вы будете мертвый. Вас снимут с веревки и закопают. Товарищи будут
считать вас трусом и самоубийцей. Никто не узнает, что мы вас повесили.
     Немец смотрел исподлобья.  Ох, если  бы  сейчас  ему развязали руки, он
разорвал бы Ромашкина!
     Как заставить его говорить? Время шло, грохот боя в  городе не умолкал.
Скоро сюда  придут наши войска, а  Гитлер  удерет  из-под  носа!  И Ромашкин
продолжал искушать пленного:
     - Но вы можете остаться живым.
     Эсэсовец с недоверием посмотрел ему в глаза.
     - Что я должен для этого сделать?
     Ромашкин схитрил:
     - Мы должны уйти к своим. Но  здесь всюду сильная охрана. Если выведете
нас из этого района, мы вас отпустим.
     - Не обманете?
     - Даю слово офицера.
     - На вас форма немецкого офицера, а наши офицеры умеют держать слово.
     - Русские тоже.
     Немец с любопытством посмотрел на него и признался:
     - Первый раз вижу живого русского офицера.
     - Вы согласны?
     -Да.
     - Но если попытаетесь обмануть, первая пуля вам.
     Ромашкин достал пистолет  из  кобуры. Сказал, чтобы  развязали пленному
только ноги.  Затем вывел его  в  зал.  Остановились у  окна. Рядом наготове
стояли все разведчики. Василий стал быстро задавать вопрос за вопросом:
     - Где несут охрану караулы?
     -  На  всех  улицах,  которые  сюда  подходят.  Крайние  дома  квартала
превращены в крепости.
     Ромашкин  посмотрел   на  темные  силуэты  зданий.  Оказывается,  он  с
разведчиками по туннелю проник в центр квартала, оцепленного эсэсовцами.
     Немец между тем продолжал:
     -  Второе кольцо охраняет  рейхсканцелярию снаружи  - ворота и  входные
двери. Оба кольца  - это батальон СС. Наш  эскортный батальон дежурит внутри
здания.
     - Где был ваш пост?
     -  В  этом  крыле  канцелярии.  - Эсэсовец кивнул на самый ближний край
дома.
     -  Черт  возьми!  Мы,  оказывается,  вторые  сутки  находимся  рядом  с
Гитлером! - сказал Ромашкин спокойно, чтобы немец по интонации не уловил его
радости. - Значит,  вы стояли у входа  в бомбоубежище. А кто охраняет двери,
выходящие в сад?
     - За каждой из них стоят четыре парня из батальона СС.
     - Где размещается свободная смена?
     -  Они спят на  первом и втором этажах в бывших  служебных  помещениях.
Сейчас дом пустой. Все генералы-в бетонных бункерах под землей.
     - А где самолет Гитлера?
     - Поверьте, я не знаю. До 24 апреля он был на аэродроме  Гатов, но этот
аэродром  уже  не действует. Я говорю правду. Двадцать  пятого  мы  собирали
население  и  подготовили уличную  магистраль  как взлетную  площадку. Когда
рассветет,  увидите  -  вон там срубленные  деревья и  сваленные  столбы. Мы
убрали  все,  что может помешать  взлету.  На эту  улицу  уже  садился  один
самолет. Прилетел  генерал фон Грейм. Самолетом  управляла его  жена - Ханна
Рейч.  Она  прекрасная  летчица-спортсменка.  Говорят,  генерал Грейм  будет
назначен главнокомандующим воздушными силами вместо рейхсмаршала Геринга.
     - Где самолет Ханны Рейч?
     -  Он где-то здесь  замаскирован.  Генерал  фон Грейм не  улетал, он  у
фюрера.
     Эсэсовец  стал пояснять, как пройти по дворам, чтобы выбраться из этого
района. Однако Ромашкин его не слушал. Он уже думал о последующих действиях.
"Через охрану в подземелье  не пробиться.  Самый удобный момент для  захвата
Гитлера - во время посадки в самолет. А если мы не  справимся  с охраной? Их
все  равно будет  больше,  чем  нас.  Правда,  на нашей стороне внезапность.
Хорошо бы схватить его и улететь на этом самолете. Но никто из нас  не имеет
понятия об  управлении самолетом.  Значит, Гитлер  улетит?  Этого  допустить
нельзя!  Следовательно,  встает  такая  ближайшая  задача: разыскать самолет
Ханны Рейч и вывести из  строя мотор. Но сделать так, чтобы немцы об этом не
знали. В  решающий момент он не сможет улететь и попадет  в руки наших.  Они
уже  близко.  Но  как испортить мотор? Как пробраться к самолету  и скрыться
незамеченными?"
     - Когда мы пойдем? - спросил Краузе.
     - Обстоятельства изменились, придется задержаться.
     - Обманули? - с укором сказал гитлеровец.
     - Почему вы так думаете? Вас же не собираются вешать.
     Василий пересказал разведчикам все, что узнал от пленного.
     - Давайте  думать, как быть дальше. Рогатин, отведи пленного в ванную и
уложи, пусть лежит.
     - Может быть, я его кокну? - спросил Вовка. - Что с ним возиться? Будет
только мешать.
     Это был  самый верный и  простой  выход.  Пленный действительно  станет
обузой, если водить его за собой,' он  может  удрать, улучив удобный момент.
Ромашкин ненавидел  фашистов, убивал  их беспощадно в открытом бою. Но убить
пленного не  позволяла совесть. "Наивные  все же мы, русские,  - думал он. -
Нас тысячами истязали в лагерях, умерщвляли в душегубках, и может быть, этот
самый  фашист  стрелял  в  наших  женщин  и  детей,  а  я  не  разрешаю  его
уничтожить". Но как Василий ни старался себя разозлить, ничего не вышло. Вид
беззащитного связанного человека его обезоруживал.
     - Нет, - сказал он Голубому, -  не нужно.  Отведите его в ванную. Потом
видно будет.
     После   обсуждения   создавшейся  обстановки   решили  искать  самолет.
Разделились на пары - Ромашкин с Шовкоплясом, Рогатин с Пролеткиным. Радисту
и Голубому поручили охранять пленного.
     Остаток  ночи  разведчики  лазили по  развалинам. Ромашкин и  Шовкопляс
добрались  до  поваленных  деревьев  и  столбов.  Улица  действительно  была
расчищена,  воронки  от  снарядов  засыпаны.  Краузе  сказал  правду:  улицу
подготовили как  взлетную  полосу. Однако самолет обнаружить  не удалось. На
рассвете  Ромашкин  решил вернуться на  свою  базу.  Вскоре пришли Рогатин и
Пролеткин. Они тоже не нашли самолета.
     -  Будем изучать  развалины  днем,  - решил Василий.  - Пойдем в другие
квартиры. Осмотрим все направления, может, увидим самолет из других окон.
     На  рассвете  29  апреля разведчики определили  по  шуму боя,  что наши
войска совсем близко. Они уже заняли Ангальский вокзал,  Потсдамскую площадь
и  приближались к рейхсканцелярии по Вильгельмштрассе. Рейхстаг  дымился, но
еще не был взят.
     День,  как и  вчера,  нарождался  пасмурный  и хмурый.  Моросил  дождь.
Гремели артиллерийские  выстрелы.  Дым по-прежнему застилал улицы.  Ромашкин
рассматривал  при дневном свете  рейхсканцелярию.  Когда-то  это  гигантское
здание,  наверное,  выглядело  очень  внушительно.  Прямоугольные   колонны,
облицованные  серым мрамором, явно  претендовали на римское величие.  Однако
все это  можно было лишь  предполагать:  теперь перед ними стояла  огромная,
исклеванная  снарядами  развалина. Многие колонны упали,  все  окна  выбиты,
мраморная облицовка покрошилась.
     Днем так и  не  удалось обнаружить  самолет. Ромашкин хотел  взять  еще
одного  пленного  в районе взлетной  площадки. Уж он-то  должен знать,  куда
запрятали эту  машину. Но все планы Василия нарушили события, развернувшиеся
вскоре. В десять часов  тридцать минут  началась артиллерийская  подготовка.
Ромашкин  понял:  готовилось  общее  наступление  советских войск. Дом,  где
сидели разведчики,  задрожал  и задребезжал  остатками стекол, как  мчащийся
трамвай. Хорошо было видно  сверху: снаряды  рвались на  крышах, как на поле
боя, улицы и промежутки между домами  затянула завеса дыма, во многих местах
ее пробивали языки пламени.
     В доме  напротив началась паника. Фашисты бегали, как муравьи в горящем
муравейнике.  Но удирать было некуда. Наоборот,  сюда  с  разных направлений
стекались разбитые гитлеровские части.
     Охрана  канцелярии  продолжала   действовать  -  эсэсовцы  не   пускали
отступающих  за  ограду.  Но  первое  кольцо  охраны  -  оно  находилось  на
подступах,   в   укрепленных  домах,  -   было   прорвано.  По   Фоссштрассе
беспорядочным  потоком  двигались  грязные, измученные солдаты,  автомашины,
танки. Ими  никто  не  командовал, они просто брели  в ту сторону, куда  еще
можно было идти.
     В  середине  дня разведчики  отчетливо  услышали автоматные  очереди  у
станции метро  "Фридрихштрассе", это было  совсем близко. Ромашкин продолжал
следить за рейхсканцелярией, там  явно что-то замышлялось. Эсэсовцы принесли
из глубины сада девять канистр,  составили их в ряд. Караулить остался один,
остальные ушли.
     - Приведите пленного, - сказал Ромашкин.
     Краузе поставили у окна, прикрыли занавеской, спросили:
     - Что они делают?
     Он всмотрелся, ответил:
     - Возле канистр находится Кемпке - личный шофер фюрера.
     - Они собираются заправить автомобиль?
     - Не знаю.
     Шофет  Гитлера  стоял на  своем  посту  около  часа. Но  вот  в  дверях
показались офицеры-эсэсовцы. Они несли большой, скатанный  в рулон ковер. За
ними  шагали  еще  двое,  эти  несли  что-то  полегче,  тоже  продолговатое,
завернутое не то в портьеру, не то в чехол от дивана.
     Разведчики с интересом наблюдали за странной процессией. В  ковер  было
завернуто что-то тяжелое. Офицеры заметно устали, на  помощь к ним поспешили
эсэсовцы  из  охраны. Однако офицеры не подпустили солдат к своей ноше, сами
донесли ее к воронке от снаряда и бережно положили на дно.
     Сразу же солдаты и шофер Гитлера стали сливать туда из  канистр бензин.
Потом, чиркнув  зажигалкой, один  из  офицеров  бросил ее в воронку. Голубое
пламя мгновенно рванулось вверх. Эсэсовцы, стоявшие вокруг, отпрянули, но не
разошлись, пристально смотрели на по=C4нимающийся из воронки огонь.
     Позже  из газет стало  известно, что Гитлер  отравился  и его сожгли во
дворе рейсхканцелярии вместе  с  Евой  Браун,  которая тоже покончила  жизнь
самоубийством.   Возможно,   свидетелями   именно  этой  сцены   стали  наши
разведчики.  Впрочем, настаивать  на  том,  что  они видели  именно сожжение
фюрера, Ромашкин не  мог: в Берлине в те дни фашисты жгли многое: уничтожали
и документы и трупы высокопоставленных деятелей рейха, пустивших себе пулю в
лоб или убитых во время обстрелов и бомбежек.
     Разведчики  не  придали  особого  значения   увиденному:  в  это  время
произошло такое событие, что все забыли о костре, догоравшем в воронке.
     Первыми загалдели и засуетились эсэсовцы.  Они о чем-то кричали, что-то
показывали друг другу, возбужденно размахивая руками.
     Ромашкин взглянул в  сторону, куда они показывали,  но не увидел ничего
особенного и  не  догадался, что  же так  обеспокоило фашистов.  Вглядевшись
внимательней, он все  понял  и на несколько мгновений онемел от радости.  На
дымящемся  куполе  рейхстага  -   он  находился   неподалеку,  за  колоннами
Бранденбургских  ворот,  -  билось  родное  красное знамя.  Вокруг  полыхали
пожары, здание рейхстага  тоже было в дыму, поэтому Василий не сразу заметил
знамя.
     Разведчики  запрыгали  от  радости  и  негромко, чтобы  не  обнаружили,
закричали  "ура".  Рогатин  тряс  немца за плечи  и, сияя от  счастья, почти
кричал ему в лицо:
     - Видишь, фашистское отродье, Гитлер калут! Войне капут!
     Во дворе рейхсканцелярии еще чадили обуглившиеся свертки, но на них уже
никто не обращал внимания.
        "x x x"
     Второго мая Берлин был взят.
     Василий и  его разведчики  после задания выспались и отдохнули в полку.
Здесь их поджидал  Голощапов, один из  двоих упавших  на улице  при  прорыве
группы в тыл гитлеровцев. Его ранило в плечо. В госпиталь он не пошел.
     - Какой госпиталь, когда победа рядом? Да и вы на задании, я ж тут чуть
с  ума  не тронулся, пока  вы  там  лазили!  - говорил  старый солдат, пряча
радость за напускной грубоватостью. Потом он рассказал печальные подробности
гибели Хамидуллина.
     -  Его на той же улице срезало, наповал. Я подполз к нему, а он уже  не
дышит... Схоронил его сам, в последней братской могиле нашего полка.
     Разведчики сходили к свежему холму земли, он оказался в том сквере, где
фашисты, расчищая  сектор обстрела,  рубили цветущие  яблони  и вишни.  Сняв
шапки, ребята в скорбном молчании постояли у могилы.
     После обеда  почистились,  приоделись  и всем  взводом  пошли  в  центр
Берлина, к рейхстагу. Было интересно поглядеть - какой он, Берлин, о котором
так часто думали и говорили.
     Город  еще чадил, многие улицы были завалены рухнувшими стенами. Но уже
всюду  копошились  люди:  местные  жители,  вылезшие из  подвалов  и убежищ,
пленные - вчерашние враги -  и наши солдаты - те, кто брал с боем эти дома и
улицы. Все  вместе  они  растаскивали  обгоревшие  бревна,  рельсы, мешки  с
песком,  обломки стен,  искореженные  автомобили,  танки,  пушки. Надо  было
прежде всего  расчистить проезжую часть,  чтобы вывезти раненых и  убитых, а
живым   доставить  воду   и   пищу.  На   перекрестках   уже   стояли   наши
девушки-регулировщицы, лихо махали флажками и козыряли генералам.
     На  здании  рейхстага  развевались красные  флаги,  на  Бранденбургских
воротах тоже трепетал на ветру алый кумач. Все шли к рейхстагу. Огромный дом
выгорел изнутри, над окнами чернели дымные полосы, крыша кое-где обвалилась,
от  купола остался железный скелет. Стены были  избиты снарядами  и  пулями,
крошево кирпича и штукатурки завалило тротуары и прилегающие клумбы. Площадь
была  запружена танками,  орудиями,  машинами - это отдыхали  те,  кто  брал
рейхстаг.
     Солдаты и офицеры писали на стенах и колоннах свои фамилии.
     Саша Пролеткин достал нож и сказал:
     -  А мы  Берлин  не  брали? Да мы  этот рейхстаг на день  раньше других
видели!
     Он полез на подоконник, нацарапал: "А.Пролеткин из Ростова".
     За ним последовали другие ребята.  Василий тоже нашел чистое место  под
окном, наверх не полез, стоя на тротуаре, вырезал своей финкой: "Ромашкины -
отец  и сын". Царапая стену, думал:  "Ты  не дошел, но пусть твое имя  будет
здесь, я и за тебя и за себя воевал".
     Вспомнив об отце, Василий погрустнел. Радость  победы  была с горчинкой
не  только у него. Каждый вспоминал тех, кого сразили пули на долгом пути  к
Берлину, кто  шел рядом,  но не мог сейчас  так же,  как они,  написать свою
фамилию на рейхстаге.
     Читая  имена  победителей,  Василий  думал  о  погибших  друзьях,   они
представлялись  ему  живыми.  Вот  отец  в  наглаженном  синем  костюме, при
галстуке, всегда деловитый, озабоченный какими-то городскими делами. Василий
так  и не  видел  отца  в военной  форме,  поэтому  вспоминался  он  в своем
гражданском костюме.  Блестя золотыми  зубами,  встал  в  памяти  улыбчивый,
отчаянный Иван Петрович Казаков.  В  его  доме теперь  горе, родные даже  не
подозревают  о  той  шутке,  которую  Петрович  придумал  для  них.  На  все
чудачества, наверное, были бы  согласны его близкие - и траншеи отрыли бы, и
по колена  в воде ночь просидели бы, только бы возвратился  их Иван. А Костя
Королевич, голубоглазый,  румяный, стоял,  стеснительно потупясь, будто ни к
боям, ни к  подвигу никакого  отношения  не имел.  И мудрый, добрый комиссар
Гарбуз  словно  заглянул в душу Ромашкина и напомнил: "Повезу тебя на Алтай,
подберем  тебе  самую  красивую невесту  в  районе".  А  всегда  остроумный,
порывистый  Женя Початкин шепнул: "Прощай,  Вася, желаю тебе в мирной  жизни
всего самого хорошего". Был  бы  Женя прекрасным  инженером...  И  скромный,
всегда  подтянутый, отменно дисциплинированный Коноплев. "Такой  же,  как я,
школьник был перед войной".
     Вспомнил  Ромашкин   и  других  отличных   ребят  -   здоровяка   Найдя
Хамидуллина, не  придется  уж  ему  больше делать автомобили  на Горьковском
заводе; пекаря Захара Севостьянова, добрейшего русоволосого  силача, который
мечтал  кормить свежим ароматным  хлебом  своих земляков.  Тихо  приблизился
печальный,  скромный  и  честный  штрафник  -  профессор  Нагорный,  грустно
улыбаясь,  закрывал на груди  рану, кивая головой, устало сказал: "Ничего, я
дойду!" Целая  вереница шумных  румяных  младших  лейтенантов  - выпускников
училища, легших в землю на подступах к Москве, - уходила в прошлое.
     Как и на параде 7  ноября сорок первого года, Ромашкин ощущал  сейчас -
вот  она,  история, и  чувствовал ее поступь.  В эти  дни он как бы видел ту
самую  грань, о  которой в учебниках пишут: "до"  и "после".  Теперь в жизни
Ромашкина, хоть и  коротка она по годам, было этих рубежей не меньше, чем  у
многих людей, проживших долгую жизнь:  до войны, после войны. Новый,  только
начинающийся  период  представлялся  радостным  и  солнечным.  Он  начинался
великим счастьем Победы.
     - Заровняют это все, - сказал Иван Рогатин, кивнув на фамилии на стенах
и колоннах рейхстага.
     - Время сотрет все: и надписи, и нас всех, - вздохнул Голощапов.
     - Нас не сотрет. Мы теперь - история! - возразил Жук.
     -  Да,  так  прямо  детишки в  школах  и  будут  изучать: жил-был такой
геройский радист Жук, - съехидничал Голощапов.
     -  Каждого  в отдельности не узнают, -  спокойно ответил  Жук, - но обо
всех  вместе  станут говорить:  - Здесь в одна тысяча  девятьсот сорок пятом
году  бились  советские  войска   и,  прорвав  мощнейшие  укрепления,  взяли
Кенигсберг или вот этот Берлин.
     -  Дедушка  Суворов,  подвинься, дай  место  встать  рядом, -  хохотнул
Пролеткин.
     Вдруг Голощапов  сказал совсем о  другом, видно,  давно его  мучили эти
мысли, и только сейчас старый солдат их выложил:
     - А знаете, ребята, я никогда больше женку бить не буду!
     Разведчики сначала засмеялись,  потом притихли, поняли: эти слова важны
для самого Голощапова. И вообще день такой торжественный, что  каждый должен
высказать или загадать самое заветное.
     - А я завязываю навсегда, - сказал Вовка Голубой.
     - А я учиться пойду на шофера, - восклинул Пролеткин.
     - Я буду Галю кохати усе життя! - истово молвил Шовкопляс.
     - А ты чего молчишь? - спросил Саша Ивана.
     - А я что? Я... - растерянно заморгал Иван. - Я буду работать, так чтоб
хребтина трещала!
     - А вы, товарищ старший лейтенант? - не унимался Саша.
     Василий,  как Рогатин, опешил. Что же  будет  он  делать  после  войны?
Конечно, мечтал в дни затишья о службе  в  армии или об учебе в институте, о
том, что женится на Зине, не раз сердце щемило от простого желания работать,
делать   своими  руками  что-то  полезное  людям.  Но  все  эти  мечты  были
мимолетными,   потому  что   суеверно   опасался:  когда   основательно  все
обмозгуешь, тут-то пуля тебя и подкараулит. Сейчас  Ромашкин и сам не  знал,
какая  у него  была заветная  мечта,  но надо  было  что-то  сказать, причем
искренно, как все ребята, и Василий ответил:
     - Поеду домой, помогу матери. Она много страдала во время  войны. Ну, а
потом, наверное, женюсь! Буду жить-поживать, детей наживать!
     Девятого  мая Ромашкин  сидел  за  огромным дубовым  столом  в  комнате
подполковника Колокольцева. Вокруг стола - дюжина стульев с резными высокими
спинками. В углу спокойно тикали высокие, как  шкаф, часы.  На стенах висели
картины в золоченых рамах.
     Виктор  Ильич  Колокольцев   очень  хорошо  вписывался  в  эту  богатую
старинную комнату. Он чувствовал себя свободно, будто не жил несколько лет в
сырых блиндажах, движения его были неторопливыми, изящными.
     Ромашкин  теперь  был  начальником разведки. После  подсказки  генерала
Бойкова в дивизии  быстро оформили документы - Ромашкин получил  повышение и
звание капитана. Люленкова тоже не обидели -  он пошел начальником  разведки
соседней дивизии.
     Став помощником начальника  штаба  по  разведке,  Ромашкин целыми днями
работал рядом с Колокольцевым. Война кончилась, а бумаг в штабе не убавилось
-  отчеты  о  наличии  людей,  боеприпасов, ответы на  бесчисленные запросы,
заявки   на   продовольствие,  организация  караулов,  внутреннего  порядка,
занятий,  отдыха  -  все  это, когда нет  боев,  оказалось,  требует точного
оформления  приказами,  инструкциями, графиками,  расписаниями.  Колокольцев
учил Ромашкина  сложной штабной премудрости, между ними сохранялась и крепла