- Прости, я не знала...
      -  Они  тоже не знали - Фарик с Мариком. Они не знали,
кто остался жив. Они так и не узнали. И не знают до сих пор.
      -  Но  ты... Ты-то знаешь - кто? Она долго молчала,  а
потом  сказала  веселым тонким голосом, от которого  у  меня
пошли мурашки по телу:
     - Я забыла. Я забыла, потому что так лучше было для нас
для   всех.  Каждый  думал,  что  именно  его  девочка,  его
маленькая, его хорошая осталась жива. Никто не хотел  видеть
это  живое лицо перед собой и уговаривать себя - это не моя,
моя умерла, погибла и ее вырезали автогеном...
     - А потом?
      - Потом я выбрала один из паспортов - и стала Венькой.
А  может быть, и была Венькой.. А мальчики избили друг друга
в  кровь  -  еще  бы  -  один потерял любимую,  а  второй  -
исключительное право на любимую. Они так мучили меня, что  я
выбрала щадящий вариант - я полюбила их обоих: за себя и  за
нее...
     - Бред какой-то...
      -  Пожалей меня, пожалуйста, - вдруг жалобно попросила
Венька. - Я так устала...
      Я  открыла дверь, и Венька рухнула на меня -  все  это
время она сидела, прислонившись спиной к двери - так же, как
и я.
       Она   уткнулась  мне  в  колени  и  жалобно,  навзрыд
заплакала. Я не знала, что делать. Я никогда не умела жалеть
маленьких  детей - а сейчас Венька была ребенком.  Я  просто
гладила ее по голове и даже не пыталась успокоить.
     - Ты ведь не оставишь меня?
      Я  не  могла  сказать "нет", хотя  сквозь  бесконечную
жалость  к этой надменной и сломанной девочке я ясно видела,
что  наши  отношения - это иллюзия. И во мне она видит  лишь
строительный материал для своей второй, утерянной  половины;
глину  для  лепки новой сестры - вместо той,  погибшей.  Моя
безликость, готовность принимать любую форму -  вот  что  ей
было  нужно, вот что она почувствовала во мне. Эта внезапная
догадка пронеслась в моей голове, сметая все остальные мысли
-  и  я разжала руки. Венька почувствовала это, подобралась,
как подбирают тело дикие животные, готовясь к прыжку.
     - Что-то не так? - спросила она.
      -  Я  не гожусь... Не гожусь на эту роль. У меня  своя
жизнь...
      -  Нет. Нет никакой роли, - отчаянно соврала она, даже
-% понимая, что врет, - просто не уходи от меня.
     - Твои мальчики никогда на это не согласятся. - Я вдруг
поняла,  что  сдаю  позиции. Самым  верным  было  бы  сейчас
успокоить ее, если вообще возможно ее успокоить, привести  в
норму, а потом...
      А потом - уйти в сторону. Запереть квартиру на ключ  и
уехать   к   папе-филателисту  восстанавливать   разрушенные
отношения   -   отец  ненавидел  Москву,  а   из-за   Москвы
возненавидел и меня.
      Но, держа в руках эту красивую голову, я осознала, что
не  все  в  порядке с этой головой, и дурацкие  мальчишки  в
своих эгоистических страстях только усугубили ситуацию.
     "Ты попалась, Мышь.
     Коготок увяз - всей птичке пропасть".
      И я решила спустить все на тормозах, принять решение -
но не сейчас, не сейчас.
      -  Твои мальчики никогда на это не согласятся, - снова
повторила я, - еще убьют меня, чего доброго!
      -  Нет, никогда! - Она неистово сжала мои запястья.  -
Никогда...  Дай им время, они привыкнут. Ты полюбишь  их,  а
они  -  тебя... Ты выберешь любого из двух, я  даже  знаю  -
кого... И нас опять будет четверо.
     С трудом оторвавшись от Веньки, я отправилась в кухню и
накапала ей успокоительного.
     - Выпей. И пойдем поспишь. Глаза у тебя красные.
     - Зеленые, - улыбнулась она, - зеленые, как у тебя...
     Она заснула, держа меня за руку.
      Спустя полчаса я осторожно выпростала кисть и наконец-
то  обрела  свободу, - пусть и на короткий  срок,  теперь  я
понимала это.
     "Что скажете?" - спросила я Ивана и Нимотси.
       "Меняй   квартиру,  пол  и  страну   проживания",   -
посоветовал мне умерший Иван.
     "Это клиника, ясно! Но с другой стороны - прилабунься к
этим  сумасшедшим жеребцам и хотя бы до климакса  проживи  в
радостях  группового  секса",  -  посоветовал  мне  уехавший
Нимотси.
       Я  прошлась  по  комнате  и  сняла  нашу  фотографию,
пришпиленную к обоям над письменным столом - пятый курс,  я,
Иван  и  Нимотси. Трезвые глаза. Том Вейте и  Рей  Чарльз  -
"Скатертью дорога, Джо!".
      А  потом  вдруг  взяла  ручку  и  расцветила  себя  на
фотографии - новой прической, новым разрезом глаз  и  формой
губ.
.Очень даже недурственно получилось, очень даже может  быть,
совсем другой человек - и меня тут же пронзила острая мысль,
что  сумасшествие вполне заразительно. Испугавшись этого,  я
спрятала фотографию в стол - от греха подальше.
      Не  хочу, не хочу, не хочу! Не хочу идти на  поводу  у
этой  девчонки. Проснется - умою, накормлю, вещи уложу  -  и
"Скатертью дорога, Джо!"...
     Но выпроводить не получилось.
      Остаток  дня  она  была мила и даже не  вспоминала  об
утренней  истории. А потом уселась на телефон -  только  для
b.#., чтобы сообщить мне, что вышла на крупное издательство,
где  вполне реально выпустить какой-нибудь романчик в мягкой
обложке.
      -  Именно! Криминальное трупилово-мочилово, тем  более
что  за него прилично платят. Ты как. Мышь? Может, попробуем
себя на ниве литературы?
     Я поморщилась.
      -  А Фарик нам фактики подбросит. Есть у него знакомые
ментярики, а у ментяриков - пара-тройка "глухарей"  забавных
всегда найдется.
     - Глухарей?
      - Или "висяков". Нераскрытые убийства. Их так обыграть
можно!
      -  Господи,  и откуда в тебе такая страсть  к  изнанке
жизни?
     Венька подошла ко мне и обняла за шею.
     - Это не изнанка жизни. Это жизнь. Но если ты не хочешь
- мы вполне можем отказаться.
      Больше  всего мне не хотелось вступать с ней в дебаты,
тем более что под окнами уже давно маячила машина Марика.
     Несколько раз мальчики даже нетерпеливо посигналили, но
подняться не решились.
     - Тебе пора, - сказала я.
       -  Да,  -  подозрительно  легко  согласилась  Венька,
поцеловала меня в щеку и на минуту задержалась в прихожей  -
у своих вещей, так и не разобранных мной с утра.
      Она  порылась в них, достала вызывающего вида вечернее
платье; этот Маленький кусок ткани, купленный специально для
коррид  в Доме кино и безотказно действующий на все  мужское
поголовье, вызывал во мне странные чувства - смутную зависть
и вполне осознанный протест.
     - Тебе нравится? - спросила Венька.
      -  Ты  же знаешь, я терпеть его не могу. И тебя в  нем
терпеть не могу. Ты выглядишь как шлюха.
     - Дешевая шлюха.
     - Нет, не дешевая. Я этого не говорила.
      -  Ужасно тебя люблю! Все, пока!....Она разбудила меня
посреди ночи, бесцеремонная, как всегда.
     - Подарок!
     И бросила на кровать маленький сверток.
      -  А  дня  нельзя было дождаться? - В  который  раз  я
пожалела, что дала ей ключи от квартиры.
     - Вставай, вставай, соня!
     - С ума сошла - три часа ночи!
      - Три часа утра! Утра, а это две большие разницы. А  в
Америке вообще день Божий!
      Я  села  в  кровати - всклокоченная, злая,  в  наглухо
застегнутой под ворот байковой ночной рубашке.
      -  Очень  эротичное  бельишко. От  Кардена?  -  Венька
смотрела на меня с нежной жалостью, соплячка.
     - Ивановский суконно-камвольный комбинат.
      -  Ценю  за  патриотизм. Ладно, не  сердись!  Посмотри
лучше, что я тебе привезла!
     Я медленно открыла пакет двумя пальцами - не очень-то я
$."%`o+  Венькиным подаркам.
      -  Ну что, - она присела на краешек кровати, - узнаешь
брата Колю?
     ...Это было точно такое же платье, даже расцветка та же
-  Венькина утренняя исповедь не была ни моим бредом, ни  ее
мистификацией: она действительно решила сделать  меня  своим
блеклым отражением, своей недостающей половиной.
      -  Вставай  и отправляйся на примерку, -  в  Венькином
голосе прозвучали жесткие нотки.
     - И не подумаю.
     - Решила остаток жизни провести в байковой рубашонке?
     - Не твое дело.
      -  Ну, пожалуйста... - она сразу же сменила тон, - ну,
сделай  это  ради  меня. Не понравится  -  разрежем  его  на
новогодние гирлянды.
      Легкая, невесомая кожа платья была здесь, под рукой, -
она искушала меня неизведанностью другой жизни.
     И я дрогнула.
      Я  взяла  проклятое платье и шмыгнула в  ванную.  Там,
закрыв  глаза,  я  скользнула  в  него  -  так  вор  наудачу
проскальзывает в чужую, оставленную без присмотра квартиру.
      Я сосчитала до пяти, потом - до десяти, набрала воздух
в легкие, толкнула дверь и предстала перед Венькой.
     Венька тоже успела переодеться в платье.
       -  Ну,  где  тут  зеркало!  -  громко,  чтобы  скрыть
стеснение, спросила я.
      -  Зачем?  -  Она стояла против меня, зажмурившись  от
удовольствия, довольная произведенным эффектом. - Зачем? Я -
твое  зеркало!  Мы  ведь здорово похожи.  Я  знала,  что  мы
похожи, я чувствовала - вот, смотри!
     - Я не хочу быть твоим отражением!
      -  Тогда я буду твоим отражением, - яростно прошептала
она в ответ.
      -  Нет,  -  это прозвучало сомнительно;  за  всю  свою
двадцатишестилетнюю жизнь я не научилась говорить ни  "нет",
ни "да" - никто не требовал от меня никаких решений.
      ...Она  схватила меня за руку - смотри! И бесстрастное
зеркало  в  прихожей  вдруг высветило две  почти  одинаковые
фигуры, одинаковые волосы, даже головы мы склонили одинаково
-  идеальный симбиоз. "Мышь! Может быть, ты тоже потеряла  в
детстве сестренку-близнеца?"... Но спросить было не у кого -
мама  умерла  пятнадцать лет назад, а с отцом  я  так  и  не
научилась находить общий язык.
      А  потом  я  поняла,  что это легкомысленно-стервозное
платье в общем-то идет мне, нужно только не бояться. Но  сил
не  бояться  -  не  было: слишком долго я прожила  в  коконе
собственной безликости, в тени других людей.
      Голые  плечи показались мне слишком бледными,  ноги  -
слишком худыми, грудь - слишком маленькой...
      -  Теперь  макияж,  -  деловито сказала  Венька,  -  и
прекрасный  лебедь будет налицо. Кстати,  какие  цветы  тебе
больше нравятся - розы или хризантемы?
      -  Я  не  люблю цветы. - Я вспомнила их дом,  усеянный
лепестками именно этих цветов.
     - Значит, хризантемы. Тогда розы я оставляю за собой.
      ...Остаток  весны  она подбирала  мне  макияж  -  и  я
смиренно  терпела ее бесцеремонные руки на своем  лице.  Она
даже не злилась, что мое лицо отторгает любую косметику.
     - Ты пойми - все внутри тебя, ты же взрослая девочка...
Как   только  почувствуешь,  что  готова,  -   то   и   лицо
почувствует, что готово...
      Лицо  не  готово, тело не готово - я была не готова  к
жизни вообще, мне всегда нужны были проводники. "И Венька  -
не самый худший проводник", - сказала я себе в мае, когда  в
окне зазеленел противостоящий городу лес.
     "Соглашайся".
      "Соглашайся на все условия. Так бояться жизни, так  не
хотеть  ее  -  это тоже сумасшествие, ничуть не лучшее,  чем
безумные Венькины идеи. А так - хоть кто-то будет с тобой".
      И я сдалась, я перестала противиться - и тогда и тени,
и  помада прекрасно легли на мое лицо - лицо смирившейся  со
всем фарфоровой куклы.
     И в мае я наконец стала похожей на нее.
     А в июне появился Нимотси.

                             ***

      Он  появился, когда Венька уехала в Питер - всего лишь
на  два  дня,  на  переговоры  с  очередным  режиссером  без
образования.  Олег,  кажется, его звали  Олег.  Он  закончил
Горный  институт, вовремя занялся тупейшей рекламой  пива  и
разбогател на этом. По слухам, он никогда не курил,  терпеть
не мог спиртного и снимал шикарный офис на "Ленфильме".
      Теперь этот праведник жаждал большого кино. Он  жаждал
проснуться  знаменитым, во всяком случае  -  раскупаемым  на
видеокассетах.  И  мы  с нашей дешевой занимательностью  как
нельзя лучше подходили ему.
       Венька  звала  меня  с  собой,  но  я  осталась:  два
одинаковых  лица в спальном вагоне "Красной  стрелы"  -  это
слишком.
      Я  осталась,  чтобы поздно вечером услышать  шорох  за
дверью. Шорох был незначительным - таким незначительным, что
я  насторожилась.  Шорох  был не свойствен  моему  девятому,
последнему  этажу - чаще всего здесь звучали гнусавые  вопли
репперов, стоны совокупляющихся маргинальных парочек и  маты
бьющихся насмерть бибиревских гоп-компаний.
      Я  приоткрыла  дверь, хотя в любом  другом  случае  не
сделала  бы этого - шорох был безобиден, наверняка  какой-то
бомж располагается на ночлег.
     Я приоткрыла дверь и увидела Нимотси.
      Он  сидел  на последних ступеньках пролета, прямо  под
открытым ликом, в котором болтались ранние звезды. Я  узнала
его  только по изношенным вечным ботинкам - сейчас они  были
расшнурованы, а штанина грязных джинсов непонятного цвета  -
закатана.
     Икра Нимотси была перетянута ремнем. Он только что ввел
шприц  и теперь следил, как жидкость из шприца перетекает  в
тело.   Наркотик  подействовал  сразу  -  Нимотси   блаженно
.b*(-c+ao.  На  его  впалых  висках  блестели  капли   пота.
Обросший,  с заостренными чертами лица, в грязной  джинсовой
рубахе  - если бы я встретила его в переходе, то обязательно
сунула бы ему мятую тысячу. И стыдливо прошмыгнула мимо, так
и не узнав. Я вцепилась в дверной косяк, чтобы не упасть.
     - А я тебе подарочек привез, - буднично сказал Нимотси,
полез в карман рубахи и достал брелок: маленький Акрополь на
цепочке.
      Я не могла говорить, только почувствовала, что по лицу
побежали слезы.
     - Господи, это ты...
      -  Уже не я... - он улыбнулся мне улыбкой мертвеца,  -
извини  за  антураж  Спасибо вдове профессорской,  еле  тебя
нашел. Далеко забралась.
     - Что с тобой?
      -  Сорвал  "джек-пот" в спортлото. 6 из 49.  Разве  не
видно?
     Я помогла ему встать, без труда приподняв легкое, как у
ребенка, тело.
      - Очень мило с твоей стороны. Багаж не забудь. Я взяла
маленький рюкзачок Нимотси - в нем что-то звякнуло.
     - Аккуратнее, - дернулся Нимотси.
     - Господи, неужели ты стал колоться?
      - Риторический час. Ужели, милая, ужели. Лекарственные
травы   уже  не  спасают.  Пришлось  перейти  на  синтетику.
Надеюсь, ты не будешь возражать?..
      В  прихожей  я опустилась перед Нимотси  на  колени  и
осторожно  сняла  с него ботинки. Носков  не  было.  Нимотси
равнодушно поджал голые грязные пальцы.
      -  Ты  изменилась. - Нимотси, сощурившись, смотрел  на
меня.  -  Замуж вышла, что ли? Или брови выщипала? И пахнешь
хорошо...  Жаль,  что  не переспал с  тобой.  Теперь  уж  не
получится. Ничего не получится...
     - Какой ты грязный...
      - Грязный... Это правильно, Мышь! Грязный, грязный.  -
Он  вдруг  сорвался в хриплый крик и ударил себя кулаком  по
голове - голова дернулась, как у тряпичного клоуна. Я  сняла
с  него  рубаху, потом штаны - он не сопротивлялся;  он  как
будто  наблюдал за мной и за собой со стороны. Меня поразила
его худоба.
     - И худой...
      -  Не худой, а модель от Лагерфельда. - Нимотси провел
рукой  по  торчащим ребрам. - Торс как гладильная  доска.  И
жопа как две пачки махорки. Это сейчас носят в Европе.
     Почти час я мыла его в ванной; он не стеснялся ни своей
наготы,  ни безобразно исколотых рук - он вообще  ничего  не
стеснялся, он был равнодушен ко всему. Лишь когда  я  вымыла
ему голову, Нимотси вдруг обнял меня и заплакал.
     - Прости...
      - Стой смирно! - Я завернула его в махровую простынь и
с трудом поборола искушение отнести в расстеленную кровать.
      - Прости меня, пожалуйста, - снова повторил он, - я во
всем виноват...
      -  В  чем?  Сейчас это лечится. Но если бы я  знала  -
-(*.#$  бы не отпустила тебя.
      Он  вдруг  ударил  меня  - с силой,  которая  казалась
удивительной  для  этого  почти невесомого  тела.  Удар  был
тяжелым,  отчаянным, беспощадным. У меня  хлынула  кровь  из
носа.
      - Почему?! Почему ты отпустила меня?! Почему?! Нимотси
тяжело, трудно заплакал, закричал, заорал, свалился на  пол,
забился в истерике.
      -  Почему?! Почему ты отпустила меня?.. Я молча  легла
рядом  с ним, крепко обняла - он все еще бил меня, но  удары
становились слабее.
     - Что произошло? Что произошло за этот год?
     - Не сейчас. Потом. Завтра.
     Он вдруг увидел кровь у меня под носом, и это произвело
на  него  странное впечатление: Нимотси отпрянул, глаза  его
закатились, кадык дернулся - так сильно, что мне на  секунду
показалось, что он разорвет его тонкое горло.
     Нимотси выпустил меня из рук и бросился в комнату.
      Я пошла за ним - он уже сидел на кровати, забившись  в
самый угол.
     - Не подходи ко мне! Я ненавижу кровь!.. Не подходи...
      Кровь долго не останавливалась - я успела замочить его
вещи, сразу же выпустившие из себя темно-коричневую грязь, и
накапать в рюмку валерьянки.
     Когда я вернулась в комнату, Нимотси все так же сидел в
углу на кровати.
     - Выпей, - твердо сказала я.
     - Пошла ты на хер со своими совдеповскими средствами, -
вдруг заорал он, - сама ее будешь пить, когда сдыхать будешь
в доме ветеранов сцены!..
     - Ну, что с тобой? Успокойся... Успокойся, пожалуйста.
      Плюнув на валерьянку, я села рядом с ним на кровати  и
обняла  его.  Нимотси сразу обмяк, вытянулся и  прижался  ко
мне.
     - Не уходи.
      Я  держала в руках его тело, баюкала его - бедный  мой
мальчик, бедный, бедный - когда-то так баюкал меня  Иван,  -
что же случилось с тобой?..
      -  Все  будет  хорошо, - шептала я ему.  -  Все  будет
хорошо...  Мы  все равно спасем тебя, даже  если  ты  будешь
брыкаться, как мул. Нет ничего такого, чего нельзя  было  бы
исправить... Мы живы - и это главное. Спи, мой хороший,  мой
родной... Ты дома - и все будет в порядке.
     ...Я проснулась одна - Нимотси рядом со мной не было. В
коридоре, за входной дверью слышались всегдашние голоса. "Не
иначе  пошел колоться, чертовы наркотики; спокойно. Мышь..."
Я  вышла  в  коридор и замерла - Нимотси сидел  под  дверью,
сжимая  в  руке  нож  - дурацкий тупой нож  из  итальянского
столового набора.
     - Господи, что ты?!
      -  Слышишь?  -  истеричным  шепотом  спросил  Нимотси,
завернутый в простыню. - Там, за дверью!
      -  Ну  и  что? Там все время кто-то колготится.  Очень
романтическое  место.  Выше  только  звезды  и   самоубийцы.
Mимотси вздрогнул.
     - Это за мной.
     - Ты с ума сошел.
      -  Говорю тебе - за мной... Но я не дамся. Если  уж  в
Греции вывернулся... Где мои вещи?
      -  Я  их  замочила. Постираю утром. И купим тебе  что-
нибудь  поприличнее. Чтобы не стыдно было показаться врачам-
наркологам, они консервативные дядьки...
      -  Сука! - Он с ненавистью посмотрел на меня. -  Сука!
Кто тебя просил?! Зарежут, как петуха, в простыне, голого...
Не хочу, не хочу, не хочу... - Он тихонько завыл.
      -  Успокойся...  Там наверняка бомжи  какие-то.  Водку
пьют.  Они  всегда  там водку пьют. Я решительно  отстранила
его.
      - Нет, это за мной. Они должны... Я точно знаю, что за
мной...
     Когда дверь открылась, Нимотси сжался в комок, выставив
нож впереди себя.
     ...На площадке сидели два жизнерадостных бомжа с рожами
фиолетового цвета.
     Я шуганула их, как шугают бродячих собак:
      -  А  ну, пошли отсюда! Бомжи безропотно удалились.  Я
закрыла дверь и тихонько отобрала у обмякшего Нимотси нож.
     - Вот видишь - в порядке.
     - Ничего не в порядке! - Он отчаянно замотал головой.
      -  Идем  отсюда.  Ты же не можешь всю  ночь  сидеть  в
коридоре.
      -  А  всю  ночь в канализационной трубе  -  по  шею  в
дерьмище?..  А  в  вентиляционном люке? А в  одном  ящике  с
вонючим турком, которого долбит лихорадка?.. Могу, могу... Я
теперь все могу. Мышь...
     - Ты влип в какую-то историю?
      -  Влип! - Лицо Нимотси исказила страшная гримаса,  он
судорожно  вздохнул. - "Влип" - это не то слово. Ты  помнишь
Юленьку