за идею, его борьба была одухотворенной, очеловеченной, он
бился  во  имя  Свободы  и  потому  победил.   А  здесь  было  всего-навсего
соревнование силы, ловкости, опыта, и больше ничего, ничего великого.
 Кто-то сел рядом со мной.  Я  оглянулся.  Это был отчим Кости.  Он тоже
смотрел на меня, вспоминая, где меня видел. Потом вспомнил и улыбнулся:
 - Пришел посмотреть?
 - Мы с Костей пришли.
 Он  еще  раз улыбнулся,  как мне показалось,  несколько смущенно,  даже
растерянно,  отвернулся и стал смотреть на ринг. И как в прошлый раз, он мне
очень понравился. Добрый человек - сразу видно.
 Объявили фамилию Кости. Он пролез под канатами и очутился в своем углу.
Следом за ним появился и его противник.
 Костя дрался уверенно.  Он левша,  стоит в правосторонней стойке, а это
всегда  опасно  для  противника:  у  него  сильный удар  и  правой и  левой.
Противник был  выше.  И  все  равно Костя уже  в  первом раунде послал его в
нокдаун и во втором раунде послал в нокдаун. Рефери прекратил бой и присудил
Косте победу ввиду явного преимущества.
 Отчим Кости повернулся ко мне:
 - Молодец он все-таки!
 У него было счастливое лицо.  Приятно смотреть на человека, радующегося
успеху другого.
 - Понимаешь,  -  сказал он,  -  Костя не любит, когда мы, его родители,
приходим на соревнования.  Многие боксеры этого не любят.  Я не хотел, чтобы
Костя знал...
 - Не беспокойтесь, - ответил я.
 - Ну,  спасибо.  -  Он потрепал меня по плечу и быстро ушел -  не хотел
встречаться с Костей.
 Конечно,  мой отец не  пришел бы тайком смотреть на меня,  он пришел бы
открыто.  И  если бы я  дрался так здорово,  как Костя,  я  бы сам позвал на
соревнования моих стариков -  пусть посмотрят.  И дерись я так здорово,  как
Костя,  я бы прямо сейчас,  не сходя с места, надавал бы Косте плюх. Так мне
было  жаль  Костиного  отчима.  Он  любит  Костю,  а  Костя  заставляет  его
унижаться. Хам!
 Подошел Костя,  и  мы  с  ним  досмотрели соревнования.  Стало  немного
интереснее -  на ринг вышли тяжеловесы,  а в тяжелом весе ударят так ударят.
Костя сказал,  что сегодня только четверть финала.  А когда будет финал, зал
будет битком набит.
 Мы вышли из клуба.
 - Дойдем до Белорусского, а там доедем на метро, - предложил Костя.
 Бульвар тянулся посередине Ленинградского проспекта.
 - Что у тебя произошло с Веэном? - спросил Костя.
 Начинается!   Опять  надо  изворачиваться.   Мы  говорили  с  Веэном  о
Мавродаки,  а о нем Костя запретил говорить.  По-видимому,  Веэн уже передал
ему наш разговор. Ну и черт с ними! Надоело, честное слово, тайны, секреты -
невыносимо!
 - Он просил тебя обменять нэцкэ?
 Ах так,  разговор о нэцкэ. Значит, Веэн не передал ему нашего разговора
о Мавродаки. Странно! Почему?
 - Да, просил.
 - Он предлагал тебе взамен хорошую нэцкэ?
 - Я не имею права менять.
 - Чья она?
 - Художника Краснухина.
 - Тебе какая разница?
 - Не желаю иметь дела с Веэном.
 - А со мной?
 - С тобой - пожалуйста.
 Костя вынул из чемодана нэцкэ. Она изображала всадника с мечом, луком и
стрелами в  крошечном колчане.  Удивительное в  этой  фигурке было  то,  что
всадник еще не  падал с  коня,  даже не  соскальзывал,  не  склонялся на его
гриву,  и все равно было ясно,  что он ранен и сейчас упадет. В фигурке было
какое-то  неуловимое движение,  был последний скачок коня,  после которого и
конь и всадник рухнут на землю.
 - Эта нэцкэ лучше твоей стрекозы.
 - Ты ее меняешь для Веэна?
 - Какая тебе разница!
 - Веэну я  ее  не  отдам.  Если ты так о  нем заботишься,  почему ты не
отдаешь ему своего мальчика с книгой?  Веэн разыскивает ее по всей Москве, а
она у тебя. Хоть пожалел бы его труды.
 - Не твое дело!
 - Ах,  не мое?!  Тогда не вмешивайся и  в  мои дела.  Нэцкэ я не отдам.
Кончен разговор.
 - Разговор далеко не кончен, - процедил сквозь зубы Костя.
 Опять угрозы...  Смешно,  ей-богу!  Думают,  что я  их боюсь,  дурачки,
честное слово! Идиотики!
 Я остановился.
 - Вот что, Костя! Угрозы и запугивания оставь для кого-нибудь другого -
я  уже  тебе это говорил и  повторяю опять.  Твой Веэн прохвост,  вот кто он
такой,  и  ты в этом когда-нибудь убедишься,  смотри,  чтобы не было слишком
поздно.  А я не желаю.  Вы изолгались и изоврались, а я не желаю. Твой отчим
добрый,  порядочный человек,  а ты ему хамишь. Веэн прохвост - ты ему лучший
друг. Ну и пожалуйста, с богом!
 - Не касайся этого! - закричал Костя.
 - Мне нельзя касаться твоих дел, а тебе моих можно? Так не пойдет.
 - Мои дела - это мои дела, а твои - наши общие, мы их делали вместе.
 - Делали,  а  теперь не будем.  Тебе надо заработать у Веэна,  а мне не
надо. Дешево ты продаешься. Прохвост Веэн тебе дороже человека, который тебя
воспитал. Я только что видел твоего отчима.
 Костя поднял на меня глаза.
 - Где ты его видел?
 - В  клубе.  Он  был рад и  счастлив тому,  что ты  выиграл бой.  А  ты
вынуждаешь его приходить тайком.  Он просил меня не говорить тебе, что я его
видел, - вот как ты заставляешь его унижаться. А что он сделал тебе плохого?
Ты мучаешь своих родных из-за кого?  Из-за прохвоста Веэна? А кто тебе Веэн?
Ведь не отдаешь ты ему мальчика с книгой, все понимаешь!
 Эта догадка пришла мне в голову неожиданно.
 Костя молчал. Я попал в самую точку. Надо развивать успех.
 - Не воображай, что все такие дураки. Если людям запрещают говорить, то
они не  перестают думать.  Ты  не позволяешь произносить одно имя,  но ты не
можешь запретить догадываться...  Я не знаю,  как попала к тебе лучшая нэцкэ
этого человека,  но  я  знаю,  за  чьей коллекцией гоняется Веэн.  И  ты это
знаешь.  И ты знаешь,  что такое Веэн.  Коварный,  вероломный человек,  всех
путает,  всех ссорит между собой,  всех обманывает и тебя обманывает, ты еще
убедишься в этом.
 Костино лицо выражало страдание.  То,  о чем мы говорили, было главным,
самым важным в его жизни. И надо говорить только об этом, больше ни о чем. И
я сказал:
 - Краснухин хорошо знал Мавродаки. Пойдем к нему?


25

 Я в третий раз у Краснухина,  но у меня ощущение, будто я хожу сюда всю
жизнь,  так здесь все знакомо, привычно, хорошо. Тесно, нагромождено, пахнет
кухней.  Галя и  Саша прыгают на диване,  звонит телефон.  Краснухин басит в
трубку,  нет ни дорогих картин, ни старинной мебели, как у Веэна, ни изящных
безделушек,  и  все  же  именно  здесь  живет  и  работает настоящий человек
искусства.
 В  лице Краснухина не  было озабоченности,  как в  прошлый раз,  он был
спокоен,  безмятежен, видимо, все устроилось, все обошлось, он объяснился, и
больше объясняться пока  не  надо.  На  Краснухине был  темно-синий костюм и
белая рубашка с  галстуком.  Костюм был  старенький,  потертый,  заношенный,
сидел мешком,  и  все же  Краснухин выглядел в  нем очень представительным -
крупный, сильный, красивый мужчина.
 Чувствовался подъем,  праздник,  что ли,  какой-то.  Из  кухни пахло не
треской и  не  молоком,  а  чем-то  вкусным,  аппетитным,  жареным мясом как
будто...  Жена Краснухина была озабочена не как в прошлый раз,  а оживленно,
как хозяйка, ждущая гостей.
 - Я  сегодня при деньгах,  -  сказал Краснухин кому-то  по телефону,  -
давай подгребай.
 Из дальнейшего разговора я понял, что Краснухин выполнил срочный заказ,
оформил,  проиллюстрировал книгу в  издательстве и  по этому поводу созывает
гостей.
 В общем,  пришла удача,  особенно ощутимая в доме,  где удачи бывают не
часто.
 И  я был этому рад -  должны же быть удачи и у непризнанного художника,
черт побери!
 Несколько минут Краснухин не сводил с Кости своих громадных глазищ.  На
меня он  так не  смотрел ни в  прошлый раз,  ни в  позапрошлый,  а  на Костю
смотрел особенно,  я бы сказал -  потрясенно:  понял, кого я привел с собой.
Самое правильное - оставить их вдвоем. Я встал.
 - Пойду, пожалуй, а ты, Костя, посиди.
 Недоуменный  взгляд   Кости   показал,   что   он   не   оценил   моего
дипломатического хода.
 Тогда я сказал Краснухину:
 - Евгений Алексеевич,  это мой товарищ,  Костя.  Вы не расскажете ему о
профессоре Мавродаки?
 Краснухин еще  раз посмотрел на  Костю,  повращал глазами,  потом долго
рылся  в  бумагах,  развязывал и  завязывал  тесемки  на  папках,  перебирал
карточки и  рисунки и  наконец нашел  то,  что  искал,  -  большую групповую
фотографию.
 - Наш выпуск.
 Тонко  очиненным  карандашом  он  показал  на  небольшого  черненького,
улыбающегося человека в  центре группы.  Это был Мавродаки...  И я поразился
его сходству с Костей.
 Костя так и впился глазами в фотографию.
 Я не хотел ему мешать и отошел в сторону, рассматривая висящие на стене
гипсовые слепки рук.
 Краснухин тоже делал вид,  что не обращает внимания на Костю,  ходил по
мастерской, чего-то перебирал, переставлял, выходил на кухню, разговаривал с
женой, снова возвращался. Было видно, что он не умеет не работать, не привык
отдыхать,  не привык к темно-синему костюму,  неважно чувствует себя в белой
рубашке и галстуке.
 - Вы можете мне ее дать? - спросил Костя про фотографию.
 - Насовсем - нет, переснять - пожалуйста.
 - Это Владимир Николаевич? - спросил вдруг Костя.
 Краснухин наклонился к фотографии.
 - Да, по-видимому... Он был тогда в аспирантуре.
 Это новость!  Веэн еще в  то  время лично знал Мавродаки.  Почему же он
ничего мне об этом не сказал?
 - Вам не знакома такая фамилия - Максимов? - спросил я.
 - Кто такой Максимов?
 - Критик, наверно.
 - Держусь от них подальше.
 - Говорят, Владимир Николаевич прокатился по вашему адресу?
 - Было дело.
 - А что он писал?
 - Тебя это интересует?
 - Интересует.
 Он кивнул на лежащую в углу кучу журналов:
 - Поищи третий номер за прошлый год.
 Найти журнал тоже  оказалось не  так  просто.  Я  поразился беспечности
Краснухина. О нем написана статья, а он ее засунул сам не знает куда.
 Я  нашел журнал не в той куче бумаг,  которую показал мне Краснухин,  а
совсем в другом углу, за токарным станком.
 В  статье было написано,  что творчество Краснухина не самостоятельно и
не находится в главном русле.  Потом следовала фраза: "Искусство принадлежит
тому,  кто  несет его народу".  Правильная мысль!  Но  ведь мне Веэн говорил
другое:  "Искусство принадлежит тому, кто его любит, понимает и отстаивает".
Как-то  раз  он  даже  сказал:   "Приходя  на  выставку,   я  чувствую  себя
обокраденным".  Он  хочет,  чтобы искусство принадлежало ему  одному,  хочет
набить им свои шкафы и  полки.  Дело даже не в  том,  что он думает одно,  а
пишет другое.  Веэн прохвост,  это мне известно.  Дело в  том,  что в статье
Максимова тоже  трактовался этот вопрос.  Я  разыскал это  место,  вот  оно:
"Искусство  не  принадлежит  тому,  кто  им  занимается.  Оно  прежде  всего
орудие..." Мысли разные, но высказывал их один человек, это ясно, один и тот
же  беспринципный человек.  В  статье Максимова было  больше ругательств,  в
статье Веэна - меньше, но писал их один человек, это точно.
 - Вы дадите мне на пару дней журнал? - спросил я.
 - Гм... А с чем я останусь?.. Впрочем, только верни...
 Поразительный человек! Ни в чем не может отказать.
 - Через два дня журнал будет у вас.
 Краснухин достал  из  шкафа  нэцкэ  -  круглую  лакированную пуговицу с
изображением цветка  на  высоком,  тонком стебле.  Цветок тянулся к  солнцу,
прекрасный,  молодой,  гибкий,  излучающий радость и торжество жизни. Кругом
был мир и зелень,  за горизонтом пылало солнце, а цветок стоял один, гордый,
сильный, чуть наклоненный в своем стремительном порыве.
 Несколько минут Краснухин молча любовался пуговицей, потом сказал:
 - Что прекрасно в этой нэцкэ? Прекрасно доброе чувство, которое двигало
ее создателем, сознание, что и сотни лет назад люди радовались прекрасному и
доброму.  Я  бы  так и  оценивал произведения искусства:  по степени доброго
чувства, которое они вызывают.
 - Это верно,  - заметил я. - Еще Пушкин сказал: "Чувства добрые я лирой
пробуждал..."
 Краснухин повращал на  меня  глазами,  но  ничего не  ответил.  А  чего
отвечать? Лучше Пушкина не скажешь!
 Краснухин положил нэцкэ в коробочку и протянул Косте:
 - Возьми, это из коллекции твоего отца.


26

 Мы вышли с Костей от Краснухина.
 - Краснухин - человек, - сказал я.
 Костя молчал.
 - А Веэн написал про него подлую статью, - продолжал я.
 Костя молчал.
 - Хороший человек не напишет подлую статью, - заключил я.
 Костя молчал.
 - Ты знаешь, как умер твой отец?
 Его лицо потемнело.
 - Знаю.
 - А почему он это сделал, знаешь?
 - Моя мать ушла к другому человеку.
 - Кто тебе сказал?
 - Это не имеет значения.
 - Тот, кто тебе это сказал, - лгун и обманщик.
 - Молчи, ты ничего не знаешь!
 - Ты  молчи!  Я  знаю больше тебя,  сейчас ты в  этом убедишься.  Давай
присядем.
 Мы присели на скамейку.  Я протянул Косте статью Максимова. Он прочитал
ее.  Ни  один  мускул не  дрогнул на  его  лице.  Сильный парень,  ничего не
скажешь.
 - Тебе все ясно? - спросил я.
 - Зачем они скрывали от меня? - проговорил Костя.
 - Как ты  можешь это говорить!  Ты не знаешь всех обстоятельств,  ты ни
разу не говорил с матерью. Как ты можешь ее осуждать! Ты вообще не можешь ее
осуждать - она тебе мать.
 - Я никого не осуждаю,  - возразил Костя, - но не хочу с ними жить и не
буду.
 Он  произнес  это  со  своим  обычным  упрямством.  Убеждение его  было
поколеблено статьей,  но он травмирован неправдой, в которой вырос, никому и
ничему не верит. Ужасно жаль этого парня, но как его переубедить?
 - Куда девалась коллекция?
 - Не знаю.
 - Ты поговоришь с матерью?
 Он молчал.
 - Ты поговоришь с матерью?
 - Подумаю.
 ...Во дворе,  у  магазина спорттоваров,  девушки разгружали фургон.  Их
развлекал Шмаков Петр.  Нес какую-то чепуху,  а они смеялись. Какую бы ересь
ни порол Шмаков Петр,  девчонки всегда хохочут. Несут футбольные мячи, а он:
"Забьем голешник"... Все хохочут. А что смешного? Тащат теннисные ракетки, а
Шмаков: "Полетим на этой ракете на Луну". Глупо? Глупо! А все смеются.
 - Что делаем после работы? - развязно спросил Шмаков у Зои.
 - А что вы предлагаете? - в тон ему бойко ответила Зоя.
 - Есть дивные пластинки у меня, свободная квартирка у Кроша.
 Я  не  против  того,  чтобы  собраться.  Но  мог  бы  сначала спросить:
располагаю я свободным временем или нет?

 Кроме   электропроигрывателя,   Шмаков   притащил  коробку   с   новыми
пластинками. На мой вопрос, где он их достал, ответил:
 - Где достал, там уже нету.
 Любит порисоваться,  особенно перед девчонками.  И командовать любит. И
пожрать.
 - Девушки, наверно, голодны. Жарь яичницу, Крош!
 - Я сама пожарю, - сказала Зоя.
 Светлана и  Рая мыли посуду,  Зоя жарила яичницу,  я  накрывал на стол.
Шмаков менял пластинки на проигрывателе.
 Все получилось очень весело и мило,  не хуже,  чем на пикнике. Мы съели
яичницу из  восьми яиц  (два я  съел раньше),  рубанули все плавленые сырки.
Шмаков еще потребовал, чтобы я сварил суп изо всех пакетиков, но я предложил
сделать это ему самому, и он отказался.
 Потом  мы   смотрели  по   телевизору  соревнования  по  художественной
гимнастике.  Соревнования понравились девочкам  -  они  сказали,  что  в  их
магазине недавно продавались такие же костюмы, какие были на гимнастках.
 Я предложил всей компании поехать завтра в Химки, на пляж.
 - Завтра не могу, - загадочно улыбаясь, ответила Зоя.
 - Ведь завтра понедельник - в магазине выходной.
 - Потому и не могу, что выходной.
 Девчонки захихикали, стали подмигивать друг другу, точно у них была бог
весть какая тайна.
 - Вы чего? - недоуменно спросил я.
 Они продолжали перемигиваться и  хихикать,  не  обращая внимания на мой
вопрос,  игнорируя мое недоумение,  на что-то намекали,  просили Зою чего-то
там купить.  Они до того дохихикались,  доперемигивались и доигнорировались,
что в конце концов проболтались:  завтра Зоя едет в магазин для новобрачных.
Как торговый работник? В порядке обмена опытом? Ничего подобного! Зоя едет в
магазин для  новобрачных как новобрачная.  Она собирается выйти замуж.  Черт
возьми! И за кого? За верзилу, которого я хотел считать ее братом.
 - Это правда? - спросил я Зою с полным достоинством.
 - Это правда,  -  ответила Зоя тоже с  полным достоинством и  со  своей
проклятой улыбкой.
 Шмаков Петр смотрел на меня.  Еще ухмыляется,  остолоп!  Мне что!  Я не
влюблен в Зою, как он. Его девушка выходит замуж, а он ухмыляется.
 - Не  огорчайся,  Крош!  -  рассмеялась Рая.  -  Мы  тебе найдем другую
невесту.
 Дуры, как разговаривают со мной!
 - Для меня это не новость, - сказал я. - Жених - шофер такси.
 - Откуда ты знаешь? - удивилась Зоя.
 - Видел,  как он к магазину подъезжал,  -  заметил Шмаков, завидуя моей
проницательности.
 - Я все знаю. Я так много знаю, что мне уже неинтересно жить.
 Я  повторил выпендрючку Игоря.  Но  здесь она годилась:  главное было -
сохранить достоинство. А догадаться, кто приучил Зою раскатываться на такси,
было нетрудно.
 Непонятно только,  зачем она тогда,  в лесу, разрешила себя поцеловать.
Таковы они!


27

 Не  так  уж  я  любил Зою.  Конечно,  приятная девчонка.  Но  если  бы,
допустим,  мы плыли на пароходе - я, Зоя и Майка - и пароход стал бы тонуть,
я  еще не знаю,  на помощь кому бы я  бросился в  первую очередь:  на помощь
Майке или на помощь Зое?  По-видимому,  сначала Майке.  А  уж вытащив Майку,
кинулся бы за Зоей.  Не исключено,  что за это время Зоя пошла бы ко дну. Но
не думаю -  она крепкая девчонка и  полная.  А полные,  как известно,  лучше
держатся на воде и не так быстро тонут.
 Если разобраться,  то любви у нее ко мне не было,  так,  дурака валяла.
Недаром меня насторожила ее улыбка,  насмешливая,  поощрительная, с примесью
любопытства и с оттенком сомнения,  - улыбочка Елизаветы Степановны, черт бы
побрал эту улыбочку! В сущности, это улыбка поверхностных, неглубоких натур.
У Майки не бывает такой улыбки. Майка никогда не ставит себя в двусмысленное
положение.   Как   она   отбрила  слесаря  Лагутина,   когда  мы   проходили
производственную практику на автобазе!  И с Майкой есть о чем разговаривать,
бывают  иногда разногласия,  но  это  естественно -  люди  не  могут  думать
одинаково.  А  с Зоей я решительно не знаю,  о чем говорить,  мы не понимаем
друг друга. Шмакова Петра она понимает, а меня никак. Анекдот про английских
лордов и  тот не  поняла.  И  не  слишком интересно ухаживать за  девчонкой,
которая улыбается всем без разбора.
 Я,  конечно,  утешал себя.  Что там ни говори, обидно. То, что она дала
повод Веэну,  -  могло получиться случайно.  Но  зачем она  дала  повод мне?
Улыбалась,  позволила поцеловать,  ходила в  кино.  Легкомысленная девчонка!
Верзила совершает большую ошибку, женясь на ней.
 Даже если они разыграли меня,  все кончено.  Кончено с Зоей.  Но они не
разыгрывали.  Достаточно вспомнить,  как они обсуждали, что будут покупать в
своем пошлом салоне для новобрачных!
 И все же было обидно.  На душе скребли кошки. Богатое событиями лето: я
узнал,  как бегают по спине мурашки и  как на душе скребут кошки.  Или,  как
говорят наши наставники,  у меня прибавилось жизненного опыта.  Стало ли мне
от этого лучше - не знаю.
 Я заставил себя не думать о Зое. Весь следующий день ждал звонка Кости.
Не  выходил из дому,  опасался,  что он позвонит без меня.  Питался супом из
пакетиков, но из дому не выходил. Порубал три пакетика.
 Костя не позвонил, и я отправился к нему сам.
 Дверь мне открыла худенькая женщина с  грустными глазами -  мать Кости.
Она сказала,  что Костя у себя.  Через большую комнату,  где играла на рояле
Костина сестра, я прошел в лоджию.
 Костя лежал на  раскладушке и  читал.  Он  скосил на меня глаза,  но не
положил книгу.
 - Чего не звонишь?
 - Занят был.
 Я кивнул в сторону большой комнаты.
 - Говорил?
 - Да.
 - Ну и что?
 - Все получилось из-за статьи.
 - Все ясно,  теперь сравни.  -  Я протянул ему журнал со статьей Веэна,
туда была вложена и переписанная мной статья Максимова.
 Больше мне нечего было говорить.  Костя достаточно умен,  чтобы во всем
разобраться.
 - Мама