Когда мы вышли из кабинета, он остался там. Сказал нам вдогонку:
 - Подождите меня во дворе, я сейчас выйду.
 Во дворе нас ждали ребята.  Хотели узнать,  что и как.  Мы им объявили,
что все в порядке.
 Вышел Игорь, тряхнул волосами, весело сказал:
 - Инцидент исчерпан.  Завтра организованно кидаемся на  разборку лайбы.
Но не той,  что на пустыре.  В  лагере,  в Липках,  где прошло наше невинное
детство,  есть еще одна.  Тоже списанная, но в лучшем состоянии. Ее передают
нам. Завтра мы ее притащим.
 Все закричали, что это здорово и Игорь молодец.
 Я тоже подумал,  что Игорь все же молодец. Когда Зуев сказал про машину
в  Липках,  мы  пропустили это  мимо  ушей.  А  Игорь сразу ухватился и  уже
договорился с  директором.  Есть у него административные способности,  этого
отрицать нельзя.
 Все же я заметил:
 - Это мы знали. Еще раньше тебя.
 - А почему молчали? - ехидно спросил Игорь.
 На это мне нечего было ответить.
 Мы стали решать, кто поедет в Липки за машиной. Впрочем, это было ясно.
Буксировкой машины занимается гараж,  а  в  гараже работали мы  со  Шмаковым
Петром...
 - Пусть едут Сережа со  Шмаковым,  -  сказала Майя,  -  ведь они  знают
машину в целом! - и улыбнулась.
 Майка  никогда не  называла меня  "Крош",  только по  имени.  И  всегда
говорит обо мне с  улыбкой,  значение которой я не понимаю и потому не знаю,
радоваться мне этой улыбке или огорчаться.
 - Это разумно,  - согласился Игорь, - и я поеду с ними. А старшим здесь
останется Ванька Полекутин.
 Игорю  в  лагере  делать  было  абсолютно нечего.  Просто ему  хотелось
прокатиться и не хотелось ковыряться здесь.  Ну и пусть едет!  Полекутин без
него здесь гораздо лучше со всем справится.  Полекутин серьезный парень - не
трепач, не звонарь и хорошо разбирается в технике.
 Но Игорю этого было мало.
 - С нами поедет Вадим, - объявил он.
 - Зачем? - удивились мы.
 - Мало ли что там потребуется. А как ни говори, парень он пробивной.
 Но,  как я догадался, Игорь взял Вадима специально для того, чтобы было
кем  командовать.  Знал,  что  мною  и  Шмаковым Петром  ему  командовать не
удастся.


9

 Вечером я сказал дома,  чтобы меня завтра пораньше разбудили.  Мне надо
ехать в Липки буксировать машину.
 Подробнее я не стал рассказывать. Не люблю рассказывать дома про школу,
а  тем более про автобазу.  Зачем?  Мама никак не может запомнить ни фамилии
ребят,  ни имени учителей.  Скажешь ей про одного,  а она думает на другого.
Каждый раз нужно начинать все снова, про каждого объяснять, кто он и что он.
Кроме того,  многие ребята живут в  нашем доме.  Мама знает их родителей.  И
может им  ляпнуть чего не следует.  Она удивительно несообразительна на этот
счет.
 Не помню в  каком классе,  я пришел домой и рассказал,  что Шмаков Петр
третий раз подряд хватает двойку по русскому.  Даже не помню,  почему я  это
рассказал.  Сидел на кухне и болтал.  Без всякого ехидства и злорадства. Тем
более,  что Шмаков схватил третью двойку зазря. Только первые две схватил за
дело.
 А  моя  мамаша встретила во  дворе бабушку Петра и  говорит ей  про эти
двойки.  Конечно, из самых лучших побуждений. Хотела ей что-то посоветовать,
поделиться опытом, что ли.
 Ничего в  этом особенного не было:  я рассказал маме,  а она поделилась
опытом. Тем более, что Петр не скрывал дома двоек: они у него в дневнике.
 Но бабушка Петра приходит домой и начинает его ругать:  "Позор! О твоих
двойках знает весь дом. Все соседи говорят".
 Мы  чуть  не  поссорились со  Шмаковым навсегда.  Я  никак не  мог  ему
втолковать,  что  никакого злого умысла не  было ни  с  моей стороны,  ни  с
маминой.  Он  не  желал слышать никаких объяснений и  сказал,  что  если это
повторится,  то  я  могу здорово схлопотать.  Мне  пришлось признать,  что я
звонарь и  что  у  меня  чересчур длинный язык.  Только после  этого  мы  со
Шмаковым помирились.
 А  все  мамина  непосредственность.  Она  не  сплетница.  Просто у  нее
искренняя,  правдивая натура.  Она не понимает, что разные люди воспринимают
все по-разному. Что для одного пустяк, для другого черт знает что.
 Я  ценю в  маме ее  искренний,  непосредственный характер.  Но не желаю
попадать из-за него впросак.  Я  перестал рассказывать ей про школьные дела.
Сказал только, что буду зарабатывать в день рубль тридцать.
 - Сколько это будет в месяц? - спросила мама и стала считать в уме.
 Я подсчитал это уже на собрании.
 - В июне тридцать дней. Значит, тридцать девять рублей, почти сорок.
 Но  отец  сказал,  что  я  получу только за  рабочие дни,  то  есть без
воскресений.  Это  составит  тридцать  два  рубля  пятьдесят  копеек.  Почти
тридцать, а не почти сорок.
 - Как ты собираешься их тратить? - спросил отец.
 - Куплю моторчик к велосипеду.
 - Ни за что!  -  заявила мама.  -  Я и так волнуюсь, когда ты ездишь на
велосипеде. А с моторчиком... ни за что!
 Я  ей  спокойно объяснил,  что  случиться происшествие может  только  с
растяпой. Многие наши ребята имеют велосипеды с моторчиками, и ни с кем пока
ничего не случилось.
 На это последовал обычный ответ:
 - Не забывай, что ты самый младший.
 Я действительно самый младший в классе.  Меня отдали в школу, когда мне
не  хватало трех  месяцев до  семи лет.  Другим ребятам было полных семь,  а
некоторым и  восемь.  Игорю даже  почти девять.  Я  оказался самым младшим и
стоял на левом фланге.
 Постепенно я  вырос,  и  меня в классе перестали считать самым младшим.
Только мама продолжала так считать.  И чуть что,  говорила: "Не забывай, что
ты самый младший".
 Так она сказала и сейчас. И добавила:
 - Когда тебе исполнится восемнадцать лет, будешь ездить на чем хочешь.
 Раньше мама говорила "шестнадцать лет"... "Исполнится шестнадцать лет -
делай что хочешь".
 Но  теперь,  когда до  шестнадцати лет  оставалось всего семь  месяцев,
появилась новая цифра -  восемнадцать...  "Вот когда тебе будет восемнадцать
лет и ты станешь студентом, вот тогда..." и так далее.
 Сейчас она  опять  прибегла к  этим  аргументам.  Чтобы  я  не  покупал
моторчика к велосипеду.
 Мне  не  хотелось вести  этот  отвлеченный спор.  Если  я  решу  купить
моторчик,  то настою на этом тогда,  когда придет время покупать.  Зачем мне
настаивать на этом два раза: сейчас и потом?
 - Ничего еще не решено, - сказал я. - Может быть, куплю моторчик, может
быть, подпишусь на Чехова и Бальзака.
 Я лег в постель, завел будильник и поставил его рядом с кроватью, чтобы
не проспать.  Я  долго не мог заснуть,  думал о сегодняшних происшествиях на
автобазе.  Игорь плохой товарищ. Чем больше приглядываюсь к нему, тем больше
в этом убеждаюсь. Валить на товарища собственную вину - подлость в кубе.
 Так что в истории с Вадимом я держался правильно: осадил Игоря.
 Вот  в   истории  с   амортизаторами  что-то  в   моем  поведении  было
неправильно. Что именно, никак не могу решить.
 Я не могу доказать,  что Лагутин подменил амортизаторы. Но я это твердо
знаю. И, зная это, я молчу и, значит, покрываю Лагутина. Не только покрываю,
но и разговариваю с ним, работаю рядом, общаюсь, как с любым другим, то есть
веду себя с  ним,  как  с  честным человеком.  Значит,  я  иду  на  сделку с
собственной совестью.
 Что же  делать?  Открыто сказать про Лагутина?..  Сказать про человека,
что  он  вор,  это  ужасно...  И  у  меня спросят:  "Где доказательства?"  А
доказательств у меня нет.
 Но  если бы я  тогда не смолчал с  подшипниками,  открыто сказал бы про
них, то теперь Лагутин не посмел бы подменить амортизаторы. Даже если бы мне
тогда не поверили, Лагутин все равно не подменил бы амортизаторов: побоялся.
Значит,  сказав про подшипники, я бы все это предотвратил. А вдруг бы мне не
поверили? Сочли бы болтуном, а то и клеветником... Встает вопрос: что дороже
- амортизаторы или репутация?
 Но это уже философия. А я не люблю философии.
 И,  чтобы скорее заснуть,  я решил думать не о Лагутине, а о чем-нибудь
приятном.  Например,  о том, как я истрачу свои тридцать два рубля пятьдесят
копеек.
 Прежде всего надо сделать подарок отцу и матери.
 Моторчик покупать не буду. Человеку, имеющему водительские права, глупо
ездить на велосипеде. На Бальзака и Чехова не подпишусь, успею.
 Поеду в туристскую поездку,  вот что! Куда-нибудь в Крым или на Кавказ.
Может быть,  и Майка поедет.  Когда мы будем взбираться на скалы,  я буду ей
подавать руку.
 Вместе мы будем купаться в Черном море.  Майка начнет тонуть. Я брошусь
в воду и спасу ее. Как все утопающие, она будет сопротивляться. Мне придется
даже стукнуть ее кулаком по голове. Но это для ее же пользы.
 На  берегу Майке сделают искусственное дыхание.  Она очнется и  откроет
глаза.  Увидит тех, кто делал ей искусственное дыхание. Но меня среди них не
будет.  Я буду сидеть в стороне.  И она не догадается, что спас ее я. Слабым
голосом она спросит: "Кто меня спас?"
 Я загадочно отвечу: "Тут, один..."
 И  вот мы с  Майкой путешествуем дальше.  Опять взбираемся на скалы,  я
подаю  Майке  руку,  по-прежнему  оберегаю ее.  Но  Майке  все  это  кажется
незначительным и  мелким  по  сравнению с  геройским поступком таинственного
незнакомца.  С грустью думает она о нем.  Сравнивает его со мной. Сравнивает
не в мою пользу:  ведь не я,  а он спас ее. И в душе Майка презирает меня за
это.
 Но я молчу.  По-прежнему,  хотя и печально,  подаю Майке руку, когда мы
взбираемся на  скалы.  Мне  горько,  что  мой  самоотверженный поступок  она
приписывает другому.
 Грустные,  мы заканчиваем туристскую поездку. Майка грустит при мысле о
спасшем ее незнакомце, я грущу при мысли, что Майка думает о нем.
 Мы возвращаемся в Москву.  Майка рассказывает девчонкам, как она тонула
и  как неизвестный юноша спас ее.  Спас и  ушел.  Ушел потому,  что скромен,
благороден и пожелал остаться неизвестным. Девчонки переживают, восхищаются,
охают и ахают,  завидуют Майке.  Надя Флерова мучается при мысли,  что такое
романтическое приключение произошло с Майкой, а не с ней. Все уверяют Майку,
что прекрасный юноша еще непременно объявится.  С  пляжа он  ушел.  Но он не
выпустил Майку из виду,  узнал,  кто она,  и  появится при самых неожиданных
обстоятельствах. Может быть, даже выжидает случая, чтобы снова спасти ее.
 Так  мы  учимся последний год.  Майка  думает о  своем спасителе.  Наши
отношения с  ней  уже  не  такие  дружеские.  Она  по-прежнему называет меня
Сережей,  а не Крошем,  по-прежнему улыбается,  но уже с оттенком грусти:  я
напоминаю ей о юноше, которого она любит и будет любить всегда...
 Мы  кончаем  школу.  Наступает  выпускной вечер.  И  вот  среди  гостей
оказывается человек,  который тогда,  на  пляже,  делал  Майке искусственное
дыхание.  Это может быть кто угодно. Даже кто-нибудь из родителей. Например,
отец Инны Макаровой.
 Он подходит к Майке и говорит:
 "Очень рад вас видеть".
 "Откуда вы меня знаете?" - спрашивает Майка.
 "Как -  откуда!  Когда вас вытащили из воды,  я делал вам искусственное
дыхание".
 "Ах", - говорит Майка и грустно улыбается.
 Тогда отец Инны Макаровой спрашивает:
 "Где тот прекрасный молодой человек, который вытащил вас из воды?"
 Майка улыбается еще печальнее:
 - "Не знаю..."
 "Позвольте, - удивляется отец Инны Макаровой, - как вы не знаете? С ним
вы пришли на пляж и с ним ушли".
 Майка  стоит как  громом пораженная.  Берет меня  за  руку  и  дрожащим
голосом спрашивает:
 "Сережа! Почему ты мне не сказал?"
 Я равнодушно отвечаю:
 "Какое это имеет значение?"
 И отхожу в сторону.
 Весь вечер Майка смотрит на меня и терзается мыслью о том, как она была
ко мне несправедлива...
 И  все девчонки с восхищением смотрят на меня.  Я брожу некоторое время
по залу и ухожу домой.
 Потом мы с Майкой поступаем в разные институты и перестаем видеться.
 И  вот  случайно,  через год или через два,  мы  встречаемся...  Я  уже
заслуженный мастер спорта, чемпион страны по...
 Тут я стал думать, в каком виде спорта я буду чемпионом. Думал долго. И
не успел подумать, что произошло во время нашей случайной встречи с Майкой.
 По-видимому, я заснул...


10

 На следующее утро, ровно в семь часов, мы со Шмаковым были в гараже.
 Что я особенно ценю в Шмакове Петре, так это его точность. Договорились
в  семь,  он и пришел в семь.  При всей своей медлительности Шмаков не лишен
чувства ответственности.
 Зато Игорь явился без пяти восемь. А Вадим прискакал, когда мы уезжали.
И поэтому они не увидели утреннего выезда машин на линию.
 Мощное зрелище!  Шмаков Петр даже рот разинул от  удивления.  Громадные
грузовики и самосвалы выезжали из ворот на полной скорости,  один за другим,
нескончаемым потоком мчались по шоссе и  растекались по улицам города.  Я бы
все отдал,  только бы вот так,  за рулем,  на полном газу, промчаться в этой
могучей колонне.
 Мы со Шмаковым стояли у  гаража и смотрели на мелькавшие в кабинах лица
шоферов. За рулем, да еще в колонне, они выглядят совсем не так, как обычно,
гораздо внушительнее и мужественнее. Вот что значит вести машину!
 И сама автобаза в этот ранний час выглядела гораздо оживленнее и,  я бы
даже сказал,  красочнее.  Из репродуктора доносился звонкий,  требовательный
голос диспетчера: "Водитель такой-то, получите путевые документы!.. Водитель
такой-то, приготовьте прицеп! Водитель такой-то, срочно явитесь к начальнику
эксплуатации!.."  Шоферы  выбегали  из  диспетчерской,  на  ходу  засовывали
путевку в  карман,  садились в  кабины и выезжали из ворот,  пристраиваясь в
хвост колонне...  Суетился кладовщик, выдавая бочки, брезенты, инструмент...
Слесари  ночной  бригады торопились закончить свои  недоделки.  На  мойке  в
облаках водяных брызг домывались последние машины.  Все торопились, спешили,
шумели...  Но этот шум и спешка были утренние, бодрые, свежие и радостные. И
машины выезжали тоже свежие,  чистые,  блестящие...  А  вечером они вернутся
запыленные,   испачканные  цементом,  известью,  кирпичной  крошкой,  честно
отработавшие свой тяжелый, трудовой день.
 В середине двора стоял директор Владимир Георгиевич и молча наблюдал за
происходящим.  Он  ни  во что не вмешивался,  не отдавал никаких приказаний,
никому ничего не говорил.  Мимо него пробегали люди,  проезжали машины, а он
только молча смотрел.  Но здесь,  во дворе,  спокойный и молчаливый, он тоже
выглядел гораздо внушительнее, чем в своем кабинете.
 Интересно,  о  чем он думал в  эту минуту?  Сколько груза перевезут его
машины?  Но  это  в  уме  трудно подсчитать.  На  базе триста машин,  каждая
поднимает по пять, семь, а то и десять тонн груза, сделает несколько рейсов.
Может быть, он думал, как пройдет сегодняшний день, не будет ли каких-нибудь
происшествий? Эти триста машин сейчас скроются из его глаз, будут работать в
разных концах Москвы,  и  мало  ли  что  может  случиться с  каждой из  них.
Директору какого-нибудь завода хорошо:  все  рабочие перед  его  глазами.  А
директору автобазы хуже:  шоферы разъезжаются на  весь день,  он  за каждого
отвечает и должен до вечера волноваться.
 Выехали последние машины,  и  автобаза сразу  опустела.  Но  только  на
несколько  минут.   Один  за  другим  приходили  ремонтники,  здоровались  с
директором и расходились по цехам. Началась первая смена.
 Мы  отправились  в  Липки  с  шофером  Ивашкиным.  Он  возил  в  лагерь
строительные материалы.  И ему поручили на обратном пути прибуксировать нашу
машину.  Сначала мы заедем на склад за кровельным железом, а уж потом поедем
в лагерь. А мы-то надеялись с ходу, с ветерком, прокатиться до Липок.
 Впрочем,  нас  ожидал такой удар,  что мы  забыли и  про склад,  и  про
кровельное железо... С нами едет Зуев. Он будет вести вторую машину.
 Мы ужасно расстроились. Мы рассчитывали сами вести вторую машину. А нам
навязали Зуева. Если нам не доверяют, то, спрашивается, зачем нас посылают?
 Зуев ехал в кабине.  Мы в кузове.  Сидели,  прислонясь спиной к кабине,
глазели по сторонам и возмущались тем, что с нами послали Зуева.
 Ехать в открытом кузове, между прочим, гораздо удобнее, чем в кабине. В
кабине  смотришь только  вперед.  Появится на  дороге что-нибудь интересное,
мелькнет и пропадет. А из кузова видишь все еще очень долго.
 Так что сзади гораздо лучше!  Тем более,  что день был жаркий, в кузове
дул ветерок,  и  ехать было довольно приятно,  если бы не сознание,  что нас
лишили удовольствия буксировать машину.
 По двухъярусному мосту мы пересекли Москву-реку, проехали мимо стадиона
в  Лужниках,  мимо новой эстакады у  Крымского моста,  свернули на  Садовую,
потом у  высотного здания на  Красную Пресню,  два  раза  пересекли железную
дорогу  и,  наконец,  выехали на  окраину Москвы.  Машина  въехала в  ворота
склада, а мы остались дожидаться на улице.
 Это была даже не  улица,  а  сплошные заборы.  Я  ненавижу заборы.  Они
наводят на меня тоску.  А в детстве наводили даже страх -  мне казалось, что
кто-то притаился за ними. И для чего они нужны?! Разве при социализме должны
быть заборы?
 Я  поделился этой мыслью с  ребятами.  Но  они со  мной не согласились,
сказали - нельзя без заборов! А Игорь менторским голосом добавил:
 - Не умничай, Крош.
 У  Игоря  было  надутое,   обиженное  лицо.   Уж  кому-кому,  а  такому
первоклассному водителю,  как он,  могли доверить буксировку машины.  А  тут
послали Зуева...  Все раздражало Игоря.  Даже то, что Ивашкин заставляет нас
так долго ждать.
 По этому поводу Шмаков заметил:
 - Нагрузить машину железа не так просто. Его не только взвешивают, но и
считают количество листов.
 - Неужели? - удивился я.
 - А ты думаешь! Ведь оно оцинкованное, дорогое!
 Я позавидовал глубоким практическим познаниям Шмакова Петра.
 Наконец появилась машина Ивашкина. Мы влезли в кузов и легли на железо.
Из-за  этого мы не могли глазеть по сторонам.  Но дорога в  Липки нам хорошо
знакома.  Сколько раз ездили по ней в лагерь,  когда были пионерами. Машины,
поля,  деревни,  мачты электропередач,  лески и перелески - все это было нам
хорошо знакомо.
 Ивашкин гнал машину вовсю.  Обгонял другие машины, хотя на шоссе стояли
знаки,  запрещающие обгон.  Один раз обогнал даже машину, которая сама в это
время кого  то  обгоняла.  Двойной обгон -  грубое нарушение!  Но  зато  как
приятно мчаться так быстро.  Бесспорно,  Ивашкин -  лихач.  Но  машину ведет
классно,  ничего не скажешь.  Если бы за рулем сидел апатичный Зуев, ни рыба
ни мясо, мы ползли бы как черепахи.
 Солнце палило.  Железо нагрелось, нам стало жарко. Даже прекрасная езда
Ивашкина не  улучшила нашего настроения.  Мы  никак  не  могли примириться с
Зуевым.  И  зачем  его  послали!  Особенно возмущался Игорь.  Кривил губы  и
возмущался:
 - "Приучайтесь к труду", "Будьте самостоятельны"... Красивые слова!
 - Липа! - мрачно вставил Шмаков Петр.
 - Глушат инициативу, - с серьезной миной добавил Вадим.
 На этот раз я был согласен с Игорем.  Действительно,  машину потащат на
буксире со скоростью самое большее пятнадцать километров в  час.  Неужели мы
не могли бы сидеть за рулем!
 - За нас думает дядя, - продолжал Игорь, - а нам думать не дают. Мы для
них деточки.  Это в  шестнадцать лет!  Когда Александр Македонский разгромил
фиванцев при Херонее, ему не было восемнадцати. Наполеон в двадцать три года
уже был генералом... Росли люди!
 Он сделал паузу и мрачно добавил:
 - Ничего не поделаешь. Двадцатый век - век стариков.
 Машина продолжала мчаться по шоссе.  Один раз Ивашкин даже проскочил на
красный свет.  Счастье его,  что  это был светофор-автомат и  рядом не  было
милиционера.
 - Где-то я читал,  - начал вдруг Шмаков Петр, - про парнишку одного, не
то казах,  не то кореец.  В шахматы играет, как первокатегорник. А ему всего
пять лет.
 Игорь снисходительно улыбнулся:
 - Вундеркинд.
 - А сколько мастеров спорта в шестнадцать лет? - настаивал Шмаков.
 Игорь презрительно прищурился:
 - Не видишь разницы между физическим развитием и интеллектуальным?
 Но Петр гнул свое:
 - А музыканты?
 - Музыка - узкое дарование, - изрек Игорь.
 - Олег  Кошевой  в  шестнадцать  лет  был  начальником  штаба