енне настороженный,  Василий привалился к стене,
вроде отдыхал.
     - Ты по какой статье? - спросил "студент".
     - Что? - не понял Василий.
     - Статья, говорю, какая, срок какой получил?
     - У меня нет статьи, я по приказу.
     - Фронтовик? Давно на передовой?
     - Давно. - Василий чувствовал: говорит с ним один, а слушают все.
     - За что угодил в штрафную?
     - Рыло набил одному дундуку.
     - Разве за это сажают? - усомнился  парень. - Ты давай не темни. Пришел
к нам жить - говори правду.
     - Я не вру, тот дундук был старше по званию - капитан.
     - А ты кто?
     - Я старший лейтенант.
     - А до войны, до армии кто ты был?
     -  Школьник,  -  простодушно ответил  Ромашкин, и окружающие  почему-то
засмеялись. Он даже не подозревал, что сам себе дал кличку: с этой минуты он
для всех стал Школьником, хотя это было очень далекое прошлое.
     - Значит, ты домашний, - сказал парень. - А перо зачем носишь?
     - Какое перо?
     - А  вот  это. - Парень  показал на  финский нож,  прицепленный к поясу
Ромашкина.
     - Гитлеровцев бить.
     - И приходилось?
     -  Бывало. -  Ромашкин подумал:  пора  и ему спросить.  -  А ты  за что
осужден?
     Парень лукаво усмехнулся.
     - За халатность.
     - В чем ты ее допустил?
     - Квартиру обокрал, а шмутки сплавить  втихую не сумел. Засыпался. Вот,
значит, проявил халатность, промашку дал.
     В  углу  заржали.  Ромашкин  поглядел туда.  Там  сидели  трое  -  один
коротышка,  плечистый, почти без шеи, мордастый, а двое  других к  Ромашкину
сидели  спиной, лица  их не были видны. Они-то, хоть  и негромко, но  именно
ржали, а не  смеялись.  Ромашкин  никогда не  слышал  такого  смеха у  своих
разведчиков, хотя шутили во взводе часто.
     Коротышка подошел к Василию, привычно и удобно опустился на пол, видно,
много  пришлось  ему  сидеть  на  плоских  нарах.  Он  посмотрел  на Василия
пронзительными наглыми глазами, спросил:
     - Значит, фронтовичек?
     -Да.
     -  Ну-ка, расскажи  нам, как воевать  с  немцами? У  них там,  говорят,
проволока, мины. Как же через всю эту мазуту до них добраться?
     - Мины перед наступлением саперы снимут, проволоку артиллерия разобьет.
     - А если не разобьет?
     - Тогда сами порвете гранатами, прикладами, шинели набросаете.
     - А ты немцев видал?
     - Конечно. Я живыми их брал, в разведке служил.
     Коротышка быстро взглянул на лысого, золотозубого "отца семейства", тот
сделал глазом какой-то едва уловимый знак.
     - Идем в наш куток! Про немцев расскажешь... - позвал коротышка.
     Вопреки  ожиданиям,   Ромашкина   приняли  вполне  дружелюбно,   только
посмеивались  над его  неопытностью в делах житейских  и незнанием уголовных
правил.
     К  вечеру  Василий был  в их  компании  своим.  Познакомился  со всеми.
Коротышку  звали  Николой.  Он  много  раз судился, имел несколько  фамилий,
последняя была Фомич, при аресте брякнул первое,  что пришло  на ум. Фомичом
воры называли ломик, которым срывают замки, взламывают  двери. Кроме  разных
фамилий  у  Николы  была  постоянная  кличка  Мясник.  Его  побаивались даже
уголовники, потому что Никола без долгих  рассуждений пускал в  ход нож и на
его совести была не одна жизнь даже своего  брата вора. Кличку ему  дали  за
то, что  Никола  ходил грабить квартиры, спрятав топор под полой пиджака,  и
бил по голове того, кто отворял ему двери, глушил обухом.  Последний раз суд
вынес Мяснику высшую  меру, но его все же помиловали. Отсидев пять  лет,  он
решил воспользоваться тягой людей на фронт, чтобы выйти на волю.
     Солдат, похожий на студента, оказался карманником высокой квалификации:
он мог в трамвае снять часы с руки, а однажды  увел у кого-то с глаз очки  в
золотой оправе. Звали его Вовка-Штымп - за то, что любил форсисто одеваться.
Вовка не был безразличен к своим фамилиям,  как Мясник, - он выбирал звучные
и  оригинальные,  судился  как  Валетов,  Солнцев,  Трефовый.  Очередная его
фамилия была Голубой.  Под одобрительный  смех воров  Штымп  рассказал,  как
однажды,  чтоб  насолить следователю и  сбить  его  с  толку,  выбрал  такую
фамилию, которую никто не мог записать.
     - Вот пиши, - предложил он Ромашкину.
     Ромашкин достал карандаш и блокнот из планшетки. Штымп произнес фамилию
- два первых  слога  в  ней были  похожи  на  звуки, которыми  останавливают
лошадь:
     - Тпрутпрункевич!
     Василий под общий смех не мог написать такую фамилию.
     - Вот и следователь так же. Ох, и помучился он со мной, когда протоколы
допроса писал!
     - А Голубым ты почему сделался? - спросил Ромашкин.
     -  Где-то  слыхал  или  читал  -  кого-то называли  "голубой  воришка".
Понравилось мне это выражение. Ну, однажды засыпался - сумочку у одной тетки
раскурочил, а  она  застукала  меня и давай  кудахтать: воришка да  воришка!
Стали составлять протокол: фамилия?  Я и  сказал: голубой воришка. "Воришку"
отбросили, а "голубой" остался.
     Заводилой в этой компании оказался лысый "отец семейства". Он  держался
в стороне,  но его  слово  или жест был решающим. У него была кличка;  Вовка
сообщил ее Ромашкину шепотом:
     - Червонный - у него зубы из червонного золота. Да смотри не назови его
так - не любит.
     Штрафники звали Червонного Петром Ивановичем, а командир  штрафной роты
по фамилии - Адивлин.
     Петр    Иванович    неожиданно   для    Ромашкина    отнесся   к   нему
покровительственно, тоже расспрашивал о боях, о немцах, о том, как  Ромашкин
ходил в тыл.
     - В общем, будешь жить с нами, Школьник, - добродушно  улыбаясь, сказал
Петр Иванович, - с нами не пропадешь!
     Дружки Червонного  достали из  своих  мешков такую еду,  какой Ромашкин
давно не видел:  жареные утки, домашние  пироги, копченую рыбу. Была у них и
водка.
     Заметив удивленный взгляд Ромашкина, Штымп пояснил:
     - Наши все могут достать.
     Поужинали, выпили, сели играть в  карты. Ромашкин умел только в "очко",
да  и не  на что было  играть, деньги он отсылал матери.  Штрафники играли в
"стос"  и в "буру".  Они  артистически тасовали  карты, пускали их  вразрез.
Ловко, будто  на гребенке, трещали колодой, проводя пальцами по картам снизу
вверх. Играли азартно, Штымп кусал руки, если проигрывал. Опасаясь офицеров,
деньги не пок=C1зывали.  Изредка, когда уже было трудно запоминать, кто кому
и сколько должен, звучало одно слово: "Расчет!" И все быстро перебрасывались
хрустящими бумажками, небрежно совали их в карманы.
     Ночью роту подняли командиры:
     - Выходи строиться!
     - С вещами или просто так? - спросил из темноты Вовка.
     - В полном боевом! Пойдем на передовую.
     Агитатор сказал перед строем:
     -  Товарищи,  настал  час, когда вы  сможете  доказать свою преданность
Родине,  искупить  грехи,  очистить  свою   совесть  и  стать  полноправными
советскими  гражданами.  Страна вам  поверила,  дала оружие. Теперь дело  за
вами.  Мы  надеемся,  вы  оправдаете  доверие.  За  проявленное  мужество  и
геройство  каждый  может быть освобожден  из  штрафной  роты досрочно. Бейте
врагов беспощадно - это будет лучшим доказательством вашей преданности! - Он
помолчал, спросил: - Вопросы есть?
     - Все понятно.
     Через открытое окно было слышно, как командир роты доложил по телефону:
     -  Товарищ  двадцатый,  "Шурочка"  вышла  в  три  ноль-ноль,  как  было
приказано.
     Шли часа два. Сначала  лесом,  потом  полем,  за которым уже были видны
вспышки ракет. Скоро стали долетать яркие трассирующие пули.
     - Куда же  они, гады,  стреляют!  -  возмущался Вовка-Штымп.  -  Так до
начала наступления живого человека убить можно.
     Ромашкин вспомнил:  вот  так же на подходе к первой траншее под Москвой
его ударила красная трассирующая  пуля,  впилась огненной осой. И сейчас при
одном воспоминании  заныло в  груди,  и  на спине под лопаткой, где вылетела
пуля.
     Ветер стал обдавать тошнотворным сладковатым запахом.
     - Это чем воняет? - спросил Вовка.
     - Трупы, - ответил Ромашкин.
     - Разве их не убирают?
     -  В нейтральной  зоне  не всегда можно убрать.  Когда вышли  в  первую
траншею, командир взвода лейтенант Сиваков пояснил:
     - Один день будете в этой траншее, чтобы оглядеться, изучить местность.
В  наступление пойдем завтра. Нам приказано овладеть высотой,  которая перед
нами, уничтожить там фашистов и в дальнейшем взять деревню Коробкино - ее не
видно, она в глубине обороны немцев, за этой высоткой. Можно отдыхать, спать
в  блиндаже  и  в  траншее.  Дежурить будете парами по два часа. -  Взводный
объявил, кто  с кем  и в какое время будет дежурить.  - Задача наблюдателей:
своевременно  обнаружить  и  подать  сигнал  тревоги   в  случае  контратаки
противника.
     Лейтенант Сиваков, видно,  опытный фронтовик, у него суровое, загорелое
лицо, орден  Красной  Звезды и  медаль "За отвагу"  на груди.  Молчаливый  -
разговаривал только  командами. Ромашкин  знал  - в штрафные  роты подбирали
волевых, опытных  офицеров,  они пользовались  правами  и получали оклады на
одну ступень выше штатной должности: взводный -  как командир роты, ротный -
как комбат. Ромашкину  хотелось поговорить с лейтенантом, рассказать, что он
такой же фронтовик,  но мрачный вид  Сивакова не располагал  к доверительной
беседе, да  и  ни  к  чему она  - все здесь временное:  взвод, рота,  бойцы,
командиры, даже  сама  жизнь.  Ромашкину  доводилось видеть, в  какое  пекло
бросали  штрафников:  через  несколько  часов  от  роты оставалось  немного.
Собственно, шли  штрафники в атаку наравне со всеми, только на самом тяжелом
участке, обычно  они атаковали  решительно,  до последней  возможности, ведь
каждому надо искупить вину кровью, пока не ранит, надо идти вперед.
     Когда рассвело, стало  видно  поле, на котором  лежали  убитые фашисты,
высота, окаймленная траншеей, кустарник в лощине.
     - Сколько часов валяется, - с сожалением сказал Штымп.
     - Каких часов? - не понял Ромашкин.
     - Разных - ручных, карманных.
     - Где?
     - А вон -  у каждого фрица,  наверное, есть часы.  Надо бы  ночью  туда
слазить.
     По распределению взводного Ромашкин  попал дежурить в паре с Нагорным -
человеком с какой-то  неопределенной внешностью:  худощавый,  опрятный,  лет
сорока, но серые глаза такие усталые, будто прожил сто лет.  Червонный о нем
шепнул Ромашкину:
     -  Твой  напарник опасный, приглядывай  за  ним. Как  бы  не  рванул  к
фашистам.  Читал  в  газетах,  как  фашисты  таких,  как  он,  бургомистрами
назначают? Вот и этот, свободы мне не видать, туда нацелился!
     - Не уйдет, кругом люди.
     - А ночью? Выползет по-тихому из траншеи - и привет!
     - Ночью может,  - согласился Ромашкин и подумал: "Везет мне! Мало того,
что за врагами надо смотреть, еще за своими поглядывай".
     Через некоторое время Червонный опять подошел к Василию, на этот  раз в
сопровождении всей компании.
     -  Послушай, Школьник, есть у нас одна задумка. В атаке побьют всех нас
- и привет  тете  Моте. А если  мы  фрица притащим?  Пойдем  ночью -  ты, я,
Никола,  Вовка,  еще  двое -  и  притащим.  Могут  нас  за это  из  штрафной
освободить? Капитан сказал - за мужество можно без своей крови. Поведешь?
     У Ромашкина  при  одной  мысли  о  поиске,  да  еще с  такими ребятами,
взволнованно  забилось  сердце.  Он  смотрел  в  нейтральную  зону:  удобная
балочка, поросшая кустарником, вела к проволочному заграждению  фашистов. По
ней легко подойти незамеченными, а там один миг - и эти орлы скрутят двух, а
то и трех фрицев. Но  Василий тут же вспомнил, как влетело ему и Казакову за
самовольный налет. Там ругали любя. А  тут  никто не знает прошлых заслуг, к
тому же могут подвести случайности, штрафники в разведке неопытные, нашумят,
не дай бог кто-нибудь, раненный, в плен попадет, не выдержит пыток, скажет о
предстоящем наступлении. За такое дело не помилуют.
     - Ну что задумался? - спросил Червонный.
     - Опасная это затея.
     - Ты же говоришь, ходил много раз.
     - Я-то ходил. Но без разрешения за такое по головке не погладят.
     - Когда фрица приволокем - будет полный порядок.
     - А если не приволокем?
     - Да ты что, корешок, нам не веришь? Смотри, какая братва!
     Ромашкин оценивающе поглядел на  них: Никола-Мясник - приземистый,  как
краб, у  такого фриц не  вырвется,  - Вовка-Штымп - отчаянный,  глаза  полны
лихой  удали  - и те двое, которые как тени  ходят  за Червонным,  -  просто
идеальные  разведчики.  Но  все же командирская  дисциплинированность  взяла
верх.
     - Не могу, братцы, не фашистов - своих боюсь.  Не положено  так в поиск
ходить. Да мы с вами в наступлении себя покажем!
     - Покажешь,  - вдруг  озлился  Червонный,  -  влепят  пулю  в  лоб -  и
покажешь, какой ты дурак был, что этого дождался!
     Вскоре подошел Нагорный:
     - Нам вместе дежурство  предстоит,  пожалуйста, вы, как офицер, человек
опытный, просветите меня, что мы будем делать?
     Ромашкин посмотрел на усталое лицо и в озабоченные глаза Нагорного.
     - Будем следить  за  фашистами, чтоб  неожиданно не напали. - Ромашкину
захотелось испытать напарника,  и  он добавил: - И посматривать  за  своими,
чтоб фашистам кто-нибудь не сдался.
     Нагорный  перешел  на  доверительный  тон,   соглашаясь  с  Ромашкиным,
зашептал:
     - Совершенно справедливые опасения, тут есть разные  люди. От некоторых
можно  ожидать! Извините, если вам  будет неприятен  вопрос,  но  мне как-то
непонятно, что общего вы нашли с компанией Червонного? Вы  боевой офицер,  а
примкнули к ней.
     - А мне интересно, - искренне сказал Ромашкин,  -  любопытно посмотреть
на них вблизи.
     - Ну и как вы их находите?
     - Они могут стать хорошими разведчиками. Нагорный задумчиво посмотрел в
сторону.
     - Простите меня, но не могу  с вами согласиться. Я наблюдал таких людей
в лагере не один год  - и  знаю,  чего они стоят. Они живут  удовлетворением
самых   примитивных  потребностей   -   поесть,  поспать,  полодырничать.  У
Червонного  и  Мясника  стремления самые  низкие,  я бы  даже не  назвал  их
скотскими,  потому  что   животные  не  пьянствуют,  не  развратничают,   не
обворовывают, не играют в карты, не убивают. Таких людей надо  остерегаться,
держаться от них подальше, потому что они способны на все.
     Ромашкин   думал:  "Но  эти  люди  пошли  защищать  Родину,  -  значит,
патриотическое чувство у них есть. А ты вот что задумал? Тебе поверили, дали
оружие, а ты готовишься удрать... Что ты за человек? Почему ты такой?"
     -  Скажите, а  где вы жили  до ареста, кем были? И вообще,  за что  вас
посадили?
     Нагорный печально усмехнулся:
     - За что? Я и сам этого не знаю. В общем, это еще предстоит узнать...
     "Темнит, - подумал Ромашкин, - ни за что в тюрьму не сажают".
     -  Я литературовед, профессор.  Жил в Ленинграде. У меня  остались  там
жена и  дочь...  Чудесное шаловливое  существо. Ей уже  шестнадцать  лет.  В
тридцать седьмом было всего  девять.  Живы  ли? Они в  лениградской блокаде.
Переписка  прервалась. Написал я им  письмо об отправке  на фронт. Не  знаю,
дойдет ли.
     Ромашкину  хотелось  верить  этому человеку, очень искренней  была  его
грусть, но жестокое суждение о бывших уголовниках не  понравилось, некоторые
из них казались не безнадежно погибшими людьми.
     Опять подошел золотозубый со всей компанией, бесцеремонно сказал:
     - Ты,  контрик, пойдешь  в паре с Николой. А я буду  дежурить  с тобой,
Школьник.
     - Но командир распределил иначе, - попытался возразить Нагорный.
     - Кончай мычать, контра, пойдешь с кем сказано, - оборвал Червонный.
     Попробовал воспротивиться и Ромашкин:
     - Взводный узнает...
     Но золотозубый вдруг улыбнулся удивленной, милейшей улыбкой:
     - Школьник,  ты-то почему вякаешь? Ты  же наш, свой парень! Иди сюда. -
Он отвел Ромашкина в сторону и, обдавая табачным дыханием, зашептал:
     - Мы тебе помочь хотим. Ты со своим культурным обхождением упустишь эту
контру. Он тебе такого в  уши надует, только слушать будешь! А Мясник парень
тертый,  он таких  много видел, его не облапошит... Ну и  мы с тобой на пару
постоим, потолкуем. Или ты со мной не хочешь?
     - Я - пожалуйста, только взводный...
     - Да не узнает ничего  твой лейтенант, - обрезал Червонный,  переходя с
улыбки сразу на леденящий душу непререкаемый тон.
     Вечером,  когда  после  ужина  заступили  на дежурство  в  первый  раз,
Червонный положил винтовку на бруствер, сказал Ромашкину:
     - Хоть бы одного фашиста долбануть, за весь день даже каски не видел.
     -  У  них, как и  у нас,  во время  затишья только  дежурные в траншее.
Навоевались, устали фрицы, сидят, наверное, в блиндажах, вшей бьют.
     - Они же культурный народ, - возразил Петр Иванович.
     - Все до одного вшивые.
     - Ты в газетах читал или сам видел?
     - Даже вшей ихних кормил. Как поспишь в отбитом у фрицев блиндаже или в
доме, где они стояли, обязательно этой дряни наловишься.
     - Ну-ка, Школьник, растолкуй мне, где бы ты здесь за "языком" пошел?
     Василий стал пояснять:
     - Сначала я бы вон в  ту  балочку  спустился.  Она  хоть  и  дугой,  не
напрямую к немецкому переднему краю идет, но зато не простреливается.  Потом
из балки к траншее пополз. Разрезал бы проволоку.
     - Чем?
     - Ножницы есть специальные.
     - А где их взять?
     - В роте нет, они у саперов бывают.
     - А без ножниц можно?
     Ромашкин улыбнулся:
     -  Можно и  без  ножниц:  палку  под нижнюю нить проволоки подставил  и
ползи, потом под другую тоже палку и опять вперед.
     - А шарабан у тебя вариг! - похвалил  Петр Иванович, удаляясь и радуясь
находчивости разведчика.
     Тут Ромашкин спохватился:
     - Уж  не собираетесь ли вы без  меня идти? Смотрите, дело  опасное, без
опыта засыпетесь в два счета.
     - Ты же не хочешь нам помочь, - обиженно сказал Петр Иванович.
     - Не могу. И вам не советую.
     Подошли Мясник и Вовка.
     - Ух и воняет! Дайте закурить, - сказал Никола.
     -  Вот  и ты  завтра будешь так  же  вонять,  -  спокойно  ответил Петр
Иванович. Мясник злобно зыркнул на него исподлобья, но ничего не сказал.
     Ромашкин пошел  по траншее,  чтобы посмотреть на  левый  фланг, за ним,
скучая, шагал Вовка.
     - Безжалостный человек ваш Червонный,  - сказал  Ромашкин, думая  о его
последних словах.
     - У него  все со смыслом -  учти. Он  ни  одного  слова зря не говорит.
Башковитый мужик. Вот, к примеру, ты его несколько дней знаешь. Ну-ка быстро
вспомни, как его фамилия?
     Ромашкин стал припоминать, но фамилию назвать не смог.
     -  Вот  видишь. Это он специально подобрал. Даже липовую фамилию его не
сразу ухватишь! Профессор в нашем деле.
     Когда вернулись с фланга, Червонный все еще курил с Николой.
     - Это  у  тебя ордена были?  -  спросил Мясник,  показывая на  дырки  в
гимнастерке.
     - Ордена. Красного Знамени, две Красных Звезды и еще медали.
     - Силен.
     Иван Петрович прищурил глаз:
     - А  вот скажи, Школьник,  почему  тебе за мокрое дело орден давали,  а
Мяснику - вышку?
     - Не понял.
     -  Он  спрашивает,  -  перевел  Вовка, - почему тебе  за  убитых фрицев
ордена, а Николе за убийство расстрел?
     Ромашкину  не  понравилось,  что  Червонный  так настойчиво  зовет  его
Школьником, понимал - и в этом  разговоре  он хитрит, судя по вопросу, хочет
столкнуть его с  Мясником. Но  зачем ему это, Василий уловить не мог. Все же
не  хотелось выглядеть в глазах  Петра  Ивановича и его друзей действительно
школьником, и Василий ответил  как полагалось  взрослому человеку, да к тому
же еще и офицеру:
     - А ты сам неужели не понимаешь, какая разница?
     Червонный, несмотря на самоуверенность,  все же на секунду отвел  глаза
от прямого взгляда Ромашкина, но тут же невозмутимо продолжал:
     - Если спрашиваю, значит, не понимаю. Растолкуй, ты же офицер.
     "