ом  убили
Кеннеди. А смерть происходит оттого, что внутренностям всегда  стыдно  и
страшно показаться на свет, уж слишком мрачный вид они имеют. Такой  же,
какой имела я, - почему я думаю именно так? - я ведь еще не видела себя.
Я видела только фотографии мертвого друга капитана Лапицкого, фотографии
мертвой женщины, на которых меня нет. А  существуют  ли  фотографии,  на
которых я есть?
   - ..Кажется, я знаю, о чем вы говорите, - сказала я капитану.
   - Вот и отлично, - он заметно оживился, - если вы готовы... Я имею  в
виду,  если  вы  чувствуете  себя  достаточно  хорошо,  мы  можем  снять
показания прямо сейчас.
   - Показания?..
   Неожиданный поворот. Я готова порассуждать о превратностях  жизни  на
свету разорванных внутренних  органов,  но  давать  показания  по  этому
поводу... Я не патологоанатом.
   Слава Богу, я не патологоанатом, я знаю это точно. Никаких познаний о
строении хрупкого человеческого тела.
   Тогда кто я?
   Он ничем не может помочь мне, этот  капитан,  он  знает  обо  мне  не
больше, чем я сама, - отпечатки пальцев не в счет, они ничего не скажут,
во всяком случае, мне. Но ведь он чего-то хочет  от  меня,  иначе  зачем
тогда весь этот разговор о тройном убийстве?
   - Какого рода  показания?  -  Я  смотрю  на  него  невинным  взглядом
страдающей амнезией. Черт возьми, я действительно страдаю  амнезией,  не
стоит об этом забывать. Если не помнишь всего остального... -  Показания
о несчастном случае на шоссе?
   - Это было все, что угодно, только не несчастный случай.  У  нас  еще
будет время поговорить об этом. И вам нужно хорошо подготовиться,  чтобы
выглядеть убедительной.
   Он снова терпелив и снова ищет лазейку в высоком глухом  заборе  моей
памяти, он собирается подкинуть в нее кое-что - кое-что из того, чего  я
еще  не  видела.  Он  извлекает  на  свет  еще  одну   тоненькую   пачку
фотографических  вещественных  доказательств.  И  я  рассматриваю  их  -
вынуждена рассматривать по правилам игры, которые навязал мне капитан.
   ...Три варианта трех разных тел; я даже не пытаюсь сосредоточиться на
лицах убитых, все они кажутся мне на одно лицо. Я безучастно отмечаю про
себя, что у одного из трупов - аккуратная дырка в голове, у двух  других
разворочена грудь, раны беспорядочные, насколько я могу судить...
   Насколько точно я могу судить?
   - Ничего не  можете  сказать  по  этому  поводу?  -  спрашивает  меня
капитан.
   - Отвратительное зрелище.
   - И больше ничего? - Ноздри его вибрируют. Я могла бы сказать о  том,
что большое количество крови делает людей невыносимо грязными,  их  тела
хочется сунуть под душ, и тогда - может быть  -  все  образуется.  Но  я
понимаю, что он ждет от меня совсем другого, и потому молчу.
   - Значит, и этих людей вы не знаете? - Он продолжает настаивать.
   - Нет.
   - Что ж, очень жаль... Если что-нибудь вспомните... Вот  номер  моего
телефона, -  он  вынимает  из  кармана  заранее  приготовленную  визитку
сомнительного качества и сует ее мне. Не  глядя  на  нее,  я  машинально
кладу визитку в карман халата. Чтобы тотчас же забыть о ней.
   ...Ничего,  ничего  не  шевелится  в  стоячей   мутной   воде   моего
полумертвого мозга. Никаких зацепок. Почему, черт возьми,  у  всех  этих
милицейских фотографий такое отвратительное качество?.. И  все  равно  я
никогда  не  видела  этих  людей.  Проклятый  капитан,  его  присутствие
изматывает  меня,  его  фотографии  убивают  меня  снова  и  снова;  его
каждодневное присутствие не дает мне забыть о себе... Это он, он во всем
виноват...
   - Уходите! Уходите, вы, милицейская ищейка!!! Уходите, слышите!..
   Я бросила в него банку с цветами; я даже не помнила,  как  дотянулась
до них, вырвавшись из цепких объятий каких-то трубок, которые  сковывали
меня. Вырвавшись из  мерцающего  света  каких-то  медицинских  приборов,
которые исподтишка все еще следили за мной...
   Кажется, я потеряла сознание.
 
*** 
 
   ...Когда я пришла в себя, капитана в палате не было.
   А на стуле, на котором еще совсем  недавно  сидел  он,  расположилась
медсестра, птичка на жердочке. Та самая, что принесла мне цветы.
   Кажется, ее зовут  Анастасия.  Настя.  Я  уверена  в  этом.  Одно  из
немногих имен, в которых я уверена.
   Несколько  секунд  я  рассматривала  ее,  прикрыв  глаза,  -   ничего
особенного, это лицо вполне могло быть и  моим  собственным:  я  так  же
могла бы шевелить пухлыми легкомысленными губами, читая книгу.
   А она читала книгу, птичка на жердочке. Книгу,  слишком  внушительную
для ее легкомысленных губ.
   Почему я знаю все о книгах, губах и птичках на жердочке - и  не  знаю
самого главного?.. Почему никто не хочет помочь мне?
   - Что вы читаете? - тихо спросила я медсестру. От  неожиданности  она
выронила книгу.
   - Как вы себя чувствуете? - В ее голосе было больше  участия,  чем  в
голосе ведущего нейрохирурга с непроизносимым  грузинским  отчеством,  и
намного больше, чем в вибрирующих ноздрях капитана Лапицкого.
   - Отвратительно. Гораздо лучше я чувствовала  себя,  когда  была  без
памяти. - Что я говорю? Я ведь и сейчас без памяти, но не стоит об  этом
думать, иначе можно просто сойти с ума. - Так что вы читаете?
   - Вообще-то эта книга для вас. Я принесла ее для вас.
   Я совсем забыла, что мне уже можно читать;  мне  можно  есть  яблоки,
очищенные от кожуры; мне можно  общаться  с  врачами  и  представителями
закона; мне скоро можно будет выходить  на  воздух  -  прямо  под  небо,
которое я вижу в окно своей палаты каждый день.
   - Мне не хочется читать. Но все равно спасибо. Вы очень добры.
   По лицу медсестры пробегает тень застенчивого удовлетворения.  Вместе
со стулом она пододвигается  к  моей  постели,  заложив  страницу  книги
забинтованным пальцем.
   - Вы порезались?  -  так  же  участливо,  как  полминуты  назад  она,
спрашиваю я.
   - Пустяки. Просто собирала стекла...
   Должно быть, это стекла от банки, в которой стояли цветы. Я смотрю на
ту часть застеленного линолеумом пола, которая видна с  моего  места,  и
вижу еще не  просохшее  пятно  и  болтающийся  в  нем  мертвый  лепесток
гвоздики.
   - За цветы тоже спасибо.
   - Их пришлось выкинуть. Но я принесу еще, если" они вам нравятся.
   - Мне они нравятся, - невозможно сказать ничего другого  этой  птичке
на жердочке. - Не уходите. Посидите со мной.
   Она никуда и не собиралась уходить - это было видно по ее  лицу.  Она
была единственной, кто проявлял ко мне  чисто  человеческое  участие.  В
этом  участии   не   было   профессионального   любопытства   врачей   и
оперативников; скорее - сострадание. С другой стороны - сострадание  это
тоже любопытство, но совсем иного рода. Оно может подразумевать и цветы,
и книги, и даже забинтованный палец...
   Несколько минут мы молчали - она разглядывала меня, а я - ее.
   - Сколько вам лет? - спросила я.
   - Двадцать один.
   Интересно, мы ровесницы или я старше? Скорее всего - старше...
   - А я? - Мне давно хотелось задать этот вопрос. - На сколько  выгляжу
я?
   Она пожала плечами. Она не разбиралась в возрасте. Или просто  жалела
меня.
   - Не знаю. Вам может быть  двадцать.  Или  тридцать.  Болезнь  обычно
меняет человека. Очень дипломатично.
   - Вы давно здесь работаете?
   - Два года.
   - И что, часто здесь бывают такие безнадежные случаи, как я?
   - Бывают. Здесь все бывает. Поверьте, вы не самый безнадежный случай.
   -  А  что  говорят  обо  мне  врачи?  Я...  Есть  надежда,  что   все
когда-нибудь встанет на свои места?
   - Конечно, - медсестра оживилась, - вы только не  волнуйтесь.  Совсем
не обязательно стараться вспомнить. В том смысле,  если  это  доставляет
вам постоянную боль... Лучше расслабиться, закинуть  руки  за  голову  и
плыть по течению. Обязательно куда-нибудь приплывете.
   - Что? Что вы сказали?
   Неожиданно в  самой  глубине  моей  заснувшей  души  тенью  мелькнула
смутная, смазанная картинка - руки, закинутые за голову. Они покоятся на
затылке. Это мой затылок  и  мои  руки,  запутавшиеся  в  моих  волосах.
Длинные волосы сменяются короткими, но мне кажется, что это не последнее
и не самое главное изменение.  Что-то  происходило  со  мной  в  прошлой
жизни, что-то заставило сменить длину волос - пронзительная, как молния,
мысль мгновенно исчезает, так ничего и не высветив...
   - Что с вами?! - Я слышу голос медсестры Насти. - Вы побледнели... Вы
что-то вспомнили?
   Ее рука касается моей, обнадеживающе обхватывает мою взмокшую ладонь:
жест  дружеского   участия   и   острое   желание   стать   единственной
свидетельницей пробуждения сознания - все смешалось...
   - Нет... Я не могу. Я не могу вспомнить...
   - Тогда не стоит и пытаться, я же говорила вам. Все должно  произойти
само собой, если верить нашим врачам.
   - А им можно верить?
   - Вполне. У нас отличные специалисты. Вы можете на них положиться. Вы
можете проснуться однажды утром и все вспомнить. Вы можете выпить стакан
воды и все вспомнить. Вы можете увидеть  носки  чьих-то  ботинок  и  все
вспомнить. Вы можете услышать какую-нибудь мелодию и все вспомнить...
   - Какую мелодию? - Я с надеждой посмотрела на нее.
   - Лично мне нравится  Эннио  Морриконе...  Эта  тема  из  "Однажды  в
Америке". Вам нравится этот фильм?.. А книгу  я  действительно  принесла
вам.
   - Спасибо, - я наконец-то сжалилась над наивной маленькой медсестрой,
- давайте сюда вашу книгу.
   ...Ничто не могло ударить меня больнее,  -  книга  называлась  "Тайна
имени". Самое актуальное название в моем положении.
   - Ну и что я должна с ней делать? Прочитать от корки до корки?
   - Вы можете найти имя, которое вам понравится. Которое вам  подойдет,
- медсестра постаралась быть убедительной, насколько вообще  может  быть
убедительным младший медицинский персонал. - Не исключено, что выбранное
имя окажется вашим.
   - Обычно человеку не нравится его собственное имя. Впрочем,  меня  бы
устроило любое. Любое, только бы оно оказалось настоящим.
   - Давайте просто посмотрим, - она  уговаривала  меня.  Легкомысленные
губы уговаривали меня. Я впервые за восемь дней заметила,  что  глаза  у
нее разного цвета - один зеленый, а другой - карий...
   - Как вы себе это представляете? Вы будете зачитывать имена вслух,  а
я должна постукивать хвостом на подходящее для меня сочетание букв?
   - Примерно так, - она легко засмеялась. У нее  был  хороший  смех.  Я
улыбнулась ей в ответ. - Можно начинать?
   - Валяйте.
   Она склонила голову над книгой,  забинтованный  палец  пробежался  по
оглавлению. Все имена были расположены в алфавитном порядке,  начиная  с
древнееврейских и древнегреческих; их носили  миллионы  женщин,  которые
прожили  свою  жизнь  иначе,  чем  я.  Их  любили,  их  насиловали,   их
завоевывали; они рожали детей и давили виноград. Я знала о них все  -  и
ничего конкретно. Я знала обо всем все  -  и  ничего  конкретно,  и  это
сводило меня с ума. Холод пронизывал трубы моего позвоночника, заставлял
их гудеть, как орган: должно быть - почти наверняка -  я  несколько  раз
прошла мимо своего собственного имени и так не узнала его, как не узнала
всех мертвых людей на фотографии...
   Все бесполезно.
   - Хватит. Прекратите, - почти приказала я Насте.
   - Хорошо. Если хотите - я уйду. Если так вам будет легче.
   - Мне не будет легче в любом случае... Почему вы  принимаете  во  мне
такое участие, Настя?
   Ее лицо сморщилось от жалости и сразу  постарело  на  несколько  лет.
Даже глаза показались мне одинакового цвета: один стал темнее, а  другой
- светлее. Забавно,  должно  быть,  иметь  девушку  с  разными  глазами.
Интересно, что думает по этому поводу ее муж? Или ее парень...
   - Не знаю. Я не умею объяснить, я только чувствую... Вы  просыпаетесь
утром или ночью  совсем  одна,  в  палате,  в  которой  даже  толком  не
закрываются двери... А в коридоре целую ночь горит свет... Я,  например,
вообще не могу спать при свете. Когда-то давно, еще в восьмом классе,  я
подцепила воспаление легких. Жутко  неприятная  болезнь,  особенно  если
учесть, что ничего выдающегося с тобой не происходит. В больнице я  тоже
просыпалась по ночам и думала о  разных  вещах.  О  том,  что  полностью
завалю алгебру. Больше всего почему-то я боялась алгебры, ну, как живого
человека, который может мне чем-то угрожать... Потом я думала о маме. По
сравнению с алгеброй это было безопасно. Потом - о своей собаке.  У  нас
была замечательная собака, колли, она умерла от рака. Но тогда  еще  она
была здорова, и я думала о ней, я очень  ее  любила...  Потом  о  парне,
который мне ужасно нравился - он единственный не дразнил меня за  разные
глаза... А вы? О чем думаете вы? Вы пытаетесь кого-то вспомнить  -  и  у
вас ничего не получается, - на глазах Насти  показались  быстрые  легкие
слезы, - значит, нужно, чтобы кто-то был рядом с  вами...  Чтобы  вы  не
думали, что вы совсем-совсем одна...
   - Можно я вас поцелую, девочка? -  вдруг  сказала  я,  и  сердце  мое
сжалось от благодарности к медсестре.
   Настя наклонилась, и я  поцеловала  ее  в  беззащитно-нежную  щеку  -
единственный человеческий порыв за восемь  дней  кошмара;  единственное,
что оказалось в моем беспросветном настоящем.
   - Все будет хорошо. Вы мне верите? - серьезно сказала она.
   - Верю. Только я не одна. Кроме вас, меня навещают  разные  серьезные
люди. Похоже, что у них накопились вопросы ко мне.
   - Я знаю. Мне не нравится этот тип. Чего он хочет от вас?
   Я вспомнила фотографии, которые мне показывал капитан Лапицкий;  чего
они от меня хотят - хороший вопрос. Чего хотят от меня трупы на снимках?
Или они не могут простить мне, что я  оказалась  жива?..  Как  только  я
вспомнила о крови на фотографиях, у  меня  разболелась  голова,  -  если
верить капитану, я была  каким-то  образом  причастна  к  убийству.  Вот
только в роли кого я выступала?  Куда  и  откуда  шла  женщина,  которую
капитан представил мне как меня самое?
   - У вас есть зеркало, Настя? - дважды за сегодняшний день я попросила
зеркало.  И  если  струсила  в  первый  раз,  то  теперь  не  собиралась
отступать.
   - Да. От пудреницы. Вас устроит? Вы ведь хотите посмотреть  на  себя,
правда?
   Правда, правда, девочка.
   Настя вытащила из кармана халата пудреницу и протянула ее мне.
   - Знаете, - бесхитростно сказала она, - я ношу зеркало в кармане  уже
неделю. Очень неудобно, у меня в пудренице защелка  ненадежная...  Но  я
ждала, что вы попросите зеркало. Я думала,  вы  сделаете  это  в  первый
день, как только придете в себя.., но вы попросили только  сейчас.  Даже
странно.
   Действительно странно. Я вдруг поймала себя на этой мысли:  почему  я
попросила зеркало только сегодня? Ни одна нормальная женщина так  бы  не
поступила, она бы начала жизнь после комы с обнюхивания себя. Неужели  в
прошлом мне было так наплевать на свою внешность, неужели я так  боялась
ее? Или - наоборот - была так в ней уверена? Или - наоборот - не  хотела
иметь ничего общего с собой, сбросить ее, как змея сбрасывает кожу?..
   - Скажите, Настя, я очень некрасивая? - спросила я медсестру, вертя в
руках пудреницу и не решаясь взглянуть в нее.
   - Я не знаю... - видимо, она была слишком молода, чтобы соврать  мне.
- Очень трудно определить сразу. Иногда вы кажетесь мне красивой.  Когда
не думаете о том, кто вы. Или когда вы не приходили  в  себя  целых  два
месяца. Я видела вас. И думала - как жаль, что  такая  красивая  женщина
может умереть...
   Я щелкнула замочком пудреницы и  отчаянно-смело  поднесла  маленькое,
запорошенное мелкой терракотовой пылью зеркальце к  глазам.  Сердце  мое
отчаянно колотилось - "возвращение  памяти,  возвращение  прежней  жизни
может произойти внезапно". А хочу ли я знать о своей прежней жизни? Что,
если глаза в зеркале скажут мне такое, о чем я предпочла бы  никогда  не
узнать?
   Но отступать было глупо - Настя, не отрываясь, смотрела на меня: будь
ее воля, она бы сама влезла в зеркало, чтобы ничего не пропустить.
   Ты слишком плохо думаешь о  ней.  Посмотри-ка  лучше  на  себя...  Ты
делаешь это впервые за два месяца, и неизвестно, что тебя ждет...
   Ничего необычного.
   В зеркале не оказалось ничего необычного. Оно было слишком маленьким,
чтобы вместить мое лицо, я увидела лишь глаза и часть носа -  до  тонких
ноздрей. Его восковые крылья свидетельствовали лишь о долгом заточении в
четырех стенах, не больше. Я провела по нему пальцем и прижала ноздри  к
выпятившимся губам - только для  того,  чтобы  ощутить  мой  собственный
запах,  слишком  ненадежный  для  того,  чтобы   что-то   вспомнить.   Я
проделывала это неоднократно, наедине с собой; теперь - совершила то  же
самое в присутствии зеркала...
   Ни запах, ни кожа никого мне не выдали.
   Оставались только глаза, в которые я все  еще  боялась  взглянуть.  Я
вдруг поймала себя на мысли: если бы они были такими же разными,  как  у
медсестры Насти, мне было бы намного легче. Маленькая деталь, по которой
кто-то может опознать меня, вызов симметричной природе человека.
   ...Но   глаза    были    самыми    обычными,    только    цвет    был
мутно-неопределенным  -  должно  быть,  оттого,  что  я  слишком   долго
пребывала в беспамятстве. Свет не проходил в их глубину.
   Или это они не выпускали свет из меня?
   Они тоже стоят на страже. Все против меня. Вот и отлично.
   Я вдруг отбросила жалкую чужую пудреницу в  сторону,  приподнялась  и
ухватила ничего не подозревающую медсестру  за  лацканы  накрахмаленного
халата. Но от этого мне стало только хуже. Выпустив гремящую, как жесть,
ткань, я протянула Насте свои открытые ладони.
   - Скажи мне, пожалуйста, чьи это руки?! Чьи они? Кому они принадлежат
на самом деле?!. И эти глаза? - Я изо всех сил ударила себя по глазам. -
Что они видели раньше?!. Скажи мне, что? Я больше  не  могу...  Не  могу
так... Не могу, не могу...
   Она крепко обняла меня за плечи, встряхнула и снова прижала к себе:
   - Ну, успокойся, успокойся, прошу тебя...  Прошу  тебя...  Все  будет
хорошо,  нужно  только  подождать...  Все  обязательно   вернется,   вот
увидишь... Ты проснешься и вспомнишь... Или вспомнишь просто так...
   Ее руки очень хотели успокоить меня - и не успокаивали. Никто никогда
не сможет меня успокоить. "Никто" и "никогда" - это единственные  слова,
которые принадлежат мне по праву.
   - Все-все. Все в порядке, - мне стало стыдно за глупую, но неизбежную
истерику, я молча высвободилась из рук медсестры. - Простите меня.
   - Ничего. Хотите сигарету?
   Сигарета. Это что-то новенькое. Я даже не  думала  о  куреве  (откуда
только это слово - "курево"?), ни разу об этом не вспомнила...
   - Хочу. Давайте сюда ваши сигареты.
   Настя вытащила из  карманов,  казавшихся  бездонными,  целую  россыпь
сигарет. Удобно устроившись у меня  в  ногах,  она  аккуратно  разложила
сигареты перед собой - ни дать ни взять маленькая девочка с фантиками...
   - Какие предпочитаете? - весело, даже чересчур весело спросила она.
   - Все равно. Я даже не знаю, курила ли я когда-нибудь раньше.
   - Вот сейчас и узнаем, - Насте очень хотелось поддержать меня.  -  Во
всяком случае, одной  вашей  тайной  станет  меньше.  Выбирайте  -  есть
"Мальборо",  "Житан"  для  особо  продвинутых  и  "Беломор"  для   особо
стильных...
   - Даже не знаю.
   - Или вот еще - гордость коллекции. Очень крутые сигареты,  такие  не
продаются, их презентуют нашему Теймури в знак особой  благодарности  за
удачно склеенные черепа. Я даже названия не могу прочесть. Берите...
   - Теймури - это кто? - Я осторожно,  двумя  пальцами,  взяла  длинную
тонкую сигарету и поднесла к лицу: ореховый запах мог бы  пообещать  мне
что угодно.
   - Наш ведущий нейрохирург. Мировой мужик. Это он вас собрал.  Давайте
я вам прикурю...
   Настя щелкнула зажигалкой.
   Ничего  себе  испытание.  Я  осторожно   затянулась   и   тотчас   же
закашлялась. Очарование  легкого  орехового  запаха  сразу  ушло,  но  я
мужественно продолжала вдыхать дым