- Виктор Борисович начертил пальцем
на  столе большую букву "Ч".  -  Нет,  это не прописная буква.  Это то,  что
зарождается в  таком вот Сережке.  И  сохранить такое чувство в  мальчишке -
ценнее всего.  Вы уж извините меня!  Вот таким бы хотелось видеть настоящего
руководителя.
 С этими словами он встал и вышел из шатра. Даже шляпу забыл на столе.
 Наступило тягостное молчание.
 Только было слышно, как Мария Лаврентьевна брызжет воду на белье.
 Ситуация получилась дай бог!
 Мало того,  что я прогулял день.  Мало того, что по моей якобы вине два
часа простояла бригада. По моей вине теперь в отряде возник конфликт. И где?
Внутри руководства!  На глазах у всего коллектива инженер обвинил начальника
участка  в  неумении руководить людьми.  Воронов этого  не  простит.  Может,
инженеру и простит -  как-никак его заместитель все-таки.  Но мне не простит
никогда.
 Обращаясь к шляпе Виктора Борисовича, Воронов сказал:
 - Вот к чему приводят совместные выпивки с молодежью.
 Этим он как бы объяснил мотивы поведения инженера.
 Мне стало ясно,  что с  инженером он  помирится,  а  мне на  участке не
работать.
 На практике,  на автобазе, у меня тоже получилось нечто вроде конфликта
с коллективом,  потом все сгладилось: я был там человек временный, к тому же
школьник, практикант.
 Здесь я  не  школьник,  не практикант,  здесь я  рабочий и  должен быть
таким,  как все рабочие.  А я делал что-то не так,  хотя, в сущности, ничего
плохого не делал. Меня заинтересовала судьба солдата, захотелось узнать, кто
он,  разгадать эту тайну.  Производство - не место для разгадывания тайн. Но
ведь это не простая тайна.  Это неизвестный солдат!  Даже Мария Лаврентьевна
плакала, когда мы переносили его останки, когда вкапывали колышки и набивали
штакетник.  А теперь она устроила мне этот камуфлет, спокойно гладит белье и
с видимым удовольствием слушает, как Воронов драит меня.
 Я  посмотрел  на  этих  людей,  расположения  которых  мне  не  удалось
добиться.  Я  не нашел дороги к  их сердцу оказался здесь чужим и  ненужным.
Очень жаль.  Мне эти люди были чем-то близки,  а я вот им -  нет.  Ну что ж,
ничего не поделаешь.
 - Дошло наконец до тебя? - спросил Воронов.
 - Дошло.
 - Намерен ты работать, как положено сознательному, передовому рабочему?
 - Намерен, - ответил я. - И все же я разыщу этого солдата.

 Мы вернулись в вагончик: я, Юра и Андрей.
 Мы  всегда  утешали друг  друга  при  всякого рода  неприятностях.  При
столкновении с  начальством утешение заключалось в  том,  чтобы не придавать
этим столкновениям никакого значения.
 - Плюнь!  -  сказал Андрей.  -  Близко к  сердцу надо  принимать только
неправильно выведенную зарплату.  А  на  выговора,  внушения,  выволочки  не
следует обращать внимания.  -  Он улегся на койку, взял в руки Ключевского и
погрузился в русскую историю.
 Однако Юра утешил меня совсем по-другому:
 - Плюнь,  конечно. Но если без дураков, то Воронов прав. Работать надо,
вкалывать! Человек существует, пока работает, действует.
 - Свежие мысли, - заметил Андрей, не отрываясь от книги.
 - Свежие мысли высказывают философы,  и то не слишком часто, - возразил
Юра,  -  я говорю то,  что думаю.  У меня в войну погибли дед, и дядя, и еще
дядя. Что же мне теперь делать? Бегать по свету, искать их могилы?
 - Не мешало бы, - заметил я.
 - Юра, не заводись, - сказал Андрей, - Сереже и так уже попало.
 - Я  ничего  особенного  не  говорю,   -   усмехнулся  Юра,   -  просто
высказываюсь  по  поводу  происшедшего.   Я  Сереге  сочувствую,  готов  его
защищать,  но между собой мы можем говорить откровенно. Не надо обижаться на
Воронова: правда на его стороне.
 На это я ответил:
 - Воронова  я   понимаю   до   некоторой  степени.   Он   руководитель,
администратор,  должен держать участок в  руках,  хотя в  данном случае он и
неправ.  Меня  удивляет  другое:  почему  все  против  меня?  Только  Виктор
Борисович заступился. Что я плохого сделал?
 - Могу тебе объяснить, если хочешь, - с готовностью ответил Юра.
 - Очень хочу.
 - Пожалуйста,  только не обижайся. Всем жалко солдата. Однако никто его
не ищет,  каждый занят своим делом, работой, жизнью. А вот ты ищешь, ездишь,
хлопочешь.  Выходит,  ты добрый,  гуманный, человечный. А мы - варвары! Нет,
извини,  друг, мы не варвары! Мы - работники! Вот мы кто - работники! А тот,
кто  не  умеет  работать  и  не  хочет  работать,  вот  на  таких  штуках  и
высовывается. Работу показать не можем, так хоть могилками возьмем.
 Я впервые в жизни стал заикаться...
 - А-а, т-ты, пп-п-подлец!
 Юра встал, подошел ко мне:
 - Что ты сказал? Повтори!
 Я тоже встал.
 Мы стояли друг против друга.
 Андрей отстранил книгу и с интересом смотрел на нас.
 - Повторить? - переспросил я.
 - Вот именно, повтори, - угрожающе попросил Юра.
 Юра кое-что знал обо мне,  но  не  все.  Например,  что мой лучший друг
Костя - боксер. И кое-чему меня научил.
 Теперь Юра узнал это.
 Андрей деловито спросил:
 - Какой разряд имеем?
 Я  опустился  на  койку,  руки  у  меня  дрожали.  Впервые  в  жизни  я
по-настоящему ударил человека.


27

 - Слыхали, дом продаете? - спросил покупатель.
 Антонина Васильевна улыбнулась,  подняла палец  к  уху,  показала,  что
плохо слышит.
 Соседка, Елизавета Филатовна, громко объяснила:
 - Насчет дома спрашивают - как, продаешь?
 - Продаю, продаю, - кивнула головой Антонина Васильевна.
 - Переселяетесь?
 - Уезжаю.
 Покупатель оценивающим взглядом осмотрел избу.
 - Далеко?
 - В самую Россию, город Корюков, слыхали?
 - Нет, однако, не слыхал.
 Покупатель обошел дом, заглянул в спальню, потрогал стены:
 - Дом-то кому принадлежит?
 Антонина Васильевна недоуменно посмотрела на него:
 - Кому... Мой он, дом-то.
 - Они  спрашивают,   на  кого  дом  записан,  -  объяснила  соседка,  -
беспокоятся: купят, а потом наследники или еще кто объявится.
 - Нету у меня наследников,  - ответила Антонина Васильевна, - я в войну
и  мужа и  сына потеряла.  Одинокая я.  Вот к  сыну еду.  Пропал безвестно в
войну, а теперь нашлась его могилка. К ней и еду.
 - Далеко ехать-то, - заметил покупатель.
 - Далеко, - согласилась Антонина Васильевна, - я-то ведь дальше околицы
не  ездила.  И  не  ехать нельзя.  Сколько лет ждала:  не  мог он  безвестно
пропасть. Теперь хоть поживу возле его могилки.
 - Поживи, Васильевна, да возвращайся, - сочувственно сказала соседка, -
как ее начинать, жизнь, на новом месте?
 Покупатель кинул на нее недовольный взгляд:
 - Это уж,  как говорится,  хозяйское дело:  где жизнь начинать, где ее,
как говорится, кончать.
 - Сколько мне жить-то осталось,  - вздохнула Антонина Васильевна, - вот
и поживу возле сыночка своего дорогого.
 Соседка растроганно смотрела на нее.
 - Поветшала  изба-то,  -  сказал  покупатель,  оглядывая  стены,  -  не
содержалась. Дом-то, он мужской руки требует.
 - Это верно,  -  согласилась Антонина Васильевна,  -  не было мужчины в
доме, чего не было, того не было.
 - Ему бы ремонтик,  тогда и цену подходящую можно бы назвать,  - сказал
покупатель.
 - На ремонт деньги нужны,  -  возразила Антонина Васильевна, - а где их
взять?
 - Вам,   как  матери  героя,   колхоз  должен  помочь,   сельсовет,   -
наставительно проговорил покупатель.
 - Ей уж предлагали, - вмешалась соседка, - отказалась.
 - Зря отказалась, - заметил покупатель.
 - Нет  уж,  -  возразила  Антонина  Васильевна,  -  какой  есть,  такой
покупайте. Я за дом деньги беру, не за сына. Сыну моему цепы нет.


28

 Сеновал был низкий,  только в  самой середине его,  под коньком пологой
крыши,  можно  было  стоять на  четвереньках.  Задний торец  был  забит косо
срезанными дощечками.  Все добротное,  крепкое,  нигде ни щели; сено свежее,
недавно убранное,  хорошо  высушенное,  пахнущее осенью  и  сухим  тополиным
листом.
 Через  неприкрытые ворота  были  видны  двор  и  кусок  улицы.  По  ней
проносились  легковые  машины,  останавливались у  домов,  из  чего  Бокарев
заключил,  что на улице разместится штаб. Тогда жителей повыгоняют, а дома и
строения прочешут.
 Предположения его оправдались.
 Появились квартирьеры,  и вскоре из дома вышла хозяйка с дочкой - несли
узел и корзину.
 - Давай, матка, шнель! - торопил их квартирьер.
 По  улице шли женщины,  старики,  дети,  тащили вещи на себе,  везли на
тележках, на колясках. Жителей выселяли.
 Квартирьеры вошли во двор,  осмотрели,  открыли сарай,  дали автоматную
очередь и ушли, оставив ворота открытыми.
 - Будто ногу задело, - прошептал Краюшкин.
 - Ну и неловок ты, отец, - пробормотал Бокарев.
 - Немец ловок, - морщась, ответил Краюшкин.
 Бокарев стащил с Краюшкина сапог, осмотрел рану:
 - Кость цела.
 - Капельное дело, - согласился Краюшкин.
 Пакет  они  израсходовали на  Вакулина.  От  кальсон  Краюшкина Бокарев
оторвал кусок,  перевязал рану, сделал жгут, перетянул повыше колена. Тряпка
набухла кровью.
 - Лежи, не двигайся, ночью уйдем.
 Бокарев подполз к краю сеновала, чуть разгреб сено, вгляделся в улицу.
 Легковые машины  останавливались у  домов;  денщики  таскали  чемоданы,
готовили жилье для  офицеров,  связисты тянули шнур  -  в  школе разместился
штаб.
 Во  двор въехал "оппель-капитан";  в  дом прошел офицер;  следом за ним
шофер потащил чемоданы.
 Потом шофер вернулся,  поставил машину ближе к сараю, передом на выезд,
и опять ушел в дом.
 - Машину угнать... - прошептал Бокарев.
 - Можно бы, - согласился Краюшкин.
 - Ночью посмотрим, - сказал Бокарев.
 - Стукнешь дверцей - они и услышат: днем посмотри, как обедать уйдут.
 Бокарев не любил советов, но совет был правильный.
 День тянулся томительно долго,  но  Бокарев не  уходил со своего поста,
высматривал улицу  зорким  глазом.  Офицер  ушел  в  штаб.  Шофер,  пожилой,
сухопарый немец с мрачным лицом,  то выходил во двор,  то возвращался в дом;
вынес матрац,  перину,  повесил их  на веревки -  приводил в  порядок жилье.
Аккуратно устраиваются.
 Наконец денщик вышел из дома с судками, отправился в кухню за обедом.
 Бокарев спустился с сеновала,  заглянул в машину -  в щитке торчал ключ
зажигания.
 Потом он  подошел к  забору,  нашел щель  между досками,  но  через нее
ничего не было видно; он пошевелил доску - она не тронулась с места.
 Он подошел к калитке,  постоял,  прислушался,  тихонько открыл ее, стал
сбоку,  посмотрел на улицу.  В  конце ее уже был шлагбаум,  возле него стоял
часовой.
 Он  зашел  с  другой  стороны калитки -  на  другом  конце  улицы  тоже
шлагбаум. У школы и у домов стояли легковые машины.
 Бокарев прикрыл калитку, вернулся на сеновал.
 - Не получится с машиной: шлагбаумы по обе стороны. - Он кивнул на ногу
Краюшкина. - Дойдешь? Нам только до леса добраться.
 - Не знаю,  однако,  - неуверенно ответил Краюшкин. - Может, тебе лучше
одному уйти?
 - В плен захотелось?!
 - Зря говоришь,  -  возразил Краюшкин.  -  С  этой ногой я  буду тебе в
тягость. Пережду. Долго ли они здесь будут?
 - Не могу я тебя оставить, отвечаю за тебя! И так всех людей растерял.
 - Ты молодой,  здоровый,  -  сказал Краюшкин, - тебе есть надо, а у нас
полбуханки, надолго ли хватит?
 Бокарев швырнул ему хлеб:
 - На, жри!
 - Непонятливый ты, я не о себе, я о тебе.
 - За меня не думай,  -  оборвал его Бокарев. - Я за тебя обязан думать.
Вместе уйдем.
 - Вместе так вместе,  - согласился Краюшкин, но, как понял Бокарев, для
формы согласился.
 Краюшкин кивнул на улицу.
 - Лошадей не видать?
 - Зачем тебе лошади?
 - За сеном сюда полезут.
 - Нет там лошадей. Танковая часть.
 - Тогда порядок, - удовлетворенно сказал Краюшкин.
 Вернулся шофер с  судками,  потом явился и  офицер;  пробыл дома с час,
пообедал и снова ушел в штаб.
 Шофер вышел во двор с  помойным ведром,  открыл крышку мусорного ящика,
опорожнил ведро,  потом  с  двумя  чистыми  ведрами  отправился на  улицу  к
колонке.  Аккуратный,  видно, немец, хозяйственный. Отнес чистую воду в дом,
опять вернулся, ополоснул помойное ведро и тоже отнес его в дом.
 А день тянулся и тянулся, не было, казалось, ему конца.
 Они съели по кусочку хлеба.
 - Ночью воду достанем, - сказал Бокарев.
 - Ночью лежать надо и не двигаться, - возразил Краюшкин.
 - Не учи! - коротко ответил Бокарев.

 Ночь  выдалась светлая.  Полная  луна  освещала спящие  дома,  машины у
домов, часовых, расхаживающих у штаба и у шлагбаумов.
 Бокарев перелез через забор на  соседнюю улицу.  Она не  была огорожена
шлагбаумами,  но у  домов тоже стояли машины,  легковые и грузовые,  немцы и
здесь разместились.
 Прижавшись  к  забору,  Бокарев  внимательно  осмотрел  улицу.  По  его
расчетам, именно на ней они оставили Вакулина.
 В  глубине ее  мелькнула фигура часового,  в  другом конце тоже.  Улица
охранялась,  но  шлагбаума  не  было;  упирается,  наверно,  в  пустыри,  не
проедешь,  не проскочишь -  окраина. Если переползти вон до того проулка, то
можно уйти в поле,  а там и в лес.  И Вакулин на этой улице,  только в каком
конце?  Пришли они с запада,  значит,  там,  но вроде не похоже. Ладно, днем
разберемся.
 Он  ухватился за  верх забора,  подтянулся,  заглянул в  соседний двор,
увидел бочку с  водой между яблонь,  перелез через забор,  подполз к  бочке,
отвел ладонью листья,  наклонился,  напился.  Вода была хорошая, хоть и чуть
застоявшаяся,  припахивала бочкой и прелым листом.  На заднем крыльце стояли
грязные солдатские сапоги, лежала сумка. Бокарев открыл ее, увидел сверток с
красным крестом - индивидуальный пакет.
 На  садовом,  сколоченном из  досок  столе  валялись пустые  консервные
банки.  Бокарев  понюхал  одну  -  она  пахла  колбасой.  Вернулся к  бочке,
зачерпнул воды, отпил - ничего, сойдет.
 Он услышал шорох в доме и присел у бочки.
 Из дома вышел солдат в нательном темноватом белье,  помочился с крыльца
и вернулся в дом.
 Опять все стихло.
 С  пакетом в  кармане и  банкой воды в  руке Бокарев подошел к  забору,
провел ладонью по его верху - верх был узкий, а опорные столбы заострены. Он
нашел место между столбом и досками,  втиснул туда банку и, не спуская с нее
глаз,  подтянулся кверху,  позабыв о  часовом,  думая  только о  том,  чтобы
удержалась банка.
 Все  сошло  благополучно.  Он  лег  животом  на  забор,  достал  банку,
осторожно притянул к  себе,  спустился на землю,  прокрался к своему забору,
перебрался через него и вернулся на сеновал.
 - На, пей!
 Краюшкин жадно припал к банке.
 Перевязывая ногу Краюшкину, Бокарев удовлетворенно сказал.
 - Затянет в два дня.
 - Рисковый ты  парень,  -  заметил Краюшкин,  -  хватятся,  пакет будут
искать.
 - Не беспокойся,  -  уверенно ответил Бокарев.  - Думаешь, немец дурак?
Сам доложит, что потерял пакет? Сопрет где-нибудь. А будут искать - есть чем
отстреливаться. - Он кивнул на автоматы. - А дойдет до крайности - выйдем на
улицу и закидаем их гранатами.
 Краюшкин молчал.
 - Чего молчишь? - спросил Бокарев.
 - Зачем говорить - услышат.
 - Боишься?
 - Чего бояться,  -  ответил Краюшкин.  -  Верти не  верти,  а  придется
померти.
 - Все прибаутничаешь,  -  сказал Бокарев,  - а нужно задачу решать: как
уйти отсюда.


29

 На работу я еще ездил, но в вагончике больше не жил. Ночевал у дедушки.
 Я не боялся Юры.  Думаю,  наоборот: он меня боялся. Но я не могу жить в
одном вагончике с человеком, с которым не разговариваю.
 Это вообще тягостно -  жить с  человеком,  с которым не разговариваешь.
Есть семьи,  где люди по году не разговаривают.  Живут вместе, едят за одним
столом,   вместе  смотрят  телевизор,   а  вот  -   представьте  себе  -  не
разговаривают. Объясняются через третьих лиц или посредством записок.
 У  нас дома этого никогда не  было.  Поспорили,  поконфликтовали,  даже
поссорились, но не разговаривать? Глупо. Тогда надо разъезжаться.
 Я  так и  сделал.  Кое-какое мое барахлишко еще было в  вагончике,  а я
опять каждый день ездил в город и из города -  жил у дедушки. Тем более, что
после устроенной Вороновым публичной выволочки,  после того как я  обнаружил
общую к себе враждебность, мне стало что-то неуютно на участке.
 Придется, видно, сматывать удочки.
 О  том,  что  Юра  схлопотал от  меня,  никто  не  знал.  Я  никому  не
рассказывал,  Юра -  тем более.  Андрей тоже помалкивал: о таких вещах здесь
трепа не бывает, ребята выдержанные. Даже Маврин ничего не знал.
 Одна только Люда о чем-то догадывалась, вопросительно смотрела на меня,
ждала,  что я ей расскажу.  Но я делал вид, что не замечаю ее взглядов. Если
так интересуется, пусть узнает у своего Юрочки.
 В конце концов она не выдержала и спросила сама.
 Она приехала к  нам в мастерскую оформлять наряды.  Все ремонтники были
на трассе,  даже сварщик со своим аппаратом уехал.  Только я один колбасился
вокруг переднего моста к самосвалу.
 Люда  уселась  на  табурет,  прикрыв его,  по  моему  совету,  газетой,
некоторое время смотрела, как я работаю, потом спросила:
 - Сережа, из-за чего вы подрались с Юрой?
 Берет на пушку,  на понт берет.  Делает вид, что знает, а на самом деле
ничего  не  знает,  только догадывается.  И  если  я  поймаюсь,  то  окажусь
источником информации, то есть сплетником.
 - Когда это было? - спросил я.
 - Сережа, не притворяйся, я знаю.
 - А знаешь, зачем спрашиваешь?
 - Хочу услышать об этом от тебя.
 - А от кого еще слыхала?
 - Слыхала,  - объявила она таким тоном, будто действительно слыхала, но
не может сказать, от кого.
 Люда,  в общем,  ничего девка.  Артельная,  "нашего табора",  как здесь
говорят,  добрая,  широкая:  когда у  нее что есть,  ничего не жалеет,  всем
поделится.   Только  редко  у   нее  что  бывает...   Но  она  поверхностна,
легкомысленна и  лжива.  Лжива не  для какой-то  выгоды,  а  просто так,  по
натуре,  безо  всякой цели,  не  себе  на  пользу,  а  себе во  вред.  Такая
эксцентричная, экзальтированная особа, фантазерка.
 И сейчас она,  по своему обыкновению,  нахально врала, будто кто-то что
ей говорил. Никто ей ничего не говорил.
 - Ничего ты не слыхала и не могла слыхать. Никакой драки не было и быть
не могло.
 - А почему вы не разговариваете?
 - Опять: из чего ты заключила?
 - Вижу. И ты перестал с нами обедать.
 - Живу в городе и обедаю в городе.
 Когда-то  я  был  лопухом.  Меня  разыгрывали,  и  я  попадал в  глупое
положение. Но сейчас нет, извините, я научился взвешивать свои слова. Ничего
она у меня не выпытает, пусть не старается.
 Она  сидела  в  нашем  тесном  сарайчике,  среди  разобранных  машин  и
агрегатов,  среди железок и тряпок, на грязном табурете, который, если бы не
я,  даже не покрыла бы газетой,  и ее мини-юбка, и мини-плащ, и модные туфли
казались здесь жалкими.  Я заметил на ее шикарном плаще пятна,  каблуки были
стоптаны, петли у чулок спущены. Все это, повторяю, выглядело жалким. И сама
она   выглядела  жалкой,   несчастная  девчонка   без   семьи,   без   дома,
перекати-поле.
 - Чего домой не едешь? - спросил я, продолжая возиться с мостом.
 Она не ожидала такого вопроса - он застал ее врасплох. И молчала.
 - У тебя кто родители?
 Она хмуро и нехотя ответила:
 - Мой отец полковник милиции.
 Штука!  А я-то думал,  что у нее отец слесарь,  а мать медсестра.  А ее
отец -  полковник.  Да еще милиции.  Наверно,  от него и  забилась к  нам на
участок, чтобы он не мог разыскать ее. Впрочем, возможно, и не прячется.
 - Братья-сестры есть?
 - Нет.
 Единственная дочь. И сбежала.
 - В чем вы не поладили?
 Все так же нехотя она ответила:
 - Про это долго рассказывать.
 - И не хочется домой?
 - Хочется... Иногда.
 - Почему не едешь?
 Она молчала.
 - Юрку боишься?
 Она презрительно передернула плечиками:
 - Юрка! Захочу, поедет за мной на край света.
 - Отца боишься? Он у тебя злой?
 - Нет, ничего.
 - Стыдно возвращаться?
 - Угу.  -  Она посмотрела наконец мне в глаза затравленным и несчастным
взглядом.
 - Ну и глупо!
 Люда ушла.
 Советуя ей уехать домой,  я действовал против интересов Юры. И если Юра
узнает,  то решит,  что я делал это нарочно, ему в отместку. Андрей и Маврин
расценят как нетоварищеский поступок.  Но  мне