Да и другие баталии не менее значительны.  Ну  хотя бы освобождение Кавказа,
оборона Ленинграда.  Да мало ли! Генеральный штаб решил мудро. Пойдут, как и
полагается  в  военном  строю,  с  правого  фланга.  Каким  было  построение
действующей армии? Правый фланг у Северного моря, левый  - у Черного;  так и
пойдут: Карельский фронт, Ленинградский, Прибалтийский и так далее.
     -  Хорошо придумали,  никому не  обидно.  -  Ромашкин  показал на строй
рослых солдат, которые на тренировки ходили после всех фронтов.  - А что это
за  ребята?  Какие-то палки  у них в руках. Несут, несут, потом  швыряют эти
палки на землю и дальше шагают.
     Птицын улыбнулся, за толстыми стеклами очков глаза весело сверкнули:
     - Этого я вам не скажу! Знаю,  но не  скажу. Пусть будет сюрпризом. Ну,
мне  надо работать. Надеюсь скоро увидеть вас.  Звоните и  приходите  ко мне
домой  в любое время без всяких церемоний. - Птицын  задержал  руку Василия,
склонил голову немного  набок, тепло сказал: - Ведь мы фронтовые друзья, это
очень многое значит!
     В тот же день у Василия произошла еще одна неожиданная встреча.  Только
отоспались после  ночной тренировки, пообедали, Ромашкин собирался побыстрее
уйти в город,  чтобы не угодить  в какую-нибудь  группу "встречающихся".  Он
хотел просто походить по улицам, посмотреть Москву, людей, метро -  так и не
побывал  еще  на  всех станциях.  У  проходной  Ромашкина радостно  окликнул
дежурный:
     - Вот он! Сам идет.
     "Ну, влип! Выступить пригласят", - с тоской подумал Ромашкин.
     - К вам барышня, - с игривой значительностью сказал дежурный.
     "Может быть, Верочка из Куйбышевского аэропорта? Но она не знает, что я
в Москве. Или опять Таня?"
     Под деревом стояла молоденькая девушка,  на ней было красное с крупными
белыми   горошинами  платьице,  на  стройных  ножках  сандалетки  из  тонких
ремешков.  Волосы  у  девушки  светлые, крупными волнами  они опускались  на
плечи. Загорелое лицо освещено приветливой улыбкой.
     Василий удивился, он никогда  прежде не  встречал  эту девушку.  Только
показались знакомыми большие распахнутые глаза. Вот их где-то видел.
     - Вы ко мне?
     - Да, - девушка заулыбалась еще приветливее.
     "Где же я ее видел? Глаза... глаза". И вдруг вспомнил: мешочник тянет с
буферов вагона мальчишку и у мальчишки были такие глаза.
     - Вы, наверное, сестра Шурика? - спросил Ромашкин.
     - Нет, - сказала незнакомка,  качнув  головой, красивые  мягкие  волосы
прошлись по спине.
     - Тогда не знаю...
     - Я - Шурик, - весело сказала девушка.
     - Как Шурик?
     -  Тот  самый Шурик,  которого  вы подобрали  в  дороге,  -  девушка  с
удовольствием  наблюдала  за  растерянностью  капитана.  -  Мальчишке  проще
добираться до Ташкента, вот я и стала Шуриком. В больнице меня остригли  под
машинку,  так  что не  трудно  было  преобразиться. В общем, это я.  Вот вам
доказательство. - Она подала письмо. - От вашей мамы.
     Василий быстро пробежал глазами строки, уловил главное:
     "...Приехать  не  могу  -  работа.   Шурочка   очень  славная  девушка,
привязалась  я  к  ней.  Но  у  нее   свои  заботы.  Обстоятельства  требуют
возвращения в Ленинград... А я бы рада была видеть ее рядом всю жизнь..."
     "На что ты, мама, намекаешь? - подумал Василий, украдкой мимо листа еще
раз оглядывая Шурика. -  "На всю жизнь", - прозрачно и понятно. Но разве это
так делается,  мама? Шурочка  хорошенькая,  даже красивая. Но  мы, наверное,
очень разные люди. Она девчонка. Мне ближе Вера, Таня  или кто-то похожая на
них. С биографией. С этой птичкой мне и поговорить не  о чем будет..." Думая
об этом,  Василий  приветливо улыбался, он вправду  был рад и удивлен  такой
неожиданной  переменой  Шурика.  Вспомнились  некоторые   детали  из  первой
встречи: как безмолвно, с мольбой глядела  на  Василия  с буферов  вагона  -
мальчишка кричал бы, отбивался, а она молчала, лишь просила взглядом, а дома
она  заперлась  в  ванной  и только  худенькую  руку  высунула  за  одеждой,
вспомнился и злой огонек в ее глазах, когда Василий вернулся от Зины.
     - Мама пишет о каких-то обстоятельствах. Может, я могу помочь?
     -  Спасибо.  Вы  и так для меня многое  сделали. В  Ленинграде осталась
бабушка. После блокады она, бедная, никак не придет  в себя. Вот послушайте,
что  пишет. - Шура достала  из  сумочки  письмо,  стала  читать с  середины:
"Дорогая внученька, терзает меня совесть, все молодые померли, а я живу. Ну,
если  богу так угодно,  должна я заботы о вас принять на  себя. Пока всех не
определю, в землю  спокойно не лягу".  - Голос Шуры задрожал,  она  опустила
письмо,  стала  рассказывать: - После блокадного  голода  у бабушки мания  -
хочет всех внуков поближе  к хлебу пристроить. Двоюродных сестер моих - Катю
и Любу - уже определила  продавцами в хлебный магазин. Вот и меня зовет и ни
о какой  иной работе, кроме  хлебопека, для меня  слышать не  хочет.  Помру,
пишет, тогда как знаете, а при  мне чтобы  рядом  с хлебом были. Надо ехать,
помочь бабушке преодолеть этот страх.
     "А  может, мы будем помогать  бабушке вместе?  Может,  мамино пожелание
сбудется?  - вдруг подумал  Василий,  глядя на Шуру. - Совсем она не птичка,
жизнь позади трудная, не легче моей фронтовой. И вообще, наверное, неспроста
мы встретились, такая великая война шла, народ в движении, все перепуталось,
смешалось, а мы вот встретились. Может быть, это судьба?"
     Шуре  будто передались мысли  Василия, она поглядела ему в глаза, потом
опустила веки, потупилась, видно, нелегко ей было говорить об этом:
     -  Мама ваша  очень  добрая  и  отзывчивая. -  Шура  помедлила, грустно
улыбнулась. -  И наивная. Да,  именно  наивная. От большой любви к вам.  Она
желает вам  счастья и хочет сотворить его сама, своими руками.  Считает  вас
еще мальчиком.  Мы  с  ней о многом говорили, мечтали.  Я соглашалась с ней,
поддакивала, не хотела огорчать. Но вам скажу...
     - Вы меня тоже считаете маленьким? - улыбаясь перебил Василий.
     - Почему?
     - Пытаетесь разъяснить. Может быть, я сам разберусь во всем?
     Шура смутилась:
     - Я хотела. Я думала. В общем, вы должны знать -  я гордая! После того,
какой вы меня видели, кормили, как нищую... Между нами никогда и ничего быть
не может.  Поймите  меня  правильно, я  благодарна вам  за  помощь,  даже за
большее - за спасение. Как Шурик, я люблю вас и преклоняюсь  перед вами.  Но
поймите  меня  и  как  женщину.  Униженная  женщина  никогда не  может  быть
счастливой.  Я что-то не то говорю, да? Простите меня. Все как-то спуталось,
неожиданно усложнилось.
     -  А не начать ли нам  с той минуты,  когда все было  ясно? - предложил
Василий.
     -  Как  это?   -  светлея  и  по  веселому  тону  Василия  предчувствуя
облегчение, спросила девушка.
     - Вернемся к тому, что ты приехала! Здравствуй, Шурик!
     - Здравствуйте, Вася!
     - Ну, как там мама?
     Они  были вместе  весь день. Обедали в ресторане. Сходили в кино. Потом
Василий достал  Шуре билет на  Ленинградском  вокзале в  воинской  кассе.  А
вечером проводил  Шуру. Когда  поезд  тронулся,  Василий пошел за  окном, из
которого она махала  рукой...  Шура  удалялась. Но  у  него не было ощущения
расставания, он был уверен: скоро они опять встретятся с Шуриком, встретятся
уже  как-то  по-иному,  они  хоть  и давно  встретились,  знакомство  только
состоялось, а узнать друг друга им еще предстоит.
        "x x x"
     И  вот  настал  день Парада Победы. До этого  стояла  теплая  солнечная
погода, а 24 июня небо затянули хмурые тучи, моросил мелкий дождь. Но это не
испортило праздника.
     Василий стоял в строю, слушал мелодичный перезвон курантов, и опять его
охватило ощущение поступи истории. Казалось, совсем недавно  стоял он здесь,
на белой, будто седой  от горя и потрясения,  площади, припорошенной снегом.
Где-то  рядом,  обложив  Москву  с  трех  сторон,  рвались  к  ней  фашисты.
Нестовствовал в Берлине Гитлер, узнав о параде. И вот нет ни Гитлера, ни его
армии. Прохладный дождичек освежает лицо. Спокойно и радостно на душе. Легко
дышится свежим воздухом,  очищенным летней влагой. И все же немного грустно:
суровое  небо, отдаленное ворчание  грома  напоминают  о войне, о  тех,  кто
никогда уже не встанет рядом.
     На  трибунах, усеянных блестящими,  мокрыми  зонтиками,  плотно  стояли
москвичи и гости.
     В  9 часов 55 минут на Мавзолей  поднялись члены правительства, трибуны
встретили их аплодисментами.
     Переливисто прозвенели  куранты. Командующий парадом - ордена закрывали
грудь,  как золотой кольчугой, - маршал Рокоссовский подал команду:  "Парад,
смирно!"  -  и, пустив  коня красивой рысью, поскакал навстречу принимающему
парад  маршалу  Жукову, которые  выезжал  на белом коне из-под арки Спасской
башни. Оба маршала  сидели на  конях как истинные  кавалеристы  - развернута
грудь, прямая спина, гордо вскинута голова.
     Маршалы  объехали  сначала полки действующей армии,  потом  академии  и
училища.  Красивые   лошади   нетерпеливо   перебирали   ногами,   когда  их
останавливали  перед  строем.  Жуков  здоровался  и   поздравлял  с  победой
соратников  по оружию. Он знал в лицо многих генералов, а  его уж,  конечно,
знали все.
     Жуков подъехал к полку 1-го Белорусского фронта, и Ромашкин увидел, что
маршал  сдержанно улыбается,  как строгий, но  добрый  наставник,  знающий и
слабости,  и  достоинства  своих  питомцев.  Белый  конь,  видно  горячий  и
возбужденный, покорялся  твердой  руке  маршала,  стоял на  месте,  но мышцы
играли  от нетерпения  под его  шелковистой  шкурой,  ноздри раздувались,  в
агатовых  глазах  блестел  не  то  огонь, не то отражение сияющего  орденами
строя.
     Когда  Жуков объехал войска и поднялся  к микрофонам,  чтобы произнести
речь, оркестр  - в нем было почти полторы тысячи музыкантов - исполнил  гимн
Глинки "Славься, русский народ!".
     Фанфары оповестили: "Слушайте все!"  - и  маршал начал речь. Он говорил
не торопясь, веско, твердым  командирским  голосом, каким, наверное, отдавал
приказы в  годы  минувших  сражений.  Он  говорил  о суровых  днях войны,  о
доблести советских воинов, о стойкости тружеников тыла.
     Но в словах  маршала Ромашкин почему-то  не чувствовал торжественности,
он воспринимал их как нечто будничное, происходившее совсем недавно. Все это
хорошо  известно,  все  сам видел, во всем участвовал. В  такой патетический
момент  хотелось   услышать  что-то  необыкновенное,  сердце,  взволнованное
музыкой  Глинки, рвалось к возвышенному.  Ромашкину казалось, что здесь были
бы более  уместны другие  слова, которые  Василий слышал  недавно. Их сказал
Сталин на приеме в Кремле.  Вот эти слова были необыкновенные! Они произвели
на  Василия  такое сильное впечатление,  что он запомнил  их навсегда. Они и
сейчас  звучали в  его  ушах, и  уже  казалось  Василию,  что  маршал  Жуков
произносит не свою речь, а те, запавшие в душу, слова:
     "Я  хотел бы произнести тост за  здоровье  нашего советского народа, и,
прежде всего, русского народа. Я  пью, прежде всего,  за  здоровье  русского
народа потому,  что  он является наиболее выдающейся  нацией из  всех наций,
входящих в состав Советского Союза.
     Я провозглашаю  этот тост за здоровье русского  народа  потому, что  он
заслужил в  этой войне общее признание как руководящей силы Советского Союза
среди всех народов нашей страны.
     Я провозглашаю тост за здоровье русского  народа не  только потому, что
он  руководящий народ, но потому,  что у  него  имеется  ясный  ум,  стойкий
характер и терпение.
     У  нашего  правительства  было  немало  ошибок,   были  у  нас  моменты
отчаянного положения в 1941-1942 годах, когда наша армия отступала, покидала
родные  нам села  и  города  Украины,  Белоруссии,  Молдавии,  Ленинградской
области, Прибалтики, Карело-Финской республики, покидала потому, что не было
другого выхода. Иной народ  мог бы  сказать  правительству: вы  не оправдали
наших  ожиданий, уходите  прочь,  мы  поставим другое правительство, которое
заключит мир с Германией и обеспечит нам покой. Но русский народ не пошел на
это, ибо он  верил  в правильность политики своего правительства, и пошел на
жертвы,  чтобы обеспечить разгром Германии.  И это доверие  русского  народа
Советскому  правительству оказалось той  решающей силой, которая  обеспечила
победу над врагом человечества - над фашизмом.
     Спасибо ему - русскому народу, за это доверие!"
     После речи Жукова площадь  многократно оглашалась мощным "ура". Сколько
раз с этим возгласом поднимались в атаки люди, стоявшие  на площади. Сколько
таких же вот голосов оборвались от пуль там, на полях сражений!
     Все ждали, что в такой значительный день с  речью выступит и Сталин. Но
он ничего не сказал.
     Начался торжественный марш.
     Первым  двинулся  мимо   Мавзолея  Карельский  фронт,  его  вел  маршал
Мерецков.   Затем  Ленинградский,  потом   1-й  Прибалтийский  во   главе  с
Баграмяном. После них  маршал Василевский повел  полк  3-го Белорусского,  в
котором шел Ромашкин. Подравнивая свою грудь  в  блестящей орденами шеренге,
Василий вспомнил, как в сорок первом заблямкала у кого-то в котелке железная
ложка, как он тогда с перепугу забыл разглядеть Сталина. На этот раз, хоть и
волновался,  был  в  напряжении, все  же  посмотрел  на Верховного  короткие
секунды,  за несколько шагов, проходя  мимо Мавзолея. Ромашкина  поразило  в
лице Сталина  совсем  не то, что  он ожидал  увидеть. За  мраморным барьером
возвышался не  тот несгибаемый вождь,  каким  привык  его  видеть Василий на
портретах, а другой Сталин: пожилой, сутулый, с седеющими усами. "Да,  и ему
война далась  не легко",  - сочувственно  подумал  Ромашкин. Как  и в  сорок
первом, Василий  прошагал  дальше  и не видел,  что происходило  на площади.
Только потом  из  рассказов  и  кинохроники  узнал  -  солдаты, ходившие  на
тренировках с палками, те,  кто, по словам  Птицына, должны были преподнести
сюрприз, на параде несли опущенные к земле знамена немецких дивизии. Их было
много - все, с которыми хлынули фашисты на нашу землю 22 июня!
     Вдруг смолк  оркестр, в наступившей тишине только барабаны били  частую
тревожную дробь, будто перед смертельно опасным номером. Солдаты повернули к
Мавзолею,  бросили вражеские знамена на  землю и зашагали дальше. А  флаги с
черными и белыми крестами, свастиками, орлами,  лентами,  золотыми кистями и
бахромой остались лежать, как куча мусора, - и это было все, что осталось от
"непобедимой" гитлеровской армии, захватившей Европу и замахнувшейся на весь
мир!
     После  торжеств участники  парада разъезжались -  кто  в отпуск, кто  в
часть. Ромашкина вызвали в управление кадров. Пропуск был заказан. Пройдя по
коридору,  отделанному высокими деревянными панелями, Ромашкин остановился у
двери с номером, написанным в пропуске. Дверь была  массивная,  с начищенной
медной ручкой. Ромашкин приоткрыл ее, спросил:
     - Разрешите? Капитан Ромашкин.
     - Жду вас, - приветливо отозвался полковник и, встав из-за стола, пошел
навстречу.
     - Я вроде бы вовремя, - сказал Ромашкин, взглянув на часы.
     -  Все в  порядке,  -  подтвердил  полковник. Он откровенно разглядывал
Василия и улыбался одними глазами, будто иронически спрашивал:  "Ну, что  ты
обо всем этом думаешь?" Потом сказал: -  Я пригласил вас,  чтобы узнать, что
вы намерены делать после войны?
     Василию вопрос  показался очень  наивным и ненужным. Пожав плечами,  он
ответил:
     - Служить.
     - А где именно?
     - В своем полку.
     -  Война   кончилась,  армию  надо  сокращать,   многие   полки   будут
расформированы. Ваш тоже.
     -  Пойду работать,  учиться, найду дело,  - ответил Василий, уверенный,
что в любом случае все будет хорошо.
     - Как здоровье вашей мамы?
     Ромашкин  еще  более   насторожился:   "Здесь  обо   мне  знают   такие
подробности! Значит, разговор предстоит очень серьезный!.."
     -  Мама здорова.  Приглашал ее в  Москву,  но она не может  приехать  -
возвращается работать в школу. Готовится к новому учебному году.
     - Скажите, Василий Петрович, почему вы не вступили в партию?
     - Я комсомолец.
     - Вы боевой офицер, прошли всю войну, столько заслуг. Вас приняли бы.
     -  Видите  ли, товарищ полковник, -  начал Ромашкин,  размышляя, как бы
лучше  объяснить,   -  сначала  я  считал  себя  недостойным.   Был  у   нас
замечательный  комиссар  -  Андрей  Данилович  Гарбуз. Настоящий  большевик,
бывший секретать райкома, государственных масштабов человек. Мне даже думать
было неловко  о  том,  что я  встану  рядом  с ним равноправным коммунистом.
Гарбуз и я - представляете?
     - Ну, а потом?
     Ромашкин  посмотрел  в  глаза полковнику,  они  были серьезны,  игривая
ирония исчезла. "Знает ли он о  моих отношениях с Линтваревым? В бумагах это
нигде, конечно, не отражено. И все же скажу правду!"
     - После гибели Андрея Даниловича прибыл  к нам  такой  несправедливый и
неприятный  замполит,  что я  сам  не хотел  быть  с ним рядом.  Коммунистов
называют единомышленниками. А я не мог быть с ним единомышленником. - Сказав
это, Василий подумал:  "Ну все, если были у полковника  на мой счет какие-то
добрые намерения - они рухнули".
     - Разве можно по одному человеку судить о всей партии? Если он не прав,
вел  себя недостойно, тем более надо было стать коммунистом и бороться с ним
открыто,  вас  поддержала  бы  целая  партийная  организация.  В  общем,  по
молодости  вы приняли неправильное  решение, - примирительно сказал Лавров и
опять улыбнулся. - Я знаю  всю историю ваших отношений  с Линтваревым, и про
штрафную роту, и о разговоре в госпитале насчет кинохроники.
     Ромашкин был поражен  такой осведомленностью человека,  которого  видел
впервые, да еще в Москве!
     -  Ваша откровенность  и честность, - продолжал Лавров, - мне нравится.
Разведчик всегда должен быть правдивым. Это одно из главных его качеств. Ну,
а  теперь  поговорим  о  главном.  Вы разведчик.  А знаете  ли о том, что  в
разведке мирного времени не бывает? В разведке всегда война. Страна займется
восстановлением  хозяйства,  будет  строить  новые   заводы,  растить  новое
поколение.  И  надо кому-то все  это охранять.  Надо постоянно знать, откуда
может прийти опасность. У нашей страны много друзей. Но, к сожалению, немало
и врагов. - Полковник помолчал, лицо его стало печальным,  он будто вспомнил
что-то  свое,  далекое  и не очень  радостное. -  Вы,  конечно, помните, как
началась  война.  Не  раз  слышали слова  о  вероломном нападении фашистской
Германии. А не задумывались вы о том, почему немцы достигли внезапности? Где
была  наша  разведка? Что  она делала?  Куда смотрела!  - Лавров  поднялся и
заходил по комнате. -  Когда вы будете работать  у нас, я  покажу вам  карты
сорок  первого года, на них  выявленная нашей разведкой группировка немецкой
армии  с точностью  до батальона!  Советские  разведчики сделали свое  дело.
Придет  время, историки  разберутся  во  всех сложностях нашей  эпохи - и, я
уверен,  о разведчиках у потомков  останется  самая добрая память. -  Лавров
поглядел на  Ромашкина  тепло и ласково. - Завидую вам, Василий Петрович,  у
вас все  только начинается. Я, к  сожалению, свое отработал, теперь я просто
кадровик. Я  пригласил вас,  чтобы сделать официальное предложение служить в
советской военной разведке.
     Ромашкин ожидал  все что угодно,  только  не это! Мысли его  растерянно
заметались,  ему хотелось сразу  же  воскликнуть - да, согласен! Но сомнения
тут же  охватили его. "Справлюсь ли?  Разведка в  мирные дни совсем другое!"
Ему вспомнилось, как  перед  форсированием  Днепра он и Люленков отбирали из
пополнения разведчиков. Не примет ли Лавров его молчание за трусость?
     -  Я бы с радостью! Но есть ли во  мне  необходимые  для  такой  работы
качества? Я ведь языков не знаю. Лавров успокоил:
     - Все  необ