авдия Григорьевна, -
еще  одного нашли...  Нет,  не  Ивана.  Или  Бокарева,  или этого,  помнишь,
старого-то солдата. Но ничего, розыск пошел - всех найдут... - Она потрепала
мальчишку по голове. - Найдут дедушкину могилку.
 - У меня дедушка живой, - возразил мальчик.
 - То один дедушка, а это другой, - ответила Клавдия Григорьевна.
 Анна Петровна присоединилась к нам, и мы пошли к могилам.
 - Это он прадеда за дедушку принимает,  - объяснила Клавдия Григорьевна
про мальчика. - Вакулина отец приезжал, хотели Ивана, сына ее, - она кивнула
на Анну Петровну,  -  взять на воспитание в Рязань, усыновить, чтобы фамилию
его нес,  потому Иван,  сын ее,  ну копия отец,  -  жалко, вы не посмотрели.
Уговаривали ее: ты молодая, будешь свою жизнь устраивать, а внука нам отдай,
мы его в городе воспитаем,  одна у нас память осталась.  Она не отдала, сама
парня подняла.  Гостить к  старикам посылала,  гостил он у них,  и сами сюда
старики приезжают.  Ну  и  я  была тогда вроде власть,  когда закон-то  был,
безотцовский,  сумела сделать,  чтобы записали Ване  отца -  Вакулина Ивана,
погибшего на фронте, и его старики родители подтвердили, и других свидетелей
через суд собрала,  -  обошли мы тогда закон этот несправедливый.  Вот у нее
сын Вакулин и внуки Вакулины.
 Когда мы еще шли по улице, она показала на деревянный колодец с длинным
журавлем:
 - Этот колодец солдаты нам и починили,  измарались,  испачкались тогда.
Помнишь, Анна, каким твой Ваня из колодца вылез?
 - Чистый негр, - сказала Анна Петровна.
 - Теперь у нас еще два колодца есть,  - продолжала Клавдия Григорьевна,
- только и этот не сносим, вода в нем замечательно хорошая.
 Мы  пришли  на  сельское  кладбище.  Среди  покосившихся  деревянных  и
железных крестов стояли рядом  две  могилы,  два  холмика,  поросшие травой,
увенчанные двумя звездочками, обнесенными одним заборчиком.
 - Можете написать,  -  сказал я, - Огородников Сергей Сергеевич и Лыков
Василий Афанасьевич.  У нас есть официальная бумага, кто именно обозначен на
этой фотографии.
 - Напишем, - пообещала Клавдия.
 Некоторое время мы стояли молча.
 - Может быть,  найдем их родных, - сказал я, - мы им сообщим. Возможно,
кто-нибудь приедет сюда.
 - Пусть приезжают, - сказала Клавдия Григорьевна, - примем.
 Анна Петровна посмотрела на меня большими черными глазами:
 - Если что насчет остальных узнаете, уж сообщите нам.
 - Обязательно,  -  пообещал я, решив в эту минуту во что бы то ни стало
разыскать остальные могилы.
 Потом я  попрощался с  ними и  той же  полевой тропинкой,  какой пришел
сюда, пошел обратно в город.
 Пройдя немного, я оглянулся.
 Две женщины,  одна покоренастее,  поосанистее,  другая худая, стройная,
обе в платках, медленно поднимались по косогору к деревне.
 Россия ты моя, Россия...


35

 ...Взрыв  машины  потряс  сарай,  осветил его  полыхающим пламенем.  Но
Краюшкин успел услышать перед взрывом короткие автоматные очереди и  понял -
Бокарев.
 Он  подполз к  щели,  отодвинул дощечку,  увидел горящую машину и  тела
убитых,  -  наверно,  среди них было и тело Бокарева,  а может,  успел уйти,
только вряд ли.
 Из домов выскакивали немцы,  кидались к машинам, угоняли, чтобы уберечь
от осколков,  от детонации;  другие тушили пожар, третьи подбирали раненых и
убитых.  Улицу  оцепили,  на  других  улицах выстраивались команды,  подняли
гарнизон по тревоге,  привели в боевую готовность.  И в его, Краюшкина, доме
тоже поднялись:  офицер побежал в  штаб,  а  шофер выгнал машину со двора на
штабную улицу и держал ее на газу.
 Суматоха продолжалась всю  ночь.  Только к  утру немного утихомирились.
Пожар потушили,  машины вывели за город,  усилили наряды,  посты и  караулы,
заперли  все  входы  и  выходы  в  город  и  из  города,  оцепили вкруговую,
прочесали,  обыскали все дома.  Но штабную улицу просмотрели так, для формы,
забежали во двор,  заглянули в сарай;  немец-шофер им что-то сказал,  видно,
успокоил, они и ушли.
 К вечеру все угомонилось.  Осталась усиленная охрана,  посты,  караулы,
патрули; с улиц убрали штабные машины, а грузовые вывели за город.
 Теперь  Краюшкин в  полной мере  оценил кастрюлю с  водой,  принесенную
Бокаревым.  Хотя по этой кастрюле и могли его накрыть, но, видно, в суматохе
не  заметили ее  пропажи,  не  искали,  и  она  стояла на  сеновале рядом  с
Краюшкиным,  и  он изредка пил,  чтобы поддержать силы;  еды у  него не было
никакой уже второй день, да и до этого была полбуханка хлеба на двоих. Но он
терпел,  видел -  транспорты идут вперед,  значит, немцы продвигаются и штаб
здесь долго не задержится.
 Ожидания его сбылись на следующее утро, пятое утро с того дня, как он с
Бокаревым спрятался на сеновале.  Штаб поднялся рано,  снялся быстро: видно,
все  было  расписано  у  немцев  накануне.  Но  на  смену  уезжающим машинам
появились другие,  и к полудню улицу занял новый штаб,  еще крупнее первого:
больше было здесь "хорьхов", "оппелей-адмиралов" и "мерседесов".
 Опять  по  улице  сновали  денщики и  ординарцы,  перетаскивали в  дома
офицерские чемоданы,  связисты тянули связь.  Кто  обосновался в  его  доме,
Краюшкин не  видел:  никто во двор не выходил.  Опять денщики носили судки с
обедами,  и в штаб входили офицеры с папками, с портфелями, с бумагами; штаб
работал,  будто он был здесь и раньше, а уйдет этот штаб - придет другой, и,
когда этому будет конец, неизвестно.
 К  вечеру  Краюшкин  услышал  необычный  и  непривычный шум,  окрики  и
команды. Он подполз к щели.
 По улице вели колонну русских пленных.
 Они шли по  четыре в  ряд,  заросшие,  изможденные,  хмурые;  некоторые
опирались на  плечи  товарищей.  Впереди,  с  боков и  сзади шагали немецкие
автоматчики.
 Из штаба вышел генерал,  вышли офицеры, и солдаты, и денщики, здоровые,
упитанные, розовощекие, - все вышли посмотреть на пленных.
 Был  тот  короткий  предвечерний час,  когда  дневная  работа  в  штабе
кончилась, а вечерняя еще не началась. Можно побыть немного на теплой улице,
окрашенной лучами заходящего солнца.
 И есть повод - зрелище прогоняемых по улице пленных.
 Краюшкин натянул на  себя шинель,  разложил по карманам гранаты,  допил
воду из кастрюли, спрятал под полой автомат.
 Потом спустился во двор, открыл калитку и пошел по штабной улице.
 Колонна двигалась далеко впереди него,  она была уже возле шлагбаума, а
он,  Краюшкин,  шел посередине улицы -  обросший, худой, помятый, похожий на
пленных, которых гонят впереди.
 И немцы приняли его за пленного, отставшего от колонны. Их обмануло то,
как спокойно, уверенно, на глазах у всех шел он по улице.
 - Алло, рус! - окликнули его.
 Но Краюшкин не ответил, не оглянулся, шел как оглушенный.
 Генерал  что-то  сказал  рядом  стоящему  офицеру.   Тот  направился  к
Краюшкину.
 Но не дошел.
 Первую гранату Краюшкин метнул налево -  в генерала, вторую направо - в
немцев, стоящих у машин.
 Упал генерал,  упали офицеры и солдаты,  другие бросились за угол дома,
за машины.
 Краюшкин шел  посередине улицы  и  бросал гранаты...  Направо!  Налево!
Одна!  Другая!  Третья!..  Шел,  освещенный багрянцем заката,  и  бросал  по
сторонам гранаты, неуязвимый для пуль, точно заговоренный символ несгибаемой
и непокоренной страны...
 И наконец упал...
 И тогда немцы побежали к нему.
 Он  приподнялся и  дал по ним последнюю очередь из автомата и  приник к
земле,  убитый,  не видя уже никого -  ни пленных, бегущих в лес; ни немцев,
стреляющих по нему,  по мертвому;  ни солнца -  оно склонилось совсем низко,
почти к самому горизонту;  ни дубов -  их длинные тени пересекли улицу,  где
нашел свою смерть Краюшкин.


36

 Мне просто повезло на  экзаменах.  Все время не  везло,  а  на этот раз
повезло.  Я даже не собирался их сдавать.  Но приехала комиссия.  Накануне я
просмотрел правила движения,  перелистал учебник,  тетради и  решил:  пойду.
Провалюсь -  наплевать!  Не провалюсь -  уеду в  Москву с  профессиональными
правами.
 Мне повезло.  Я расположил к себе экзаменатора. Хотя это и был довольно
мрачный старший лейтенант,  высокий и  тощий.  На  вопрос о  том,  что такое
обгон, я ответил точно, по правилам: "Обгоном называется маневр, связанный с
выездом из занимаемого ряда".  И показал на фигурках,  какие именно движения
машин называются обгоном.
 Но  покорил я  его сердце на езде.  Село нас в  "Волгу" четыре гаврика.
Один впереди,  рядом с экзаменатором,  трое сзади. По тому, как повел машину
первый,  было ясно,  что дело его -  хана:  рванул с места,  заглушил мотор,
делая левый поворот,  заехал на левую сторону.  Инспектор тотчас высадил его
из-за руля. Парень спокойно вылез - оказывается, он сдает езду уже четвертый
раз и будет сдавать двадцать четвертый,  лопух: вылез из машины, не поставив
ее  на  скорость,  не затянув ручного тормоза.  Вылез и  спокойно отправился
домой.
 Инспектор указал мне на его место.  Я пересел,  и первое, что сделал, -
затянул ручной тормоз.  Этот мой  профессиональный жест подкупил инспектора:
почувствовал опытного водителя.  Велел мне развернуться на  перекрестке -  я
развернулся.  Велел остановиться -  я  остановился у тротуара.  Подписал мой
листок; через час я получил права.
 Так все просто, быстро и хорошо на этот раз произошло.
 Теперь я  мог работать и на участке.  Если,  конечно,  Воронов даст мне
машину.  Но  даст ли он мне ее?  В  отряде я  еще не показывался,  ничего не
решил, жил у дедушки: ведь у меня отпуск за свой счет.
 С  дедушкой наши разговоры вертелись вокруг старухи Бокаревой.  Он  был
этим очень озабочен.
 - Могила не ее сына,  а Краюшкина,  - говорил дедушка, - а ты ей ничего
не сказал.  Дом продаст,  прикатит сюда,  а это все не ее - езжай обратно! А
куда обратно? Убьем старуху.
 - Не мог я ей сказать,  не мог!  -  закричал я.  -  Если бы ты видел ее
глаза,  видел бы эту несчастную женщину, она живет одним, этой могилой, этой
поездкой,  -  ты  бы  тоже не смог ей сказать!  Почему обязательно я?  Пусть
говорят те, кто писал ей, пусть снова напишут.
 - Агапов? Ведь он запрашивал, высказал предположение.
 - Вот и пусть напишет правду.
 - А может, и не стоит писать правду? - сказал вдруг дедушка.
 - Это невозможно, - ответил я, - кто позволит говорить неправду?
 - Так ведь правду пока знаешь ты один.
 - Я неправды говорить не буду.
 - Неизвестно еще, где она, настоящая правда, - сказал дедушка.
 - Ага,  -  с горечью сказал я,  - все решили, что это Бокарев, только я
один сомневался.  И теперь, когда я доказал, что был прав, я должен от всего
отказаться. Выходит, я зря искал, зря все делал...
 - Почему же зря?  -  спросил дедушка.  Нашел матери сына -  разве этого
мало?
 Я не знал,  как поступить.  Я не мог скрывать правду, но мне было жалко
старуху Бокареву,  и Клавдию Иванцову, и Анну Петровну. Эти люди ждут до сих
пор,  ждут и надеются.  А дети Краюшкина не ждут и не надеются. Но пусть они
плохие дети - при чем же сам Краюшкин? Ведь его могила, он разгромил штаб, -
разве не обязаны мы ему воздать должное?
 Так я  и  не  мог ничего решить,  ничего не предпринимал.  Пусть решают
сами, пусть сами предпринимают что надо. Кого я имел в виду - не знаю. Совет
ветеранов?  Штаб следопытов?  Горсовет?  Не  знаю.  Стоит при  дороге могила
неизвестного солдата, ничего на ней не написано; я один знаю, чья могила, ну
еще и дедушка с моих слов.  И каждый может думать что хочет:  Бокарева - что
здесь ее  сын,  Краюшкины -  что здесь их отец.  Ведь в  могиле Неизвестного
солдата в Москве тоже неизвестно кто.
 Так ничего и  не решив,  я  отправился на участок.  С  участком я  тоже
ничего не решил.  Покажу Воронову свои права, увижу, что он мне предложит, и
тогда решу.
 Самое неожиданное,  что ожидало меня в отряде, - это Зоя Краюшкина. Она
сидела возле вагончика.
 - Ты откуда взялась? - удивился я.
 - Приехала.
 - Вижу, что приехала. Зачем?
 - На могилу, к дедушке.
 Честное слово,  никогда не  знаешь,  что  можно  ожидать от  таких  вот
чересчур интеллектуальных девиц.  То им все до лампочки -  традиции, обычаи,
всякие мероприятия,  то  они  несутся сломя голову неизвестно куда и  зачем:
примчалась к  могиле дедушки,  о  котором ничего не знала и знать не хотела.
Сидит тут,  среди этих вагончиков,  в своих очках,  короткой клетчатой юбке,
гольфах, этакая туристка. Дедушка ей понадобился!
 Двери вагончика были открыты; я видел в глубине его Воронова и инженера
Виктора Борисовича.  Они  чего-то  рассматривали,  какой-то  чертеж,  что-то
обсуждали,  а  Люда  с  любопытством косилась на  Зою.  Шла  обычная  работа
участка,   дорога  строилась,  и  мое  возвращение  не  произвело  здесь  ни
впечатления,  ни сенсации.  Вернулся,  и  ладно.  У  них свои заботы.  Они и
забыли, наверно, о том, куда и зачем я ездил.
 - Понимаешь, какое дело, - сказал я Зое, не зная, как ей все объяснить,
и в то же время чувствуя,  что именно вот эта девчонка должна все понять,  я
был  в  Красноярском крас,  у  матери  старшины Бокарева.  Одинокая старуха,
совсем одна,  тридцать лет  ждала известий о  сыне,  ждала,  что  найдут его
могилу...
 Черт возьми!  В вагончике,  наверно, слышно все, что я говорю. Впрочем,
Воронов и Виктор Борисович углубились в чертеж.
 Все же я сказал Зое:
 - Отойдем в сторонку.
 Но она не двигалась с  места.  Сидела на камне,  смотрела на меня и  не
думала подниматься.
 - Понимаешь,  продолжал я, ей написали. Написали неправильно, поспешно,
и она решила, что неизвестный солдат это ее сын, Бокарев.
 - Но это не ее сын, - возразила Зоя, это мой дедушка.
 - Да,  это твой дедушка,  - подтвердил я, - но она так уверена, что это
ее сын, так этого ждала.
 Теперь я  с  надеждой смотрел на  Зою.  В  сущности,  она  единственный
человек,  который может все решить.  Я не знаю,  как это сформулировать,  но
теперь был  как  раз  тот случай,  та  ситуация,  когда вот такая девчонка в
короткой клетчатой юбке могла стать человеком.  Она стала человеком, приехав
из-за  дедушки,  которого не  знала.  Теперь она может показать себя большим
человеком.
 - И вот, заключил я, - она решила приехать сюда.
 Зоя помолчала, потом спросила:
 - Зачем?
 - Хочет  дожить жизнь  возле его  могилы,  хочет умереть здесь,  хочет,
чтобы похоронили рядом.  -  Я смотрел Зое прямо в глаза. - Ведь, в сущности,
эта могила ей нужнее всех.
 Зоя ничего не ответила, сидела задумавшись.
 Подошел Андрей, увидел меня, удивился обрадованно:
 - Здоров! Приехал? Ну как?
 - Порядок, вот твой плащ.
 - Пригодился?
 - Пропал бы без него.
 Подошли бригадир Мария Лаврентьевна, и еще бригадир, и механик Сидоров.
Участок снимается,  идет на  новое место,  и  они  должны получить последние
распоряжения о передислокации.
 Из вагончика вышли Воронов и Виктор Борисович.
 Увидев меня, Воронов сказал:
 - А, явился... Ну как дела?
 - В порядке, - ответил я.
 Он кивнул на Зою:
 - Тебя дожидается. Распутал ты это дело?
 Я смотрел на Зою и медленно сказал:
 - По всем данным, неизвестный солдат - это старшина Бокарев. Скоро сюда
приедет его мать.
 И я смотрел на Зою. Ждал, что скажет она - возразит или не возразит.
 И Воронов тоже смотрел на Зою. И Виктор Борисович, и Мария Лаврентьевна
- все смотрели на Зою:  жалели,  что ли, ее, что зря приехала? А может быть,
как и я, ждали ее ответа.
 Но она ничего не ответила.
 И тогда Воронов объявил:
 - Это было ясно с самого начала.  А ты никому жизни не давал,  всех тут
перекрутил по-своему, перебаламутил, столько рабочего времени потерял.
 Я  хотел  ему  возразить.  Но  он  вдруг  положил руку  мне  на  плечо.
Провалиться мне на этом месте!  Он положил руку мне на плечо,  и у него были
влажные глаза.

 Через три дня мы снялись. Свернули шатер-столовую, убрали Доску почета,
сложили  на  машины  инструмент,  бочки,  запчасти,  погрузили  на  трейлеры
дорожные машины, прицепили вагончики к самосвалам.
 Отряд длинной походной колонной выстроился вдоль дороги.
 На головной машине ехал Воронов,  за ним Виктор Борисович,  потом Юра с
Людой в кабине,  потом наши женщины в кузовах, потом Андрей, Маврин и другие
механизаторы на  трейлерах.  Я  ехал за рулем предпоследнего самосвала,  вез
инструмент. Замыкал колонну механик Сидоров - на случай, если с какой-нибудь
машиной что случится.
 Ехали мы медленно из-за трейлеров, но Воронов запретил их обгонять.
 Могилу  неизвестного солдата я  увидел  издалека,  увидел фигурки людей
возле  нее,  а  когда подъехал ближе,  разглядел,  что  это  Зоя  и  старуха
Бокарева.
 Антонина  Васильевна  опустилась  на  колени  и  поцеловала  землю,  на
которой, в этом месте, в другом ли, похоронен ее сын.
 Потом Зоя подняла ее.
 И  когда первая машина поравнялась с  ними,  она  дала  длинный-длинный
гудок.  И  вторая машина дала гудок.  И  третья...  И  когда я  поравнялся с
могилой, я тоже дал гудок.
 И так, подавая гудки, наша колонна проследовала мимо солдатской могилы,
мимо солдатской матери и солдатской внучки.

1969-1970
 Москва