- Не позволю фрицам жрать нашу малину!
     Приказал вырыть ход сообщения, провел телефон и велел бойцам:
     - Съесть всю малину!
     Колокольцев, узнав о новом его фортеле, спросил по телефону:
     - Где вы находитесь?
     Куржаков, не моргнув глазом, ответил:
     - В малине!
     - Перестаньте шутить, возвращайтесь на свой НП, - приказал Колокольцев.
     -  А  у  меня здесь  вспомогательный  НП, товарищ  подполковник. Дадите
команду вперед, а я уже впереди!
     - Хватит, Григорий  Акимович, пошутили  - и довольно,  - устало  сказал
Колокольцев.
     Куржаков уважал начальника штаба - вернулся.
     ...Следующим для  получения награды  был вызван Иван Петрович  Казаков.
Ему тоже вручили орден  Красного Знамени. Потом настала очередь Ромашкина. С
бьющимся  сердцем  строевым  шагом  он  подошел  к маршалу и с  любопытством
посмотрел  ему в лицо. Низкие темные брови  и  тяжелый подбородок с глубокой
ямкой посередине делали его суровым, а глаза у маршала оказались добрыми.
     "Это  сейчас они добрые, когда награды вручает", - подумал Ромашкин, он
слышал  много  рассказов  о  крутости  Жукова.  Действительно,  когда маршал
появлялся на каком-нибудь участке фронта, люди сразу чувствовали его твердую
волю. Жуков не терпел неисполнительности и неточности,  за каждую оплошность
взыскивал с  виновных строго, и никто никогда не осуждал маршала, потому что
все видели -  взыскивает  он  справедливо,  желая избавить войско от больших
потерь и  ускорить победу. Ромашкин слышал, как недавно в  соседней  дивизии
Жуков обнаружил, что  в одном полку плохо подготовились к наступлению: то ли
устали,  то  ли поленились там работники штаба. "Пойдете сами со стрелковыми
ротами, - сказал им Жуков.  - Переносить срок общего наступления я не  могу.
Убедитесь, как трудно воевать солдату при таких организаторах, как вы".
     Маршал крепко пожал руку Ромашкина. Взяв коробочку с  орденом,  Василий
ответил, как все:
     - Служу Советскому Союзу!
     Чтобы ускорить вручение наград, генералы стали помогать маршалу.
     Разведчики  Рогатин, Пролеткин, Голощапов получили ордена Отечественной
войны  второй степени, все остальные,  кто  был с  Ромашкиным  и Пряхиным на
плацдарме, -  Красную Звезду. Много орденов  и медалей  осталось на  столе в
коробочках - кому они были предназначены, лежали в земле или на дне реки.
     Потом  Василий  и все награжденные слушали концерт, на этот раз его дал
фронтовой ансамбль песни и пляски.
     Маршал и генералы на концерт не остались: впереди шел бой, и у них были
свои заботы.  После концерта обедали  - каждая рота,  батарея своей  семьей.
Ромашкин  посидел  с  разведчиками, почувствовал,  когда  разговоры  были  в
разгаре, что стесняет ребят, и незаметно ушел  в штаб. По дороге он встретил
Початкина.
     - Пойдем к Люленкову, - предложил тот, - там ордена обмывают.
     Штабные офицеры охотно  приняли их в свою компанию. Заставили Ромашкина
снять новый орден, положили в кружку, налили водки.
     Это была фронтовая традиция - так  обмывали и ордена и новые  звездочки
на погоны. Ромашкин  выпил,  достал орден и поцеловал его на  закуску  - так
тоже полагалось.
     - Молодец. Дай бог тебе еще! - сказал Люленков Ромашкину.
     Орден пошел по кругу,  его стали рассматривать  инженер  Биркин,  химик
Гоглидзе,  связист  Морейко, писаря  и машинистки, которые  сидели  за общим
столом.
     В этот  день Ромашкин  побывал с Женькой у Ивана Петровича Казакова и у
Куржакова.  Их ордена тоже  обмыли. Вечером, уже пошатываясь, Ромашкин опять
оказался  в  штабе.  Здесь остались одни  офицеры,  они курили, рассказывали
анекдоты. Ромашкин подсел к ним, послушал и посмеялся вместе со всеми.
     Может  быть, все  обошлось бы  благополучно,  если  бы  не  перешли  на
бывальщины.
     - Вот случилось  однажды, братцы, со  мной такая петрушка... - Гоглидзе
рассказал, как он встретил в поезде женщину и внезапно полюбил ее.
     Потом  говорил Биркин. За ним опять Гоглидзе. Это  был обычный  мужской
разговор, такой, когда, не называя  имен, вспоминают о женщинах, встреченных
давно,  и  говорят  чаще  всего  с  явным  домыслом,  чтобы слушателям  было
интереснее. Такие рассказы никого не унижают и воспринимаются как анекдоты.
     Но вдруг Морейко, разгоряченный выпитым, решил перехлестнуть всех.
     -  Вот здесь у меня в блокнотике...  -  Он достал из кармана блокнот  с
потертыми краями,  похлопал  по нему белой,  будто женской,  рукой. -  Здесь
записаны все, сколько  их было. -  Он  стал читать: - Зиночка  из  Саратова,
Нюрочка из Краснодара...
     Ромашкину стало не  по  себе, он увидел длинный список имен тех, мокрые
губы  Морейко, его похотливые масленые глаза. Не помня себя, Ромашкин  вдруг
встал  и влепил увесистый боксерский хук  в лицо Морейко. Тот упал на спину,
выронил  блокнот и  несколько секунд лежал,  ошалело  моргая глазами.  Кровь
полилась из его разбитых губ. Пошатываясь, Морейко медленно поднялся.
     - За что? - спросил он, вытирая рот и размазывая кровь по щеке.
     - Правильно, слушай, сделал! - сказал Гоглидзе.
     - За что? - спросил еще раз Морейко и, подвигав губами, выплюнул зуб. -
Ты мне зуб выбил.
     - И второй выбью, - сказал Ромашкин, угрожающе сжав кулаки.
     Люленков и Биркин встали между ними.
     - Что я такого сделал? - спрашивал Морейко. - Я старше его по званию...
     -  Ладно,  потом  разберемся,  -  сказал Люленков  и  увел  Ромашкина к
разведчикам.  - Ложись, спи. Ну, натворил ты дел! Хорошо, если все обойдется
тихо. Вы, ребята, его никуда не пускайте.
     Однако   скандал  замять  не  удалось.   Утром  новый  замполит  увидел
начальника связи со вздутой, посиневшей  губой,  без переднего зуба, отозвал
его в сторону и выяснил, в чем дело.
     Немедленно  Линтварев  сообщил  в  политотдел дивизии -  скрывать такие
грехи ему не  было  смысла. Пусть все видят, в каком состоянии  он принимает
полк.
     Караваев, узнав о случившемся, хмуро спросил Линтварева:
     - Почему не доложили мне, а сразу в политотдел?
     -  Это моя  работа, товарищ подполковник,  и я бы  хотел сам  выполнять
возложенные на меня обязанности,  -  ответил холодно  Линтварев  и  подумал:
"Надо с первого дня поставить все на свои места, подмять себя не дам".
     - Насколько мне  известно, вы  не комиссар, а  мой заместитель. Поэтому
прошу не обходить меня при решении любых вопросов.
     - Я не только ваш зам, я представитель партии.
     Караваев пристально  посмотрел  на  Линтварева: "Вон  ты  какая  птица!
Значит, кончилась дружная  жизнь в полку.  Эх, Андрей Данилович,  как  же мы
тебя не  уберегли?! Уж если кто  был  представителем  партии, так  это  ты".
Линтвареву ответил жестко, с уверенностью в своей правоте:
     -  Нам в  полку  "представителей"  не  надо. У меня такой  же партийный
билет, как и у вас. Партия  не случайно отказалась от комиссаров. Вы  должны
это  знать  лучше меня.  Ваш  предшественник Андрей  Данилович Гарбуз,  даже
будучи комиссаром, никогда не "комиссарил", а был нашим боевым товарищем.
     -  Наверное, поэтому  в  полку происходят пьянки и  драки  офицеров,  -
твердо сказал Линтварев. - Младшие выбивают зубы старшим. Докатились!
     Караваев  побледнел  -   факт  есть  факт,  но  как   объяснить   этому
"представителю",  что   происшествие  -  единственный  случай?  И  надо  еще
разобраться: может, Ромашкин отчасти прав? Но  командир понимал - говорить с
Линтваревым бесполезно, сейчас он неуязвим.
     Линтварев считал первую  стычку выигранной.  Его донесение в политотдел
было написано так, что начальник политотдела полковник Губин решил выехать в
полк немедленно и сказал об этом комдиву.
     - Я тоже поеду, - ответил генерал Доброхотов.
     Он   только  что  говорил  по  телефону  с  Караваевым,  тот   обиженно
докладывал:
     -  Если мне перестали доверять и  прислали "представителя", тогда лучше
снимайте сразу.
     "Караваев и его полк всегда были на хорошем счету, -  думал Доброхотов,
- да  и этот  Ромашкин - отличный офицер. Что там у них вдруг перевернулось?
Конечно,  Караваеву   после  гибели  Гарбуза  трудно  сразу  принять  нового
замполита. К тому же новый, наверное, не понял чувств командира  к погибшему
Гарбузу и  сразу  стал  показывать  свой  характер. -  Генерал посмотрел  на
полковника Губина, который сидел рядом в машине.  - Вот Борис  Григорьевич -
прекрасный политработник и своим положением пользуется тактично, умело.  Или
член Военного совета армии  Бойков - огромной властью наделен человек, а как
осторожно  употребляет  ее!  Гарбуз-то  был,  по   сути   дела,  гражданским
человеком,  но  каким  замечательным политработником он  стал!  И как дружно
работали  они  с  Караваевым. Почему  новый замполит не  нашел с ним  общего
языка?"
     - А кто такой Линтварев, что за человек? - спросил Доброхотов.
     Губин  слышал: Линтварев  чем-то провинился и в  полк направлен  не  по
доброй  воле. Но,  желая поддержать  его  на новом месте,  не  стал говорить
комдиву о слухах.
     - Линтварев опытный политработник, -  ответил он кратко, -  направлен к
нам из политотдела армии, он там служил.
     Приехав  в  полк,  командир  дивизии и  начальник  политотдела  вызвали
виновников происшествия. Выяснив несложные обстоятельства, генерал попытался
помирить офицеров:
     -   Я   знал   вас,   товарищ   Ромашкин,   как   боевого   разведчика,
дисциплинированного офицера. И вы, капитан Морейко, давно и неплохо  служите
в полку, вам, полагаю, не безралична его  честь.  Ну, повздорили. Бывает. Вы
извинились перед капитаном, товарищ Ромашкин?
     - Нет, товарищ генерал, - ответил Василий  и подумал: "За что  я должен
перед ним извиняться? Я бы ему с удовольствием еще раз по роже дал".
     - Ну, тогда извинитесь - и делу конец.
     Ромашкин молчал.
     Такой исход  событий  Линтварева  не  устраивал.  Ему  хотелось,  чтобы
остался  письменный  след  о  происшествии, чтобы в любом  случае можно было
опереться на эту бумагу:  станет дисциплина лучше - а  вот что  прежде было;
ухудшится - смотрите, какие тут мордобои происходили еще до моего приезда.
     Ромашкин  не ответил генералу,  молчал.  И  Линтварев  сейчас  же  этим
воспользовался:
     - Вот видите, товарищ генерал, как ведет себя Ромашкин.  Я  считаю: это
не  дисциплинарный   проступок,   а   преступление  со   всеми   вытекающими
последствиями.  Избил   капитана,  к  тому   же   при  исполнении  служебных
обязанностей: Морейко был дежурным по штабу. Ромашкина  следует  судить. Это
будет уроком и для других.
     - Он храбро воевал, - попытался защитить генерал. - Смотрите, вся грудь
в орденах.
     Линтварев решил не сдаваться и выложил главный свой козырь.
     - Я знаю старшего  лейтенанта давно, мы лечились  после ранения в одном
госпитале. Еще там не понравились мне его разговоры: он  выражал сомнения по
поводу речи товарища Сталина на Красной площади седьмого ноября.
     Дело  принимало  скверный оборот.  Доброхотов хорошо знал,  какие могут
быть  последствия при  политических  обвинениях.  Он  был уверен,  что  если
Ромашкин и сболтнул  какую-то глупость,  то,  конечно,  не  по злому умыслу.
"Нет, надо  парня выручать". Чтобы быть объективным  и заручиться поддержкой
Рубина, генерал спросил:
     - Как думаешь, Борис Григорьевич?
     -  Обвинения  подполковника Линтварева  серьезны,  надо разобраться,  -
задумчиво  произнес Губин. - Обстоятельно следует разобраться,  - подчеркнул
он.
     Генерал с досадой подумал: "Следствия, допросы, протоколы... Затаскают,
погубят  парнишку. Нет,  откладывать  дело  нельзя,  выяснить  надо  сейчас.
Виноват - пусть отвечает, нет вины - нечего мытарить человека".
     - Что ты там наговорил? - резко спросил Доброхотов разведчика.
     - Пусть подполковник сам скажет, - огрызнулся Ромашкин.
     - Вот видите, какой это озлобленный человек, - тут же сказал Линтварев.
     - Да бросьте вы хаять его! - вмешался Караваев. - Мы знаем Ромашкина не
хуже вас. Факты выкладывайте, факты!
     -  Так  что  же  он говорил? Что вас  насторожило?  - спросил  генерал,
нацелив колкие глаза и кустистые брови на Линтварева.
     - Я точно не помню, но  он сомневался по поводу каких-то слов  товарища
Сталина.
     - Каких именно слов? - Доброхотов обратился к Ромашкину.
     - Я был в сорок первом  седьмого ноября на  параде в Москве. Тогда  шел
снег, все мы и товарищ Сталин были в снегу. А в  кинохронике перед товарищем
Сталиным снег не падал и пар у него, когда говорил, изо рта не  шел. Вот я и
спросил: почему?
     - Кого спросил?
     - Да так, никого, сам себе сказал.
     -  И  это вся "политика"? Мы тоже была  на  параде,  снег действительно
падал. - Генерал опять повернулся к Линтвареву. - Что вы усматриваете в этом
подозрительного?
     - Смысл  не  только  в  этом  снеге.  Окружающие  слышали  высказывание
Ромашкина, он заронил сомнение. А зачем? Мне кажется,  нашему особому отделу
не мешает поинтересоваться этим.
     "Ну,  опять  его понесло", - раздраженно  подумал  Доброхотов и,  чтобы
разом всему положить конец, поднялся и громко объявил:
     -  Старшего  лейтенанта  Ромашкина  за  оскорбление  капитана  Морейко,
старшего по званию,  отправить в штрафную  роту! Письменный приказ  получите
сегодня же.
     Доброхотов расстроился оттого, что не смог защитить хорошего офицера  и
что в дивизии  завелся такой человек, как Линтварев.  Из-за этого Линтварева
он, комдив, вынужден был принять крутое решение.
     - Черт знает чем приходится здесь  заниматься, когда люди на том берегу
жизни кладут!  - шумел генерал. - Вы, Караваев, наведите порядок  в полку  и
будьте  готовы  завтра  же  выступить  на  плацдарм.  Хватит,  наотдыхались!
Отличились!
     Генерал и начальник политотдела уехали.
     Ромашкину  все  сочувствовали: и Колокольцев,  и  Люленков,  и  офицеры
штаба. Казаков и Початкин не отходили от него. Вызвал и Караваев.
     -  Садись поешь, наверное,  не  завтракал и  не  обедал сегодня? Ты вот
что... Ты духом не падай. Бывает. Мы постараемся тебя выручить. Я поговорю с
членом Военного совета.
     Ромашкину было приятно, что командир поддерживает его в трудную минуту.
     На капитана Морейко  Василий не  обижался,  конечно, не  следовало  его
бить.  Но  Линтварев  -  вот кто возмущал и  удивлял: заварить  такое  дело,
вспомнить  госпитальный разговор,  так  бессовестно все извратить! Зачем ему
это понадобилось? Почему невзлюбил? За что мстит?
     Не знал и не думал Ромашкин о том,  что  Линтварев к нему не  испытывал
неприязни; будь на месте Василия другой, Линтварев  поступил бы так же - это
всего-навсего   его  тактический  ход,   желание  упрочить   свое  служебное
положение,   своеобразный  испуг  перед   большим  командирским  авторитетом
Караваева, попытка поставить себя если не в равное  с ним, то уж обязательно
в независимое положение.
     Непонятна была Ромашкину и суровость комдива - уж ему-то чем не угодил?
Василий сидел напротив Караваева, ел, не замечая вкуса пищи, говорил будто о
ком-то другом, не о себе:
     -  Все  сразу  забыли. Вчера был  хороший, сегодня  плохой. Генерал три
награды вручил, а сегодня - бах! - в штрафную...
     Караваев, понизив голос, сказал:
     - Ты генералу спасибо скажи - выручил он тебя. Если  бы не он, загремел
бы под трибунал, да еще с политическим хвостом. Комдив с разрешения  старших
начальников направил  тебя в штрафную роту, приданную  нашей дивизии, а не в
штрафной батальон. Побудешь в штрафной и вернешься в свой полк.
     Ромашкина  удивило это  объяснение,  но,  поразмыслив, понял - командир
полка прав, все могло кончиться гораздо хуже.
     Трудно  было  Василию   расставаться  с  разведчиками,  только   теперь
почувствовал, как они ему дороги.  Да и ребята  были расстроены. Им хотелось
чем-то помочь командиру, быстрый на руку Саша Пролеткин предложил:
     - Может, мы этому капитану остальные зубы пересчитаем?
     -  Разведчики  не  хулиганы!  -  решительно возразил  Василий. -  И  не
вздумайте его трогать, будет позор всему взводу.
     - Не слушайте вы этого балаболку, - мрачно сказал Рогатин.
     -  Може, вам у шрафной роти якусь отдельну задачу поставлят,  а  мы  ее
всем скопом сполним? - спросил Шовкопляс.
     - Где она,  штрафная рота, я и  сам еще  не знаю. Да и не  бывает таких
отдельных задач. Вы же знаете - штрафников посылают в  самые  горячие места.
Нет, братцы, вы здесь воюйте, а я вернусь, если жив останусь.
     Старшина  Жмаченко нагрузил  для  Ромашкина  полный  вещмешок  своих  и
трофейных продуктов.
     - Зачем столько? - спросил Ромашкин.
     - Там будет общий котел, товарищ старший лейтенант, берите, сгодится.
     Ромашкин снял погоны, отвинтил ордена и подал старшине:
     - Пусть во взводе хранится. Вроде бы я на задание ушел. В случае чего -
адрес у тебя есть. Матери отправишь.
     Жмаченко, чтобы не расплакаться, торопливо стал возражать:
     - Ничего не случится, товарищ старший лейтенант, столько ночей лазили -
все  обошлось.  А  штрафники  днем  действуют,  разглядите,  что  к чему.  И
голову-то особенно не подставляйте.
     - Ничего  не выйдет, знаешь  закон  -  искупишь  вину кровью!  Придется
рисковать. Да и не умею я за чужой спиной прятаться.
     На  другой день Ромашкин получил в штабе  копию приказа, предписание  и
отправился своим ходом в деревню Якимовку, где находились штрафники.
     Шел он один, без сопровождающего.  Колокольцев не хотел обижать его еще
и конвоиром.
        "x x x"
     Штрафная рота,  куда  шел Ромашкин, была сформирована  в тылу из людей,
совершивших  разные  проступки  и  преступления.   В  нее  вошли   и  бывшие
заключенные,  те,   кто   подавал  просьбу   об   отправке   на  фронт.   Им
предоставлялась  возможность  искупить  свою  вину  в  бою.  Рота  -  двести
пятьдесят  человек - прошла короткий курс  обучения и  эшелоном - в товарных
вагонах, оборудованных нарами  и железными печками,  -  прибыла во фронтовые
тылы.  Здесь  в  нее  добавили   местных  провинившихся,   вроде  Ромашкина,
укомплектовали офицерами и разместили  в деревне Якимовка ждать наступления:
штрафников разрешалось посылать в бой только в наступлении.
     Ромашкин сдал  документы пожилому  командиру роты  - капитану Телегину,
осипшему от курева и простуды.
     - За что? - спросил капитан.
     Василий рассказал.
     - Ну, это шалости. Против наших штрафников вы ребенок. Кстати, будьте с
ними осторожны, у них есть  свои атаманы, свои законы. Есть в роте и  бывшие
уголовники.
     В  Якимовке  дома   стояли   лишь  на  одной  стороне   улицы,   а   на
противоположной  торчал   длинный   ряд  печных   труб,  окруженных  черными
головешками.
     Ромашкин пришел в избу, где  располагался взвод  штрафников,  в который
его зачислили. После разговора в штабе он с любопытством оглядел своих новых
сослуживцев. Внешне  это  были  солдаты  как  солдаты:  в  военной форме, со
звездочками  на новеньких пилотках  и погонами на плечах.  Ромашкину  трудно
было представить, что среди  них есть и бывшие преступники, уголовники, люди
с темным прошлым.
     Ни  кроватей, ни нар в избе  не было. Василий  нашел свободное место на
полу, поставил вещевой мешок к  стенке, уселся  рядом. Слева  лежал  молодой
симпатичный парень с быстрыми смышлеными глазами, темные волосы расчесаны на
ровный пробор. Парень был чистенький, но форма сидела на нем не очень ладно,
он напоминал студента, недавно призванного в армию. Справа - пожилой, лысый,
с   полным  ртом   золотых   зубов:  видно  отец   семейства,   какой-нибудь
бухгалтер-растратчик или проворовавшийся завскладом.
     Когда  Ромашкин  вошел,  все  притихли. Помня  предупреждение,  Василий
ожидал  каких-нибудь  козней,  насмешек,  розыгрышей  и  решил:  "Это  можно
стерпеть. Если станут бить, от  двоих-троих отмахаюсь. Ну, а в более сложной
обстановке обращусь за помощью к командиру роты".
     Внешне спокойный, внутр