вот
точно так же пахла - чернилами. Есть у тебя еще такая?
 - Есть, новая.
 - Новую ты себе оставь, а мне эту отдай, - попросил Краюшкин.
 - Берите.
 Краюшкин  понюхал  промокашку,  свернул,  положил  в  карман  вместе  с
фотографией,  где  были  сняты  впятером:  он,  Бокарев,  Вакулин,  Лыков  и
Огородников.
 - Зачем она тебе? - спросил Бокарев.
 - На память, ребятишками пахнет, - улыбнулся Краюшкин.

 Вакулин лежал на диване в доме Михеева. Он старался лежать неподвижно -
тогда казалось,  что  не  так болит:  болело только при движении,  а  так он
ощущал равномерные толчки и думал, что внутри у него, наверно, нарывает.
 Он  думал и  о  том,  что ему не  следовало переползать на новое место.
Когда он менял точку стрельбы,  в него и попала нуля, и пуля эта, наверно, в
животе,  а может,  и прошла навылет.  Он больше склонялся к тому, что пуля в
животе: он чувствовал там что-то острое и колющее, особенно при движении.
 Он не засыпал, дожидаясь Бокарева и Краюшкина. Если медсанбат ушел, они
найдут врача:  старшина молодец,  он  и  врача достанет и  сделает все,  что
требуется.
 Вспомнилась  ему  Нюра  -   первая  в  его  жизни  девчонка;   вот  так
встретилась,  и странно все получилось.  Потом вспомнил Рязань, Рюмину рощу,
куда ходили они гулять летом, городской сад, и Оку, и Солотчу, куда ездили в
воскресенье на  машинах,  и  гараж в  бывшей церкви возле старого базара.  И
опять вспоминал Нюру, ее горячие худые руки...
 Он проснулся от чьего-то прикосновения. Перед ним в белье стоял хозяин.
 - Немцы, слышишь, солдат?
 Вакулин  отчетливо услышал грохот  танков.  Сквозь  прорези ставен  уже
пробивался первый утренний свет.
 Дверь в  спальню была открыта,  и Вакулин увидал на кровати две детские
головки: дети со страхом смотрели на него.
 - Уходить надо,  солдат,  -  тихо,  но спокойно, твердо и рассудительно
сказал Михеев,  -  немцы тебя убьют:  зачем ты им такой,  раненный?! А мне и
детишкам -  расстрел за укрывательство.  Ни тебе это не надо, ни мне. Я тебя
на зады выведу,  балкой уйдешь, там карьеры старые, а потом лес. Трудно тебе
идти, а все-таки - шанс, спасешься!
 Вакулин приподнялся.
 Кольнула острая  боль,  бинты  нестерпимо жали;  хотелось их  сорвать -
срывать нельзя.
 Михеев помог ему подняться,  набросил автомат на  плечо,  сунул в  руку
палку, вывел в сад; поддерживая, подвел к калитке. Вакулин ковылял, опираясь
на палку и на плечо Михеева.  Он чувствовал все ту же острую,  колющую боль,
но превозмогал ее, возбужденный грохотом танков на соседней улице.
 Михеев осторожно приоткрыл калитку, выглянул на улицу, показал:
 - Чуть по  улице пройдешь,  сворачивай налево,  выходи на зады,  а  там
балкой до леса.
 Вакулин заковылял по улице.
 Михеев прикрыл калитку и смотрел сквозь щелку.
 Он  увидел в  конце  улицы немецкие бронеавтомобили.  Они  шли  быстро,
ревели моторами.
 Вакулин успел  только оглянуться,  прижаться к  забору,  не  успел даже
поднять автомата - огонь с бронетранспортера скосил его.
 Так он и остался лежать у забора.
 Осторожно ступая,  нагнувшись,  пролезая под  яблонями,  Михеев пошел к
дому.

 Бокарев отодвинул занавеску и увидел немецкие танки.  Краюшкин поспешно
надевал шинель.  Агапова в  халате стояла в дверях,  прислушиваясь к лязгу и
грохоту на дороге.
 - Может быть,  вам на чердаке спрятаться,  -  сказала она, - у нас есть
еще подпол, под кухней, он сухой.
 - Куда зады выходят? - вместо ответа спросил Бокарев.
 - На соседнюю улицу.
 Бокарев   выбежал   во   двор,   заглянул   в   щель   забора,   увидел
бронетранспортеры,   услышал  автоматную  очередь.   Краюшкин  вопросительно
смотрел на него.
 Быстрым взглядом Бокарев обвел двор.
 Ворота сарая были открыты, внутри под крышей виднелся сеновал.
 Они взобрались туда и зарылись в сено...


24

 Меня вызвали в контору.
 Перед Вороновым лежала пачка писем. Он кивнул на них:
 - Тебе.
 Я протянул руку:
 - Спасибо.
 - Секретность переписки гарантируется Конституцией, - сказал Воронов. -
И  я  не  касаюсь  твоей  корреспонденции.  Но  на  всех  конвертах штамп  -
военкомат,   вот,   пожалуйста:   Рязанский,   Ленинградский,  Красноярский,
Псковский, Саратовский. Ты что, продолжаешь?
 - Продолжаю.
 - Ну продолжай, продолжай...
 - Он это делает в нерабочее время,  - заметил инженер Виктор Борисович,
- его личное дело.
 - Нет,  -  ответил Воронов,  -  нерабочее время -  это не только личное
дело.  Вчера Маврин в нерабочее время учинил в деревне скандал, а спрашивают
с меня:  завалил политико-воспитательную работу, снял с себя ответственность
за  моральное состояние коллектива.  Вот  вы,  Виктор  Борисович,  например,
считаете возможным в нерабочее время выпивать с молодежью,  а я считаю,  что
неправильно делаете - забываете о престиже руководства.
 - Мы очень уважаем Виктора Борисовича... - объявила Люда.
 - Ты хоть помолчи, - оборвал ее Воронов, - все стали умные, не участок,
а симпозиум. Здесь не только наша работа, здесь и наш дом. Это на шоколадной
фабрике  человек  отработал  свои   восемь  часов,   потом   уехал  домой  и
выкаблучивает там что хочет. Здесь мы все на виду.
 - Я ничего предосудительного не делаю, - заметил я.
 - А я разве тебя в чем-нибудь обвиняю?  - возразил Воронов. - Занимайся
чем хочешь, твое дело. Но чтобы не в ущерб производству.
 - Какой может быть ущерб производству? - удивился я.
 - Какой,  я не знаю,  а вот чтобы не было ущерба. Работу свою ты должен
выполнять, и точка.
 - Все выполняю, и точка, - ответил я.

 Что же было в письмах?
 Из  Ленинграда:  никаких сведений об  Огородникове или о  его родных не
имеется.
 Из Пскова:  Краюшкин пропал без вести в  1942 году.  В Пскове проживает
его сын - Краюшкин Валерий Петрович, адрес такой-то.
 Из  Пугачевска:  по сведениям военкомата,  родные Лыкова в  Пугачевском
районе не проживают.
 Из Рязани:  Вакулин пропал без вести в  1942-м.  В Рязани проживают его
отец, мать и сестра.
 Из Красноярского края:  старшина Бокарев числится пропавшим без вести с
1942 года.  В  селе Бокари проживает его  мать,  гражданка Бокарева Антонина
Васильевна.
 Живого свидетеля не будет.


25

 У нас в классе учился парень, Кулешов Вовка, сын известного профессора.
У  них в  квартире всегда попахивало не  то больницей,  не то аптекой,  хотя
Вовкин отец дома больных не принимал, был к тому же психиатр, а в психиатрии
лекарства не применяются.  Впрочем,  может быть,  и применяются.  На маминых
таблетках от бессонницы написано, что они положительно действуют на психику.
 Пахло медициной и  в  квартире Краюшкиных.  Квартира отвечала бы  самым
высоким  современным  московским  кондициям,  если  бы  не  тома  "Всемирной
литературы", которую выпускают, как мне кажется, для украшения жилищ.
 Эти ровные ряды одинаковых толстых томов!  Это же  не энциклопедия,  не
специальные словари  или  справочники.  Под  одинаковыми обложками  Гомер  и
Чехов,  Теккерей и  Есенин,  Пушкин и  Хемингуэй.  И  вообще не  может  быть
стандартной библиотеки. Библиотеку человек должен создавать по своему вкусу.
 Валерия Петровича Краюшкина дома  не  было.  Меня встретила его  дочь -
Зоя,  высокая девушка в  очках,  по виду заядлая интеллектуалка.  И конечно,
чересчур модерновая. Как все такие интеллектуалки в очках, модерновостью они
прикрывают недостатки своей внешности.  У  нее  были  длинные худые ноги,  и
мини-юбка ей совсем не шла.
 Я посмотрел на нее, прикинул и сказал:
 - Я по поводу вашего дедушки.
 - А...  -  протянула Зоя,  -  папе  звонили откуда-то,  из  военкомата,
кажется. Его нет дома. Хотите - подождите. Он скоро придет.
 Мы прошли в столовую.
 Зоя бесцеремонно разглядывала меня.
 - А зачем вам нужен мой дед?
 - Выясняем: его могила или не его.
 - А  какая разница?  -  насмешливо спросила Зоя.  -  Дедушке это теперь
безразлично.
 - А вам?
 - Мне?  -  Она пожала плечами.  -  Мне,  например,  все равно, где меня
похоронят. Пусть лучше сожгут!.. Могилы! Что в них толку? Зарастут травой, и
все.
 - Зарастут, - согласился я, - если за ними не ухаживать.
 - А вы знаете, что велел сделать Энгельс?
 - Что?
 - Он велел после своей смерти сжечь себя, а прах развеять в море.
 - Где вы учитесь? - спросил я.
 - На медицинском.
 - А... - протянул я.
 Потом сказал:
 - Это  личное дело Энгельса.  Маркс,  например,  такого распоряжения не
давал.
 Зое нечего было на это возразить.
 - А как звали вашего деда? - спросил я.
 - Деда?.. Папу зовут Валерий Петрович, значит, его звали Петр.
 - А отчество?
 Зоя сморщила лицо и развела руками - она не знала.
 - Запинаетесь,  - констатировал я. - "Уважение к минувшему - вот черта,
отличающая образованность от дикости". Пушкин.
 Она помолчала, потом спросила:
 - А вы где учитесь?
 - На филологическом, - ответил я.

 Пришел  Валерий Петрович Краюшкин,  и  мы  перешли в  кабинет.  Он  был
обставлен тяжелой гарнитурной мебелью,  но  в  книжных шкафах было несколько
оживленнее -  по-видимому,  медицинские книги выпускаются не так стандартно,
как "Библиотека всемирной литературы".
 Валерий Петрович был среднего роста, плотный мужчина, с белыми, чистыми
руками врача.
 Кроме большого письменного полированного стола,  в  углу  стоял круглый
журнальный столик. Вокруг него в креслах мы и расселись.
 Я протянул Валерию Петровичу фотографию.
 Он посмотрел на нее, потом поднял глаза на меня:
 - Да, это мой отец.
 - Дай мне, папа, - попросила Зоя.
 Она рассмотрела фотографию:
 - Кто же мой дедушка?
 Валерий Петрович показал ей Краюшкина.
 - Ему здесь столько же лет, сколько тебе сейчас, - заметила Зоя.
 - Да,   по-видимому,  -  подтвердил  Валерий  Петрович,  расхаживая  по
комнате.
 - Но выглядит он старше, - продолжала Зоя.
 Валерий Петрович ничего ей не ответил, остановился против меня:
 - Значит, при нем не было никаких документов? Как же вы узнали?
 - Узнали, - коротко ответил я. Не буду же я повторять историю розысков:
теперь это уже неинтересно.
 - Да,  да,  конечно,  -  сказал  Валерий  Петрович,  -  военные архивы,
однополчане, понимаю, понимаю...
 - Дело несложное, - согласился я.
 Зоя внимательно посмотрела на меня.  Уловила в моем голосе иронию. Меня
ее взгляд не смутил. Ведь она не придает всему этому никакого значения.
 - Мы  тоже узнавали,  -  сказал Валерий Петрович,  -  но  нам ответили:
пропал без вести.
 Теперь Зоя смотрела на него. Ей не понравилось то, что он оправдывается
передо  мной.  А  может  быть,  посчитала  его  оправдания  неубедительными.
Действительно, ему не следовало оправдываться. Это звучало неуклюже.
 Я спросил:
 - Когда было последнее письмо от вашего отца?
 - Осенью сорок второго года,  - ответил Валерий Петрович. - Вообще отец
писал редко, особенно не расписывался, он был простой шофер.
 В  его  голосе звучала привычная нотка гордости за  то,  что  его  отец
простой шофер, а вот он, его сын, - врач, и, по-видимому, крупный врач.
 - Это точно?  -  переспросил я.  - Последнее письмо от вашего отца было
осенью сорок второго года? Больше писем не было?
 - Именно так,  -  подтвердил Валерий Петрович,  -  осенью сорок второго
года. Больше писем не было.
 - Оно есть у вас?
 - К сожалению,  нет,  - ответил Валерий Петрович, - затерялось со всеми
этими переездами. Фотографии отца сохранились.
 Он вытянул нижний ящик письменного стола,  вынул альбом с фотографиями,
осторожно перелистал тяжелые страницы со вставленными в  них фотокарточками,
наконец, нашел то, что искал, и протянул мне.
 На  старом довоенном фото были изображены молодой Краюшкин и  его жена,
простая, миловидная и смышленая женщина.
 Пока я рассматривал фото, Валерий Петрович говорил:
 - Собирался я  его увеличить,  повесить.  Но  жена говорит,  что сейчас
фотографии на стены не вешают,  только картины.  - Он обвел рукой стены: там
действительно висели какие-то картинки.  - Говорит, неприлично выставлять на
обозрение своих родственников.  Может быть, это так, может быть, не так - не
знаю.
 Зоя сидела с нахмуренным лицом.
 - Скажите, - спросил я, - ваш отец курил?
 - Курил. А что?
 - Да так...
 Значит, кисет мог быть его.
 - Есть какие-то неясности? - спросил Валерий Петрович.
 - Видите ли,  - ответил я, - один наш солдат разгромил немецкий штаб. И
мы не знаем, кто это сделал: ваш отец или кто-нибудь другой.
 Валерий Петрович развел руками, улыбнулся:
 - Он был тихий,  скромный человек.  Штаб разгромить -  значит, очень уж
рассердили его  немцы...  Он  был  добрый,  любил детей.  Покойная моя  мама
рассказывала:  когда отец  уходил на  войну,  он  взял на  память о  нас,  о
сыновьях -  у меня еще есть старший брат, - так вот отец взял на память нашу
игрушку.
 Я чуть не встал даже, но удержался.
 - Какую игрушку?
 - Что-то  из детского лото.  Знаете,  есть такое детское лото:  большая
карта с  картинками и маленькие картонки.  На них обычно изображаются звери,
птицы. Вот одну такую он взял.
 - Вы не помните, какую именно?
 - Не помню и не могу помнить: мне тогда было двенадцать лет.
 Все или почти все было для меня ясно.
 Я посмотрел на часы, встал:
 - Извините, мне пора.
 - Оставайтесь у нас обедать, - предложил Валерий Петрович.
 - Спасибо, надо ехать, в семь часов поезд.
 - Ну что ж,  -  Валерий Петрович протянул мне руку,  -  рад был с  вами
познакомиться.
 Потом он спохватился и, смущаясь, спросил:
 - Может быть, нужны деньги на памятник?
 - Нет, все уже сделано. До свидания.
 Я повернулся к Зое, кивнул и ей:
 - До свидания!
 Она встала:
 - Я вас провожу.
 Облокотившись о перила, мы стояли с ней на деревянном пешеходном мосту,
перекинутом через железнодорожные пути,  и  смотрели на  движущиеся под нами
поезда.
 - У папы масса работы,  -  сказала Зоя,  - он такой затурканный. Потом,
мама - для нее дедушка чужой человек.
 Что я мог ей ответить?
 - Вы думаете, что неизвестный солдат - мой дед?
 - Надо еще кое-что выяснить.
 - Я могу чем-нибудь помочь?
 - Нет, ничем.
 - Когда все выяснится, вы нам напишете?
 - Напишу.
 Я  посмотрел на  большие  перронные часы  -  сейчас  подойдет поезд.  Я
попрощался с  Зоей и побежал вниз по лестнице.  На перроне я оглянулся.  Зоя
стояла на мосту и смотрела на меня.


26

 Будь здесь другое расписание поездов,  моя поездка к  Краюшкиным заняла
бы одно воскресенье. Но прямого поезда Корюков - Псков нет. Некоторые поезда
вообще в Корюкове не останавливаются.
 Я вернулся только в понедельник.
 И  все равно Воронов ничего бы  не  узнал.  Мы работали на другом конце
трассы,  никто из  ребят меня бы не продал,  тем более механик Сидоров.  Как
бывший фронтовик, он отнесся к моей поездке сочувственно.
 Но  в  понедельник  женская  бригада  работала  на  щебне;   испортился
механизм,  долго  не  присылали  слесаря.  Мария  Лаврентьевна  пожаловалась
Воронову.  Воронов начал выяснять,  почему нет слесаря; пошла раскручиваться
веревочка, и на конце ее оказался я, мое отсутствие, мой прогул.
 Узнав,  что  какой-то  слесаришка прогулял,  Мария Лаврентьевна учинила
такое,  чего еще не учиняла,  выдала и  Сидорову,  и  Воронову,  и  инженеру
Виктору Борисовичу.  При всем моем уважении к трудящимся женщинам не могу не
отметить, что они иногда бывают поразительно скандальны на работе.
 Результатом была выволочка,  которую устроил мне Воронов.  Публично,  в
столовой,  за ужином,  чтобы мой прогул послужил для всех уроком.  Провел на
моем примере широкое воспитательное мероприятие.
 Некоторые еще ужинали, другие играли в домино, в шашки и шахматы. Мария
Лаврентьевна гладила белье.
 Мы сидели за столом в обычном составе:  Юра,  Андрей,  Люда и я. Маврин
был  в  очередном галантном походе.  За  соседним столом  сидели  Воронов  и
инженер Виктор Борисович.
 Я  знал,  что Воронов устроит мне выволочку,  ждал.  Но  Воронов тянул,
нагонял на меня страху.
 Наконец он подозвал меня. Я подошел. В столовой стало тихо.
 - Исчезаешь, начал Воронов, - а работать кто будет?
 Я молчал.
 - Два часа бригада простояла. За чей счет отнести?
 Я мог бы ответить,  что бригада простояла вовсе не потому, что я уехал.
Если бы я  был на участке,  она все равно бы простояла,  пока я приехал бы с
другого  конца   трассы.   Чтобы   механизмы  не   ломались,   надо   делать
профилактический ремонт своевременно,  а не дожидаться, пока механизм выйдет
из  строя.  И  надо держать дежурных слесарей на  основных пунктах трассы об
этом уже говорилось на производственных совещаниях.
 Я мог бы ему это сказать.  Но не сказал: прогулял, а теперь, видите ли,
защищаю интересы производства. Получилось бы спекулятивно.
 - Бегаешь!  -  продолжал Воронов.  - А перед получкой ко мне прибежишь:
выведи мне, товарищ Воронов, зарплату. Нет, извините, я за тебя идти под суд
но  намерен.  Человек должен выполнять свои  обязанности.  А  личные дела  в
нерабочее время.
 Тут уж я был вынужден ответить:
 - Это не совсем личное дело.
 - Да,  узнавал насчет солдата, знаю. Но я тебя предупреждал: не в ущерб
производству. Теперь понял, почему я тебя предупреждал?
 - Понял, ответил я.
 - Я ведь знаю,  с чего начинается и чем кончается.  Это для тебя первая
могила,  а  на моем пути их встречалось знаешь сколько?..  Сегодня ты поехал
насчет  этого  солдата,  завтра  вон  Юра  насчет другого,  потом  и  Андрей
воодушевится,  а  там  и  Люда не  захочет отставать...  А  кто дорогу будет
строить?
 Так он выговаривал мне и выговаривал.
 Все молча слушали.
 Мария Лаврентьевна гладила белье и  тоже  слушала.  Слушали и  те,  кто
играл в шашки и шахматы.  Те,  кто играл в домино,  не стучали костяшками. И
никто не  вступился за меня,  не защищал:  считали,  что Воронов прав,  а  я
неправ.  В  их  молчании была даже враждебность:  явился мальчишка,  сопляк,
ничего не умеет делать,  а высовывается,  то уезжает,  то приезжает,  больше
всех ему надо.
 - У тебя уже была одна самоволка, - продолжал Воронов безжалостно, - за
носочками,  за шарфиком в Москву отправился;  вернулся -  простили: работай,
оправдай доверие.  Вон люди по пятнадцать лет у нас работают, а спроси, хоть
раз прогуляли, убегали за носочками?
 Воронов замолчал,  приглашая меня спросить у присутствующих,  поступали
ли они так, как поступил я.
 Я, естественно, не спросил.
 - Мы  свое  дело сделали:  могилу перенесли,  документы сдали,  обелиск
поставили. Невидный обелиск, согласен, но от души, от сердца поставили. Чего
же  ты  теперь хочешь?  Хочешь доказать,  что мы  не так все сделали?  Мы не
сделали, а ты вот сделаешь? Это ты хочешь доказать?
 Это  был  удар  ниже  пояса,  такое  могло  вообразиться только  самому
инквизиторскому уму.
 - Я ничего не хочу доказать,  -  возразил я,  -  просто хочу узнать имя
солдата.
 - А для этого,  дорогой мой,  -  проговорил Воронов торжествующе, будто
поймал  меня  на  самом  главном,   -   а  для  этого  есть  соответствующие
организации.  Ты что же,  им не доверяешь? Думаешь, они не будут заниматься?
Думаешь,  они бросят? Только ты один такой сознательный? Не беспокойся, есть
кому подумать, есть кому позаботиться.
 Инженер Виктор Борисович сидел за одним столом с Вороновым, опираясь на
палку,  с  поникшей головой.  Было  непонятно,  слушает он  Воронова или  не
слушает.
 Оказалось, слушает.
 Он поднял голову.
 - А кто должен думать о наших могилах? Разве не наши дети?
 Воронов от неожиданности даже поперхнулся, потом развел руками:
 - Ну, знаете... Мы не можем...
 - Нет,  уж извините, - перебил его Виктор Борисович, - уж позвольте мне
сказать.  Вот вы говорите:  дорогу надо строить.  Да, надо. Только если дети
перестанут о  нас думать,  тогда и  дороги не  нужны.  По  этим дорогам люди
должны ездить. Люди!
 Воронов мрачно помолчал, потом ответил:
 - Да,  люди,  А  чтобы стать людьми,  надо чему-то  научиться в  жизни,
научиться работать, проникнуться сознательным отношением. Человеком стать!
 - Вот  именно:  человеком!  -  подхватил  Виктор  Борисович.  -  Именно
человеком!  А  то  мы  все говорим:  "Человек с  большой буквы",  только эту
большую букву понимаем как прописную...