ружили   разведчиков,  а   таков  у  них  порядок:  короткими  очередями
прочесывают местность.  Ромашкин  хорошо знал  язык  немецких пулеметов. Они
своими очередями сообщают  друг  другу: "У  меня все в порядке", или: "Здесь
готовится нападение". Сейчас пулеметы выбивали дробь: "та-та-тра-та-та". Это
означало, они спокойны.
     Изредка  в  небо  взлетала ракета. Пока  ее  яркий  покачивающийся свет
заливал местность, разведчики лежали, уткнувшись лицом в снег. Но как только
ракета  гасла,  они  моментально   устремлялись  вперед.  Ромашкин  отметил:
"Зубры!" Неопытные  подождали бы,  пока привыкнут  глаза, а эти знают, что в
наступившей  после ракеты  темноте  вражеский  наблюдатель  несколько секунд
совсем ничего не видит, и используют каждый такой  момент. А когда раздается
пулеметная очередь, не очень-то заботятся о звуковой маскировке. Это еще раз
подтверждает, что они "зубры". Новичок в таком случае обязательно заляжет, а
опытные знают:  пулеметчик во время стрельбы ничего не  слышит, кроме своего
пулемета.  Свист пуль страшноват, однако обстрелянный боец понимает: свистит
та, что мимо, а ту, что в тебя, не услышишь.
     Впереди   снежное  поле  пересечено   серой  полосой.  Это  проволочное
заграждение. Саперы щупают голыми  руками снег - нет  ли мин со взрывателями
натяжного действия. Добравшись  до кола, один сапер ложится на спину и берет
руками проволоку, другой перекусывает ее ножницами.
     Очередная ракета метнулась в небо, шипя как змея. С легким  хлопком она
раскрылась, залила все  вокруг предательским светом  и упала почти  к  ногам
разведчиков.  Ракетчик где-то рядом. Ромашкин отчетливо слышал, как щелкнула
ракетница, когда он ее заряжал. В темноте саперы продолжали свое дело  и вот
уже дают знать: "Проход готов".
     Ромашкин посмотрел на часы: второй час ночи.
     Стараясь  не  зацепиться за  колючки, прополз  под проволокой.  Впереди
чернела траншея. Как всегда, нелегки эти минуты! Очень трудно заставить себя
приблизиться  к темной щели. Нужно обязательно попасть  в  промежуток  между
двумя часовыми. А где они? Разве увидишь в темноте, да еще лежа, когда глаза
над самой поверхностью снега?
     Борьба с самим собой длится несколько секунд.
     Василий достал гранату. Пополз  к траншее с остановками, прислушиваясь:
может, затопает промерзший гитлеровец или заговорит с соседом. Но было тихо.
     Кончилась  гладкая поверхность снега,  перед глазами комья  и бугорки -
это бруствер. До траншеи не более двух метров.
     Василий  осторожно  приподнялся на  руках,  посмотрел  вправо и  влево:
торчит  ли поблизости каска?  Нет.  Прополз  последние  метры до  траншеи  и
заглянул вниз. Граната наготове.
     Траншея до ближайших поворотов пуста. Не поднимаясь высоко,  перескочил
через нее и быстро уполз к темнеющим кустам.
     Ракеты вспыхивают позади. Пулеметы выстукивают прежнюю спокойную дробь.
     Вторую траншею преодолеть легче.  Здесь наблюдатели реже, и  службу они
несут менее бдительно. Слышно,  как неподалеку кто-то колет дрова. Несколько
человек спокойно разговаривают у своего блиндажа.
     Вспышки ракет  все  дальше и  дальше. Уже  нет необходимости  двигаться
ползком.  Ромашкин  поднялся   около  деревьев.  Осмотрелся.  Наметил  место
следующей  остановки,  запомнил  все,  что  должно встретиться  на  пути, и,
пригнувшись, перебежал туда.  Так же действовал и в  дальнейшем.  Разведчики
называют этот способ "идти скачками".
     Вскоре попалась наезженная дорога. Ромашкин просмотрел ее в обе стороны
и, никого  не  обнаружив, пошел  по ней вправо. Помнил, справа  должно  быть
шоссе на Витебск.
     Пройдя с километр, увидел - движется навстречу что-то большое,  темное.
Свернул  и  затаился  в  придорожных  кустах.  Через  несколько  минут  мимо
проползли груженые сани.  Из ноздрей лошадей выпархивали белые облачка пара.
Ездовой  -  немец,  весь  в  инее -  шел рядом  с  санями. В другое время он
непременно стал бы "языком", но сейчас трогать его нельзя.
     Так, уступая дорогу всем встречным, Ромашкин достиг шоссе. Вдоль  шоссе
чернела деревня.
     Идти  напрямик,  не  зная, что  делается в  деревне, опасно. Обходить -
потеряешь немало времени. Как быть?
     "Что  говорил  об  этой  деревне  начальник разведки  дивизии?"  Ничего
определенного вспомнить не удалось. Темный ряд домишек выглядел загадочно.
     Молодым разведчикам  обычно  внушают:  в любой неясной обстановке  есть
незначительные на  первый  взгляд признаки, по которым можно разгадать ее. А
вот он,  хоть и опытен в  разведке,  никак не мог обнаружить здесь ни одного
такого признака.
     Подошел  ближе. Если в  деревне штаб,  то  должны к  домишкам  тянуться
телефонные провода.  Но,  как  ни  напрягал  зрение,  в темноте  проводов не
увидел.  Однако заметил: в некоторых  окнах  сквозь  маскировку  пробивались
узенькие полоски света. Вот и признак! Этого достаточно. Местные  жители  не
будут сидеть со светом в  глухую  ночь. В прифронтовой полосе они вообще  не
зажигают света с наступлением темноты.
     Обогнув деревню, опять  выбрался  на шоссе. Чем ближе к  Витебску,  тем
чаще попадаются машины, повозки, группы людей. Прячась от них, поглядывал на
часы:  "Медленно продвигаюсь!  Так до  рассвета  не  добраться. Надо  что-то
придумать".
     Снял свой белый наряд, закопал у приметного дерева
     - пригодится  на обратном  пути. Вернулся к дороге и  стал высматривать
сани  с  гражданскими  седоками. Вскоре  такие показались.  Возница  дремал,
лошадь шла шагом.
     Ромашкин окликнул закутавшегося в тулуп дядьку и стал объясняться с ним
на смешанном русско-немецком языке.
     - Нах Витебск?
     - Да, на Витебск, господин офицер. - Возница принял его за офицера.
     - Их бин каине офицер, их бин ефрейтор, - поправил Ромашкин  и забрался
в сани.
     Поехали. Чтобы не замерзнуть и замаскироваться, зарылся в пахучее сено,
которое лежало в санях. Вознице приказал:
     - Нах Витебск! Их бин шлафен. Спать, спать. Понимаешь?
     - Понимаю, чего же не понять... Спи, коли хочется, - ответил тот.
     Ромашкин лежал в сене и  следил за дорогой. Да и за  возницей надо было
присматривать.  Кто знает, чего у него  на уме. Одинокий  дремлющий фашист -
заманчивая штука. Тюкнет чем-нибудь по голове и свалит в овражек.
     На  рассвете достигли  пригорода. В том месте, где шоссе превращалось в
улицу,  Василий заметил шлагбаум и  танцующую  около  него фигуру прозябшего
постового.  Там  могут  проверить  документы,  спросить  о  чем-нибудь.  Это
Ромашкину ни к чему.
     - Хальт! - скомандовал он вознице и, выбравшись из саней, махнул рукой:
езжай, мол, дальше.  Дядька  послушно продолжал свой путь. Ромашкин  ушел  с
шоссе и тихими заснеженными переулками углубился в город.
     Витебск еще спал.
     Где-то  здесь,  в  этом  скопище  развалин  и уцелевших  домов,  нужная
квартира. Там его ждут. Туда сообщили по радио, что Ромашкин вышел.
     Василий считал  улицы  - нужна четырнадцатая. Чем  глубже в город,  тем
крупнее  дома и чаще  развалины. Черные  проемы окон, лишенные рам и стекол,
смотрят угрюмо.
     Пересек десятый перекресток и  вдруг прочитал на  угловом доме название
нужной "штрассе". Значит, в пригороде обсчитался на три улицы. Не беда!
     Отыскал дом номер  27.  Вошел  в чистый освещенный подъезд. Квартира на
первом этаже.  На всякий случай положил руку в  карман, на пистолет.  Может,
пока шел, здешних разведчиков раскрыли и сейчас за дверью засада?
     Негромко, чтобы  не  разбудить соседей,  постучал в дверь. Через минуту
женский голос просил:
     - Кто там?
     Стараясь подделаться под немца, сказал пароль:
     - Я пришел от гауптмана Беккер; он имеет для вас срочная работа.
     Дверь отворяется, и женщина говорит отзыв:
     - Во время войны всякая работа срочная.
     Впустив  Ромашкина  и  заперев  дверь,  хозяйка  подала  руку,  шепотом
сказала:
     - Проходите в комнату, товарищ. - А куда-то в  сторону бросила: - Коля,
это он.
     Только  теперь  Василий  заметил  в конце  коридора мужчину лет сорока.
Мужчина подошел, представился:
     - Николай Маркович.
     Ромашкин  снял  шинель,  хотел  повесить  ее  на  вешалку,  но  хозяйка
остановила:
     - Здесь не надо.
     Она унесла шинель в комнату.
     Сели  к  столу,  Ромашкин  рассматривал  этих скромных,  смелых  людей.
Сколько  сил прилагает, наверное,  гестапо, чтобы отыскать их! А  они живут,
работают, встречаясь с гестаповцами каждый день. Крепкие нужны нервы,  чтобы
вот так ходить день за днем по краю пропасти.
     Николай  Маркович  в  свою  очередь присматривался  к  Василию.  Сказал
одобрительно:
     - Быстро добрались. Я думал, придете завтра.
     - Спешил.  Переждать  до следующей ночи негде - обнаружат, да  и  холод
собачий - окоченеешь.
     -  Надюша, - спохватился хозяин, -  организуй-ка чаю и другого-прочего,
промерз человек.
     Хозяйка  ушла на  кухню,  а они  сидели  и  не знали,  о чем  говорить.
Разговор наладился  лишь за  завтраком.  Ромашкина расспрашивали о  жизни на
Большой  земле.  Он  охотно  отвечал  на  эти  расспросы.  Но  едва  ослабло
напряжение,  начала  сказываться  усталость.  От  хозяев  квартиры   это  не
ускользнуло. Николай Маркович поднялся, мягко сказал:
     -  Нам пора  на  службу.  А  вы  укладывайтесь спать.  Набирайтесь сил.
Вечером в обратный путь...
     Они ушли, Ромашкин лег в постель. Слышал, как под окнами  иногда топают
немцы, доносился их резкий говор.
     Проснулся,  когда уже стало  смеркаться. Надо  собираться "домой",  нет
причин  задерживаться  здесь.  Фотопленку   с  отснятыми  чертежами  Надежда
Васильевна зашила ему  в воротник  под петлицу. А подлинники лежат  где-то в
сейфах, под охраной часовых.
     "Чтобы  попасть сюда,  - подсчитывал Ромашкин, - мне понадобилось около
семи часов.  Если на возвращение уйдет столько же, то к двум часам ночи могу
быть у своих. Однако спешить нельзя. Переходить линию фронта лучше попозже -
часа в три ночи, когда часовые умаятся и никто другой не  будет слоняться по
обороне. Сложнее теперь перебраться через колючую проволоку: нет ни саперов,
ни ножниц для проделывания прохода, а старого я, конечно, не найду. Придется
подкопаться снижу или перелезть по колу. Оборвешься - порежешь руки, но лишь
бы выбраться".
     Договорились,  что   Николай  Маркович  и  Надежда   Васильевна   будут
сопровождать его по противоположной стороне улицы и проследят, как он выйдет
из города. Николай Маркович предупредил:
     - Если  с вами  что-нибудь  стрясется, мы ничем  не  сможем помочь.  Вы
понимаете, мы не имеем права...
     Он говорил смущенно, боясь, чтобы Ромашкин не принял это за трусость.
     На прощание  выпили  по стопке за удачу. Эта  стопка неожиданно сыграла
очень важную роль.
     Улицы  были  безлюдны.  Редкие  прохожие  боязливо  уступали  Ромашкину
дорогу.  Он шел не торопясь, пистолет  в кармане брюк, готовый к действию  в
любой момент. На противоположной стороне - Николай Маркович и его жена будто
прогуливались.
     Дошли до оживленной улицы. Поток людей несколько озадачил Ромашкина: не
пересекал такой  людной, когда шел  утром. Но  тут  же сообразил, что ранним
утром все улицы одинаково пустынны, а сейчас вечер - время прогулок.
     По тротуарам прохаживались немецкие офицеры, в одиночку и с женщинами.
     Выждав, когда на перекрестке станет поменьше военных, Ромашкин двинулся
вперед. Миновал тротуар,  проезжую часть. Еще миг - и скрылся  бы в желанном
сумраке  боковой улицы.  Но тут как раз из-за угла этой  улицы прямо на него
вывернул парный патруль. На рукавах белые повязки с черной свастикой.
     Патрульные остановили его, о чем-то  спрашивали. По телу, от  головы до
ног, прокатилась  горячая волна,  а обратно, от ног к  голове, хлынула волна
холодная.
     Боясь выдать  себя произношением,  Василий молча достал  удостоверение.
Что еще могут спрашивать, конечно, документы!
     Худой, с твердыми желваками на скулах патрульный внимательно изучил его
служебную книжку, спросил придирчиво:
     - Почему ты здесь? Твой полк на передовой, а ты в тылах сшиваешься?..
     Вопрос резонный. Но Василий не спешил вступать в разговор с  немцами. В
такой момент  он и по-русски-то, наверное, говорил бы  заикаясь, где  уж там
объясняться по-немецки!
     Задержанный молчал, а патрульный все  настойчивее домогался, почему  он
улизнул с передовой.  Вокруг  образовалось  кольцо  зевак,  среди  них много
военных. Бежать невозможно.
     Василий  украдкой осмотрел окружающих. Искал, кто покрупнее чином. Пока
не обыскали и пистолет при нем, хотел подороже взять за свою жизнь.
     Вдруг  патрульный засмеялся.  Он наклонился к  Ромашкину,  принюхался и
весело объявил:
     - Да он, скотина, пьян!
     Ромашкин поразился: какое чутье у этого волкодава! Всего ведь по стопке
выпили с Николаем Марковичем за удачу.
     Трудно  было определить, удача это или нет, но  обстановка  на какое-то
время  все-таки  разрядилась.  Коли  пьян,  разговор   короткий.   Ромашкина
бесцеремонно  повернули лицом в нужную сторону, сказали "Ком!"  и  повели  в
комендатуру.
     Хорошо, что не обыскали!  Пистолет,  будто напоминая о себе, постукивал
по  ноге.  Василий  шел,  покачиваясь  слегка,  как  и  полагается  пьяному.
Посматривал по сторонам. Патрульные, посмеиваясь, разговаривали между собой,
подталкивали в спину, когда Ромашкин шел слишком медленно:
     - Ком! Ком! Шнель!
     Василий был  внешне вроде бы безразличен к  тому, что  происходит, а  в
голове  одна  мысль:  "Надо  действовать!  Надо что-то  предпринимать!  Если
заведут в помещение, все пропало,  оттуда не уйдешь. А где эта  комендатура?
Может, вон там, где освещен подъезд?"
     Шли мимо  двухэтажного  дома,  разрушенного  бомбежкой.  Внутри  черно.
Лучшего места не будет!
     Василий выхватил пистолет, в упор выстрелил в патрульных и,  вскочив на
подоконник,  прыгнул  внутрь   дома.  Сзади  послышались  отчаянные   крики.
Захлопали пистолетные выстрелы.
     Ромашкин делал все  автоматически. Совсем не  думая о том, что когда-то
изучал приемы "отрезания хвоста", остановился у стены за одним из  поворотов
и, как только выбежал  первый  преследователь, выстрелил  ему прямо  в лицо.
Потом  выпрыгнул  из окна во двор, перемахнул  через забор, перебежал садик.
Выглянул из ворот на улицу, быстро перешел ее и опять скрылся во дворе.
     Так и бежал  по дворам, перелезая  через  изгороди.  В одном из  дворов
женщина снимала с веревки белье. Ромашкин молча прошел мимо к воротам. Она с
изумлением посмотрела  на  странного  немца, который почему-то  лезет  через
забор.
     Ближе к окраине не стало дворов общего пользования. Калитки заперты.
     Ромашкин пошел  тихой улицей. По  ней, видимо, мало ходили и совсем  не
ездили - на середине лежал нетронутый снег.
     Погони пока не  слышно. Но служебная  книжка  на имя Шуттера осталась у
патруля, и Василий  не сомневался, что из немецкой  комендатуры позвонили  в
186-й пехотный полк. Теперь, конечно, установлено,  что никакого Шуттера там
нет. Значит, его начнут искать всюду - и в городе, и на дорогах.
     Ромашкин на ходу оценивал обстановку.
     "Восемь  часов. Быстро я проскочил  город - заборы не помешали! Впереди
еще целая ночь. Этого вполне достаточно, чтобы пробраться к своим".
     Подошел к развилке дороги. Столб с указателями подробно информировал, в
какой стороне какие  деревни и сколько  до каждой из  них километров.  Одним
своим ответвлением дорога уходила к лесу. Ромашкин выбрал это направление: в
лесу легче маскироваться. Однако вскоре он понял,  что ошибся: лес был полон
звуков.  Ревели  моторы  танков  -  их,  видимо,  прогревали.  Перекликались
немецкие солдаты, трещали сломанные ветки.
     Ромашкин  свернул  с  дороги  и  вскоре очутился  на  обширной  поляне.
Поспешил  к поваленному  дереву в  конце поляны.  Но,  подойдя  ближе, вдруг
разглядел, что это не дерево, а ствол пушки. Василий поспешил назад и только
теперь  услышал,  как  громко скрипит под сапогами снег. Пока не  было явной
опасности, не замечал, а сейчас этот скрип резал слух.
     Обойдя  батарею,  опять  двинулся на  восток.  Лес  кончился, впереди у
самого  горизонта  вспыхивали   и   гасли  осветительные  ракеты.   Ромашкин
обрадовался:  "Значит,  выхожу к траншейной  системе". Но здесь войска стоят
плотнее. Нужен маскировочный костюм,  а его нет. Дерево,  у которого Василий
зарыл свой белый костюм, где-то совсем в другом месте.
     "Как же я  поползу в этой зеленой шинели? На снегу меня будет  видно за
километр!"
     Ромашкин  забрался  в кустарник и разделся догола. Холодный ветер будто
ожег его. Проворно надел  брюки  и куртку, а  нижнее белье  натянул  сверху.
Шинель пришлось бросить, на нее нательная рубашка  не лезла. Оглядев себя, с
досадой отметил: "На снегу будут выделяться руки, ноги, голова. Руки и ноги,
в крайнем случае, можно ткнуть в снег, а вот как замаскировать голову?" Но и
тут нашелся: достал носовой платок, завязал концы узелками. Еще  мальчишкой,
купаясь на  речке,  Василий  мастерил  такие  шапочки. Маскировка,  конечно,
получилась не ахти какой, да что поделаешь!
     Пошел  "скачками".  Без   помех   продвигался  километра  два.  Наметил
очередную остановку  у развалин. Они были  метрах в  пятидесяти. Перебежал к
ним, а это вовсе не развалины, это  штабель боеприпасов, накрытый брезентом.
В заблуждение ввели ящики, разбросанные вокруг этого полевого склада.
     У противоположного конца штабеля маячил темный силуэт часового. Василий
осторожно пополз в сторону.
     Так вот - то  ползком, то "скачками", то обливаясь потом, то  промерзая
до костей, когда  надолго приходилось замирать в снегу, - он  достиг наконец
желанной  цели.  Между ним  и  нейтральной зоной  осталась  одна  траншея  и
проволочное заграждение. К  этому моменту Ромашкин настолько устал, что едва
мог двигаться. Тело было как деревянное. Хотелось одного: поскорее выбраться
за проволоку! Она совсем рядом, но по траншее ходит гитлеровец.
     Ромашкин заметил  его каску издали.  Каска проплывала вправо  шагов  на
двадцать,  влево  -  на десять.  Василий  пересчитал эти шаги не раз.  Когда
часовой шел вправо, делал  пятнадцатый шаг и должен быть  сделать  еще пять,
находясь  к Ромашкину  спиной, тот  подползал ближе к траншее. Когда часовой
возвращался, Василий лежал неподвижно.
     И  вот  они рядом. Достаточно протянуть руку  - и можно дотронуться  до
каски часового.
     Самое правильное  -  без шума снять его и  уйти в  нейтральную зону. Но
Ромашкин чувствовал:  сейчас  это ему не  под  силу.  Он настолько изнемог и
промерз, что гитлеровец легко отразит его нападение.
     "Убить из пистолета - услышат соседние часовые, прибегут на помощь. Что
же делать? Перепрыгнуть через траншею, когда фашист будет ко мне  спиной? Но
я не  успею отползти. Это сейчас он меня  не видит, потому что я сзади, а он
смотрит в сторону наших позиций. На  противоположной  же стороне  траншеи  я
окажусь прямо перед его  носом... Но и так лежать  дальше нельзя - замерзну.
Единственный  выход -  собрать  все  силы  и ударить фашиста  пистолетом  по
голове, когда будет проходить мимо".
     Пытаясь хоть немного отогреть пальцы, Ромашкин дышал на них и совсем не
чувствовал тепла. Рука может не удержать пистолета, удар не получится.
     И  все  же,  когда немец  вновь поравнялся с ним,  Василий  ударил  его
пистолетом по  каске. Плохо! Удар вскользь. Гитлеровец  с  перепугу  заорал,
бросился бежать. Пришлось выстрелить, после  чего  Ромашкин мигом оказался у
проволочного заграждения. Ухватившись за кол, полез по нему, опираясь ногами
о проволоку. Сзади уже кричали, стреляли.
     Разрывая о колючки одежду  и тело, Василий перебрался через второй  ряд
проволоки, и тут что-то тяжелое ударило в голову. Он потерял сознание.
     Когда очнулся,  в первую минуту ничего не  мог понять. В  глазах  плыли
оранжевые  и  лиловы