
Флаг, конечно,  охраняется  специальным караулом.  Туда  назначены  отборные
солдаты. Как несут они службу: ходит часовой по тропе или сидит в окопе? Где
отдыхающая  смена караула - далеко  или близко от часового? Все  это  станет
ясно только там, в расположении врага. Придется  создать две группы захвата,
человека по два в каждой. Эти группы обойдут высоту с противоположных сторон
и там увидят, которой из них удобнее напасть на часового. А пока одна группа
будет  заниматься  часовым, другая кинется к флагу, спустит его и унесет. На
случай, если осуществить такой маневр втихую не удастся,  должна быть третья
группа - специально для блокировки караула...
     Вариант  с блокировкой караула  был настолько  нежелательным,  что даже
думать о нем не хотелось. Но Василий додумал все до конца.
     В  землянке  разведчиков  Ромашкина  ждал   капитан  Люленков.  "Гарбуз
прислал", - понял Василий. И точно: Люленков был в курсе задуманного дела.
     На  чистом  листе  бумаги  Ромашкин начертил  схему местности, поставил
жирную точку там, где находился флаг, и  стал излагать капитану свой замысел
и последовательность действий.  Разведчики, обступившие  командиров, слушали
внимательно. Они еще не знали, кто пойдет на это рискованное задание.
     Только часам  к одиннадцати  дня план  был разработан полностью и после
некоторых  колебании  утвержден  командиром  полка.  Разведчики,  идущие  на
задание, поели и легли спать. Остальные покинули блиндаж.
     Ромашкин долго  не мог заснуть. Наконец  приказал  себе:  "А ну, спать,
спать, спать!.."
     Приказал и уснул.
     Перед выходом на передовую разведгруппа в полном  составе построилась у
блиндажа.  Коноплев, Рогатин, Пролеткин, Голощапов, Лузгин,  одетые в белое,
стояли в полной готовности.
     - Ну-ка попрыгайте! - приказал им Ромашкин.
     Разведчики  беззвучно   и   мягко,  словно   тряпичные,  поднимались  и
спускались, держа автоматы в руках. И все же  Василий уловил едва  приметное
постукивание.
     - У кого? - спросил он.
     - Мой автомат не в. порядке, - признался Пролеткин. - Антабка проклятая
стукает. Сейчас устраню...
     Василий еще раз придирчиво осмотрел разведчиков. Что-то ему сегодня  не
нравилось в них. Наконец понял: "Слишком белые, такого снега уже нет нигде".
     - Жмаченко, замени масккостюмы на осенние, - распорядился он и пояснил:
- Земля во многих местах обнажилась, если ракета  застанет на  снежном поле,
лежите неподвижно - немцы примут за проталины.
     Разведчики нарядились в зеленоватые с желтыми пятнами балахоны.
     - Как лешие, - пошутил Рогатин.
     Василий хотел было вывести свою группу в первую траншею засветло. Чтобы
сэкономить время.  Но  в  последний момент  передумал; немецкие  наблюдатели
могут увидеть их  на  подходе  к  передовой: сразу догадаются,  что  это  за
зеленые  лешаки.  Лучше уж потерять  полчаса  драгоценной  темноты, но выйти
незамеченными.
     В  первой  траншее  разведчиков  ждали  комиссар,  начальник артиллерии
капитан Аганян, начальник разведки Люленков.
     - Как боевой дух? - спросил Гарбуз.
     - В норме, - ответил Ромашкин.
     -  Ракетницу не  забыл? Цвет  проверил? - осведомился Аганян. -  Я буду
открывать огонь по красной.
     - Товарищ капитал!.. - с обидой протянул Ромашкин.
     - Я, дорогой, только о тебе беспокоюсь!
     - Ну, Ромашкин, ни пуха тебе, ни пера! - прервал его Гарбуз.
     Он стоял в нерешительности, то  ли хотел обнять, то ли пожать  руку, но
не сделал ни того, ни другого, а лишь энергично махнул кулаком и сказал:
     - Давай!
     В  этом коротком "давай" были и ненависть к фашистам, и горечь  оттого,
что  надо  посылать  таких  хороших  ребят  на  смертельно  опасное дело,  и
пожелание им удачи - всем вместе.
     Разведчики один  за другим выскочили на бруствер; зашуршала, посыпалась
в траншею земля...
     Сначала шли во весь рост, сверкающие нити трассирующих пуль проносились
где-то стороной - не прицельные.  Под ногами слегка пружинила мягкая земля -
днем  она  оттаяла, а к вечеру покрылась упругой  корочкой. Ромашкин обходил
снежные островки, знал: подмерзший снег будет хрустеть.
     Когда   до  немецких  окопов  осталось  метров  двести,  опустились  на
четвереньки. Приблизившись на сто, поползли.
     Здесь не было колючей проволоки и  немцы еще не  успели нарыть сплошных
траншей.  Вглядываясь  вперед,  напрягая  слух,  Ромашкин стремился  уловить
голоса  или  топот,  чтобы   лучше  сориентироваться  и  провести  группу  в
промежутке между окопами.  Днем Василий видел  в стереотрубу эти прерывчатые
окопы, они тянулись по полю, как извилистый пунктир.
     Справа  забил длинными очередями пулемет. От разведчиков далеко, но эта
стрельба могла насторожить других. "Какой черт его  там потревожил?" С нашей
стороны  тоже  застучал "максим". Немецкий  пулеметчик помолчал, потом вновь
пусти  огненные жала. "Максим" тут  же влил ему ответную  порцию пуль. Немец
смолк.
     Иногда вспыхивали ракеты. Пока их свет падал на землю, из наших траншей
гремели  одиночные  выстрелы. Пули  летели  точно  в  то  место,  где  сидел
ракетчик. Это работали снайперы.
     Ромашкин знал:  сейчас там, позади,  хлопочет комиссар.  Уже при второй
очереди, пущенной  немецким пулеметом, Гарбуз  наверняка позвонил  командиру
правофлангового батальона и  холодно  спросил: "Товарищ  Журавлев,  почему в
вашем районе немецкий пулемет разгулялся? Попрошу вас - займитесь, и чтобы я
вам больше не звонил".
     Ромашкин ясно представлял, как Журавлев, чертыхаясь, хриплым, сорванным
на телефонах  голосом отдает кому-то распоряжение идти или даже спешит сам в
пулеметный взвод. И вот, пожалуйста, результат: фашиста заставили замолчать.
     Впереди послышался наконец сдержанный говор -  немцы. Движения  Василия
стали  предельно