не дает связно изложить.
 - Солдат, которого мы нашли при дороге.
 Стручков смотрел на меня как на сумасшедшего.
 - Кто он такой, этот солдат?
 - В том-то и дело, что никто не знает, кто он такой.
 - Послушайте,  -  сказал Стручков,  -  вы  сказали,  что вы родственник
одного из работников ПРБ, вы назвали свою фамилию...
 - Крашенинников, - подсказал я.
 - Вот именно -  Крашенинников.  Теперь скажите толком:  зачем вы ко мне
пришли?  -  Он поднял голову и сказал людям у стены:  -  Товарищи,  я сейчас
освобожусь.
 И опять воззрился на меня, ожидая ответа.
 Вместо ответа я вынул фотографию солдат и положил ее перед ним.
 Он наклонился, рассмотрел фотографию, потом как-то странно посмотрел на
меня,  опять склонился к фотографии,  перевернул,  прочитал надпись:  "Будем
помнить ПРБ-96", снова посмотрел на меня:
 - Откуда вы приехали?
 - Из города Корюкова.
 - Корюков...  -  задумчиво проговорил Стручков. - Помню такой город. Мы
стояли возле него летом сорок второго года, ушли оттуда в сентябре.
 - Вот именно, - подхватил я, - именно в сентябре сорок второго года.
 Дело начинало, кажется, проясняться.
 Стручков  снова   рассмотрел  фотографию,   потом  обратился  к   своим
инженерам:
 - Товарищи! Скоро обед, прервемся.
 - Ростислав Корнеевич, - плачущим голосом возразил маленький докладчик,
- мы должны сегодня принять решение.
 - Примем, - пообещал Стручков.
 Я сидел в кресле у письменного стола.
 Стручков стоял у окна, думал. Вспоминал, что ли, этих солдат?
 Он вернулся к столу,  сел,  снова посмотрел фотографию, потом посмотрел
на меня и медленно, подбирая и обдумывая каждое слово: сказал:
 - Война сложна:  люди гибнут, пропадают без вести, попадают в плен - мы
не всегда знаем,  при каких обстоятельствах это произошло,  свидетелей может
не быть, или они могли тоже погибнуть, пропасть без вести, попасть в плен. И
потому, когда перед нами голые факты, мы можем судить только по этим фактам,
по их логической связи.
 К  чему он разводит такую антимонию?  Я  и  без него знаю,  что война -
штука сложная. Никогда не думал, что министры так многоречивы.
 Зазвонил телефон.  Стручков поднял  трубку и,  не  ответив,  положил ее
обратно на рычаг. Придает нашему разговору особенное значение.
 Меня это заинтриговало.
 - Итак,  - продолжал Стручков, - в таких случаях мы опираемся только на
факты.  На факты мы вынуждены были опираться и  в  данном конкретном случае.
Эти люди пригнали машины в ремонт.  Я их отпустил на один день в город.  Они
не вернулись ни к нам, ни в свою часть, мы их не нашли и в городе.
 Я  начинал понимать,  к  какой мысли старается он  меня подвести своими
туманными рассуждениями.
 - Правда, - продолжал Стручков, - тогда прорвались немцы. Мы снялись по
тревоге и  двинулись в направлении города Корюкова,  то есть туда,  куда они
ушли.  Но ни по дороге в Корюков,  ни в самом Корюкове их не встретили:  они
исчезли. После передислокации на новое место нас запрашивал автобат о судьбе
этих  шоферов,   мы  запрашивали  комендатуру,   но  никаких  следов  их  не
обнаружили.  Они  могли попасть в  какие-то  исключительные обстоятельства -
война,  прорыв немцев;  обвинять их у меня нет оснований, хотя и защищать их
тоже не могу.  Дело это давнее, забытое, тебя оно никак не может касаться. А
кто из них твой родственник?
 - Никто. Тут нет моих родственников.
 - Ты же сказал - родственник?!
 - Вы меня не поняли.  У меня в Корюкове родственники,  дедушка у меня в
Корюкове.
 - А откуда у тебя фотография?
 - Из школы.  Знаете,  школьники разыскивают.  Следопыты.  Штаб "Дорогой
славы отцов".
 Стручков облегченно вздохнул.
 - А  я  понял так,  что ты  родственник одного из этих солдат...  Тогда
другое дело...  Какая там  "Дорога славы отцов"...  Я  помню этого старшину.
Такой был щеголь в хромовых сапогах.  От работы отлынивал,  канючил, в город
отпросился.  Я отпустил на один день, а они не вернулись и до города даже не
дошли. Устроился, наверно, у какой-нибудь молодки, а тут немцы...
 - Вы не помните его фамилии? - спросил я.
 Стручков пожал плечами:
 - Через ПРБ  проходили сотни людей,  долго не  задерживались:  пригонят
машины,  поработают несколько дней  и  уезжают.  Я  вообще ничьих фамилий не
знал,  а этих тем более - они и часа не работали. И видел я одного старшину.
А как попала в школу фотография?
 Теперь  настала моя  очередь подбирать слова.  То,  что  я  ему  сейчас
сообщу, будет для него гораздо неожиданнее того, что он сообщил мне.
 - Видите  ли,   -  сказал  я,  -  один  из  этих  солдат,  по-видимому,
старшина...  -  Я поднял глаза на Стручкова,  он с интересом слушал меня.  -
По-видимому,  старшина, - повторил я, - разгромил немецкий штаб, закидал его
гранатами,   вывел  из  строя  большое  количество  техники  и   живой  силы
противника.  -  Это уж я прибавил от себя. - Немцы его убили. Похоронили его
наши женщины, они и нашли у него эту фотографию.
 Стручков сидел с замкнутым,  бесстрастным лицом.  Мой рассказ,  видимо,
его поразил.
 Секретарша внесла на подносе чай. Но, остановленная взглядом Стручкова,
попятилась обратно и исчезла за дверью вместе с подносом.
 - При строительстве дороги мы наткнулись на его могилу,  - продолжал я.
- Мы ее перенесли,  поставили обелиск,  но фамилии солдата не знаем. Где его
родные,  знают ли,  как он погиб,  -  ничего это не известно. Может быть, им
сообщили, что он дезертир?
 Я не хотел огорчать Стручкова,  как и он не хотел огорчать меня. Но все
же ужасно обидно за солдата.
 Стручков опять отошел к окну,  постоял там,  подумал, вернулся к столу,
снова  посмотрел на  фотографию,  задумчиво,  как  бы  собираясь с  мыслями,
сказал:
 - Осень была хорошая, солнечная, золотая была осень.
 Потом, видно, собрался с мыслями и уже твердым голосом продолжал:
 - Архивы ПРБ сохранились; наверно, и архивы автобата, во всяком случае,
переписка об исчезновении этих солдат наверняка.  Я думаю,  можно установить
их фамилии. Вы когда уезжаете?
 Если я ему скажу, что вовсе не уезжаю, то он не будет торопиться.
 - Я уезжаю завтра.
 Он покачал головой:
 - Надо задержаться дня на два, на три.
 - Если это очень нужно, - будто бы нехотя согласился я.
 - У вас есть где остановиться? - спросил Стручков.
 - Есть.
 - А то, пожалуйста, моя квартира в вашем распоряжении.
 - Нет, спасибо, у меня тут родственники.
 - Ну,  смотрите... Фотографию оставьте мне; без нее я не сумею опознать
людей.
 - Но вы мне ее вернете?
 - Конечно.  Наведу справки и верну.  Позвоните мне послезавтра. Вот мой
прямой служебный телефон, а вот домашний.
 Он  вырвал из  большого настольного блокнота лист  бумаги,  написал оба
телефона и протянул мне.
 - А когда позвонить?
 - Позвоните послезавтра, - ответил Стручков.


17

 ...Той же полевой дорогой,  которой пришли в деревню,  они возвращались
обратно.
 Впереди шел  Бокарев,  обходя лужи  и  заполненные водой колеи -  ночью
прошел дождь.  За ним шли Краюшкин,  Лыков и  Огородников.  Замыкали шествие
Вакулин и Нюра.
 Солдаты  были  выбриты,   все   на   них  было  выстирано,   выглажено,
подворотнички блестели.
 - По  моим  вкусовым  качествам,   -  сказал  Лыков,  -  лучше  простой
деревенской пищи ничего не надо.
 - Вкусовые качества бывают у пищи,  а не у человека.  У человека бывает
вкус, - поправил его Огородников.
 - Значит,  по моему вкусу,  - согласился Лыков, - деревенская пища; она
хоть и грубая, но полезная.
 - Тебя приваживать нельзя,  -  добродушно заметил Краюшкин,  -  у  тебя
память девичья: где обедал, туда и ужинать идешь.
 - Ужин не нужен,  обед дорогой,  -  отшутился Лыков,  -  а не мешало бы
денек-другой так похарчиться.
 - И не стыдно на бабьих-то харчах?  -  все так же добродушно поддразнил
его Краюшкин.
 - Стыдненько, да сытенько, - в тон ему ответил Лыков.
 - И в городе можно пообедать, и не хуже, - заметил Огородников.
 - Огородников, ты сам откуда? - спросил Лыков.
 - Откуда, - мрачно ответил Огородников, - из Ленинграда.
 - Семья, выходит, в блокаде, - сочувственно констатировал Лыков.
 - Догадливый, - усмехнулся Огородников.
 - А я вот, - сказал Лыков, - кроме своего колхоза, ничего не видел. Как
кончил курсы, посадили на колхозную машину - пылил до самой войны.
 - Ну,  -  сказал Краюшкин, обходя большую лужу, - вся грязь будет наша.
Шинель бы не запачкать.  -  Он подобрал полы шинели под ремень, улыбнулся: -
Подоткнулся, точно коров пошел доить.
 Вакулин остановился:
 - Беги домой, Нюра! Дальше посторонним нельзя.
 Нюра  молчала,  ковыряла мокрую землю голой пяткой.  Ямка,  которую она
выковырила, тотчас наполнилась водой.
 - Писать будешь? - спросил Вакулин.
 Она по-прежнему молчала, ковыряла голой пяткой другую ямку.
 - Полевая почта 72392, - напомнил Вакулин. - Ну, чего молчишь?
 Она посмотрела на него исподлобья.
 - Барышень своих целовать не будешь?
 - Нет у меня барышень, говорил тебе.
 - "Говорил"... У шофера в каждой деревне барышня.
 - Дура ты, дура...
 Нюра  исподлобья смотрела на  Вакулина,  положила ему  на  плеч"  худые
загорелые руки, прижалась, поцеловала в губы.
 - Ну, ну... - Вакулин смущенно оглянулся на товарищей, - нашла место...
Ну, прощай! Пиши!
 ...Он догнал своих,  когда они входили на территорию МТС.  И  вместе со
всеми растерянно остановился посреди двора -  ПРБ не было.  Под навесами и в
цехах  валялись негодные части,  старые  рамы,  ржавое железо,  промасленные
тряпки.
 - Ни горы, ни воза, - заметил Краюшкин.
 - Погнались за девками, - пробормотал Огородников.
 - Помолчи уж, - оборвал его Лыков, - все ему не так.
 Бокарев раскрыл планшет, посмотрел карту, объявил:
 - Пойдем на Корюков, пятнадцать километров в восточном направлении. Там
узнаем, где ПРБ.
 - Слушайте! - сказал Вакулин.
 Они  прислушались и  услышали  отдаленное жужжание.  Вдали,  на  шоссе,
показались три немецких мотоцикла.
 - Попали меж  косяка и  двери,  -  тем же  добродушно философским тоном
заметил Краюшкин.
 - Залечь! - приказал Бокарев.
 Они легли на землю,  приготовили винтовки, вглядываясь в приближающиеся
по шоссе мотоциклы. Те шли уступом: первый - по левой стороне дороги, второй
- посередине, третий - справа, с интервалами, чтобы последующий мотоцикл мог
прикрыть огнем  предыдущий.  На  каждом мотоциклист и  два  автоматчика -  в
коляске и на заднем сиденье. Передний мотоцикл вооружен пулеметом.
 - Мотоциклы БМВ, - тихо проговорил Лыков.
 - "Пундап", - возразил Огородников.
 - Молчать!  - грозным шепотом оборвал их Бокарев, не отрывая взгляда от
приближающихся мотоциклов.
 Мотоциклисты  сблизились  у  развилки,   рассматривали  карту,   что-то
обсуждали.  Потом один мотоцикл отделился и, переваливаясь на ухабах полевой
дороги и разбрызгивая грязь, медленно поехал в сторону МТС.
 Бокарев оглянулся.  За навесом -  ограда,  а  там поля:  будет нетрудно
укрыться в высокой пшенице; немец едет проверить, пуста ли МТС.
 Бокарев все  хорошо  понимал.  Он  здесь  единственный строевой младший
командир-сверхсрочник,   он  не  был  даже  уверен,   умеют  ли  его  шоферы
по-настоящему стрелять.  Дать приказ уйти?  Но он лежал лицом к  противнику,
над ним хмурое,  осеннее родное небо,  и вот разъезжает немец и уверен,  что
никто его  не  тронет.  Он,  Бокарев,  и  его солдаты хоть небольшой,  пусть
ненадежный, но заслон: уничтожить разведку - значит сорвать план противника.
Немцев девять, при них автоматы и пулемет, а у Бокарева, вместе с ним, всего
пять человек,  но они видят противника,  ждут его, а противник их не видит и
не ждет. И это давало им преимущество.
 Все было четко и ясно, как на детской картинке. Внизу шоссейная дорога.
От нее к МТС проселок;  расстояния тут с километр.  На развилке два немецких
мотоцикла;  третий медленно приближается к МТС.  За МТС - ложбина, по ней до
излучины шоссе метров триста - четыреста. А там кювет и кусты вдоль дороги.
 Бокарев показал, где надо устроить засаду.
 - Ползите к  тем  кустам.  Как услышите мой выстрел,  открывайте огонь.
Беспорядочного огня  не  вести,  только прицельный.  В  кучу не  сбивайтесь,
рассредоточьтесь!
 Пригибаясь к  земле,  скрытые за  строениями,  солдаты перебежали двор,
перелезли через ограду, плюхнулись в ложбину и поползли.
 Поняли они задачу или нет, хотели ползти или не хотели, доползут или не
доползут,  обнаружат их  немцы  или  нет  -  ничего этого  Бокарев не  знал.
Справится ли он один с тремя мотоциклистами,  приближающимися к МТС, он тоже
не  знал.  Он  был  сибиряк,  охотник  и  действовал как  охотник:  не  дать
обнаружить себя зверю, обложить его и взять.
 Он поднялся и стал за углом сарая. Отсюда были видны и немцы на дороге,
и ползущие к ним солдаты, и мотоцикл, едущий к МТС.
 Переваливаясь на  ухабах  и  разбрызгивая грязь,  мотоцикл приближался.
Потом остановился возле футбольных ворот.  Они  одиноко стояли в  стороне от
дороги -  одни ворота с вытоптанной перед ними травой.  Может, рабочие МТС в
обеденный перерыв били в одни ворота,  а может, существовали раньше и вторые
ворота, только сломали их.
 Немец, сидевший на заднем сиденье, сошел с мотоцикла и пошел к воротам.
 Зачем ему  понадобились эти ворота,  Бокарев так и  не  сообразил:  они
стояли на  ровном месте,  ничего возле них не  было.  Но  хорошо,  что немцы
задержались: ребята все еще ползли по ложбине.
 Немец  тронул столб,  потом  перекладину,  покачал их  -  ворота стояли
крепко.
 Затем вернулся, и мотоцикл двинулся дальше.
 Бокарев перевел взгляд на ложбину - солдаты все еще ползли.
 Мотоцикл приближался.  Немцы  были  уже  отчетливо видны -  в  касках с
пристегнутыми под подбородком ремешками.
 Мотоцикл остановился у МТС.  Мотоциклист был чернявый,  горбоносый,  по
росту, видать, небольшой. И тот, что сидел на заднем сиденье, тоже был вроде
чернявый,  или это так падала на его лицо тень от каски. А того, кто сидел в
коляске, Бокарев разглядеть не мог: коляска была на другой стороне.
 Бокарев  был   отличный  стрелок.   Он   мог   первым  выстрелом  снять
мотоциклиста,  вторым -  немца на заднем сиденье,  потом снял бы и третьего,
пока тот выбирался бы  из  коляски.  Но делать этого нельзя -  ребята еще не
доползли до дороги.
 Немцы переговаривались,  голоса их заглушались стрекотом невыключенного
мотора.  Как понимал Бокарев,  они совещались, кому идти: наверно, надо было
идти тому, кто в коляске, а он не хотел, пригрелся.
 Бокарев пытался предугадать их  замысел;  сам  мог действовать,  только
понимая значение каждого их  движения.  И  он следил за каждым их движением,
вглядываясь в то же время в ложбину:  его солдаты ползли уже совсем близко к
дороге.
 Наконец с  заднего сиденья сошел тот же немец,  что ходил к воротам,  -
Бокарев отметил это  с  удовлетворением:  этот будет осматривать МТС не  так
тщательно;  только что осмотрел ворота и, видно, спокоен, уверен, что никого
здесь нет.
 С  автоматом наизготовку немец  вошел  во  двор,  постоял,  осмотрелся,
направился к навесу, осмотрел его, ткнул ногой кусок железа, заглянул в окна
цеха -  они были в частых, мелких переплетах. Потом подошел к двери, вошел в
цех... Вышел из цеха.
 Бокарев бросил быстрый взгляд на ложбину - солдат уже не видно, значит,
ползут по кювету,  рассредоточиваются. Теперь, когда уже больше их не видел,
он рассчитывал только время:  ползут,  рассредоточиваются,  занимают позиции
для стрельбы, изготовляются к ведению огня.
 Опустив автомат, немец возвращался обратно. Бокарев зажал нож в кулаке,
еще теснее прижался к столбу,  пропуская немца мимо себя.  Немец увидел его;
перед Бокаревым мелькнуло только мгновенное удивление в его глазах; он левой
рукой,   как  могучим  крюком,   обхватил  его  голову,   зажал  рот,  сразу
почувствовал на ладони влажное тепло его рта,  напор его горячего дыхания, и
правой рукой всадил нож; нож прошел, не коснувшись кости, тело немца повисло
в судороге на его руке.  Бокарев все дальше всаживал нож, по самую рукоятку,
левой  рукой  удерживая  тело.  Потом  осторожно опустил  на  землю,  локтем
придержал каску, чтобы не гремела, правой рукой перехватил автомат.
 Теперь он тянул время,  ждал, когда солдаты изготовятся к стрельбе. Они
себя не обнаружили, немцы на шоссе не открыли огня.
 - Алло, Ганс!
 С автоматом в руке Бокарев прошел вдоль сарая и посмотрел на дорогу.
 Оба немца -  и мотоциклист,  и тот,  что ехал в коляске, - с автоматами
наизготовку стояли против въезда в МТС.
 - Алло, Ганс!
 Они стояли во весь рост, встревоженно вглядываясь во двор.
 - Алло, Ганс!
 Немец  добавил  еще  что-то,   видно,   ругательное:  думал,  что  Ганс
разыгрывает их.
 Бокарев дал по ним очередь.
 В  ту  же  минуту  раздались винтовочные выстрелы на  дороге  -  ребята
открыли огонь.
 Бокарев снял с убитых автоматы, дал очередь по баку - мотоцикл вспыхнул
голубым пламенем -  и побежал к дороге,  не по ложбине,  а напрямик,  полем,
заходя в  тыл немцам:  они развернули мотоциклы и пытались пробиться обратно
сквозь засаду, ведя пулеметный и автоматный огонь.
 Бокарев бежал,  пригибаясь к земле. Он видел, как врезался в кювет один
мотоцикл, с него соскочил немец, пополз к лесу. Второй мотоцикл остановился;
пулеметчик,  неуязвимый за металлическим щитком, вол с него огонь. Ему в тыл
и  забегал Бокарев,  уже не пригибаясь,  чтобы его увидели свои,  и  с  ходу
скосил пулеметчика из автомата.
 Пулемет смолк.
 На  шоссе  лежали  три  убитых  немца,  еще  двое  -  в  кювете,  возле
перевернутого мотоцикла,  один  ушел  или  залег в  лесу.  Бокарев присел за
мотоциклом,  вглядываясь в  лес по  ту  сторону шоссе,  прислушиваясь к  его
тишине,  пытаясь уловить треск сучьев или  шелест сухих листьев.  Теперь они
поменялись ролями: немец видит их, а они его не видят.
 Все произошло неожиданно,  в одну короткую, непоправимую секунду. Он не
увидел,  а почувствовал,  краем глаза заметил:  по шоссе бежит Лыков,  потом
услышал крик:
 - Старшина! Товарищ старшина!
 Лыков  бежал  и  кричал в  том  возбужденном состоянии,  какое бывает у
солдата,  только что вышедшего из  боя,  еще оглушенного,  еще пылающего его
огнем, бежал в распахнутой шинели, волоча винтовку.
 - Ложись! - Бокарев не то крикнул это, не то сказал, не то подумал.
 Лыков  был  обречен,  и  немец  был  обречен.  Мелькнул из  леса  огонь
выстрела, Бокарев тут же дал по огоньку очередь. Немец умолк.
 Лыков упал.
 Бокарев переполз шоссе,  пополз по  кювету.  Немец лежал,  уткнувшись в
землю.  Бокарев дал по нему очередь, вернулся на шоссе, подошел к Лыкову: он
лежал на спине, широко раскинув мертвые руки.
 Бокарев подошел к  Вакулину.  Он сидел,  привалившись к  откосу кювета,
мертвенно-бледный.  Краюшкин уже распоясал его,  поднял рубашку: и рубашка и
кальсоны были залиты кровью.
 - Пакет есть? - спросил Бокарев.
 - Есть, - ответил Краюшкин.
 Огородников все еще лежал в кювете, с винтовкой, нацеленной на шоссе.
 - Долго будем лежать? - спросил Бокарев.
 Огородников не ответил.
 Бокарев нагнулся, тронул его, перевернул.
 Огородников был мертв.


18

 Почему я вернулся?
 Дом меня больше не раздражал.  Ни отец,  ни мать -  никто не раздражал.
Две недели жизни у дедушки успокоили мои нервы,  вагончик отучил просыпаться
от  звука шлепанцев.  Но  запах дымящегося асфальта на  московских улицах не
давал мне покоя.
 На дорожных работах в  Москве техники не меньше,  чем на нашем участке.
Вероятно,  даже больше.  И шику больше -  рабочие в желтых кофтах,  в желтых
шлемах.  И  все  же  нет того масштаба,  нет той перспективы,  техника здесь
огорожена щитами,  защищена предупредительными знаками и фонарями,  теряется
среди высоких домов;  видишь одни  объезды,  заторы,  пробки,  мостки вместо
тротуаров.  Только чувствуешь запах горячего асфальта.  И  этот запах влечет
тебя туда,  на  дорогу,  где  все открыто,  все видно,  лязгает и  грохочет,
освещено солнцем и обдувается ветром.
 Я  скучал по вагончикам,  по ребятам.  Неплохие,  в сущности,  ребята -
заносчивый Юра, флегматичный Андрей, щуплый сердцеед Маврин.
 И потом... дедушка.
 Я не предупре